Государственный суверенитет и глобальные проблемы

СОДЕРЖАНИЕ       

 

ВЕДЕНИЕ
1 ИСТОРИЯ ВОЗНИКНОВЕНИЯ ИНСТИТУТА ГОСУДАРСТВЕННОГО СУВЕРЕНИТЕТА
1.1 История становления института государственного суверенитета в зарубежной юридической практике
1.2 История становления государственного суверенитета Республики Казахстан
2 ПРОБЛЕМЫ ВЛИЯНИЯ ГЛОБАЛЬНЫХ ПРОБЛЕМ НА ГОСУДАРСТВЕННЫЙ СУВЕРЕНИТЕТ
2.1 Глобальные проблемы и государственный суверенитет в XXI веке
2.2 Влияние интеграционных процессов на независимость государств
2.3 Глобализация и основные причины утраты государственного суверенитета
3 ПЕРСПЕКТИВЫ РАЗВИТИЯ ИНСТИТУТА ГОСУДАРСТВЕННОГО СУВЕРЕНИТЕТА
3.1 Роль Казахстана и стран СНГ в разрешении международных конфликтов: сравнительно-правовой анализ
3.2 Проблемы и перспективы развития института государственного суверенитета
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
СПИСОК ИСПОЛЬЗУЕМОЙ ЛИТЕРАТУРЫ
ПРИЛОЖЕНИЯ

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

  Суверенитет – ровесник государства и его неизменный спутник. Начиная с XVI века, когда в Аугсбургском соглашении между императором Священной Римской Империи Карлом V и немецкими лютеранскими князьями впервые широкими мазками было прописано правило невмешательства в духовные дела монархов-соседей, принцип суверенности начал проникать в политическое сознание западноевропейцев, подчиняя себе не только политико-философскую мысль, но и международное право.         

  Понятие суверенитета постоянно эволюционировало, развивалось, обогащалось новыми смыслами. Идея суверенности, предложенная французским политическим мыслителем Жаном Боденом1 в качестве оправдания централизации власти в раздробленных феодализмом княжествах, оказалась востребованной философами международного права, которые выработали принцип неприкосновенности [внутреннего] суверенитета, то есть невмешательства одного государства в дела другого.  

   Хотя суверенитет эпохи модернити 2не стал окончательным решением фундаментальных проблем «войны всех против всех», страха и насилия, он превратился в краеугольный камень системы международных отношений, установившей минимальный набор правил, регулирующих вопросы войны и мира между государствами. 
        Отношения внутри политических общностей находятся в постоянном развитии, как и контакты между странами. Как бы ни трактовался суверенитет сегодня – как политическое свойство государства, правовая категория, принцип международного права, очевидно, что модернистские трактовки суверенитета во многом устарели. Они не отвечают современным реалиям, игнорируют ряд новых явлений и обстоятельств. Однако, принимая во внимание значение идеи суверенитета для политической легитимизации, доминирующий взгляд на суверенитет остается консервативным. 
        В первой части статьи рассмотрим распространенные концепции суверенитета. Во второй – коснемся факторов, которые стимулируют ревизию традиционного понимания суверенитета. В третьей – очертим круг имеющихся в литературе «альтернативных» подходов к этому понятию. 
 Политическое бытие концепции суверенитета столь продолжительно (без малого четыре столетия), ее роль столь значительна, а основные положение столь солидны, что суверенитет вполне можно уподобить политико-юридическому памятнику, который запечатлел особенности конкретных политических отношений в конкретную эпоху и воспроизводит их по сей день. Суверенитет не обладал универсальностью изначально: он возник как исторически конкретное, глубоко контекстное явление сначала из борьбы европейских монархов и князей, затем – из стремления положить конец этой борьбе. С усилением национальных государств понятие суверенитета закрепилось в политической теории и практике, окончательно превратившись в своего рода атрибут государства. 
        В своих основных чертах суверенитет сохранился в первоначальной форме вплоть до сегодняшнего дня: он неделим, незыблем. Иными словами, мы продолжаем применять к анализу современной политической реальности понятие образца XVI-XVII веков, когда не существовало ни системы международного права, ни движения за права человека, когда стандарты государственного управления не соответствовали современным представлениям о нормах демократии и свободы. 
        Суверенитет в первую очередь функционален – он обеспечивает определенный уровень политической свободы внутри государства, то есть предоставляет право устанавливать законы, определяет возможные исключения из них, обеспечивает международно-правовую защиту суверена от вмешательства извне и т.д. Способ понимания суверенитета зависит от того, какие критерии его оценки избраны в качестве основных. На сегодняшний день в литературе сложилось несколько классификаций суверенитета. 
        Одним из наиболее известных авторов, изучающих проблемы суверенитета, является американский ученый Стивен Д. Краснер. В своих работах он предлагает рассматривать суверенитет в четырех ипостасях: (1) внутренний суверенитет как принцип организации публичной власти в государстве и контроля над ней со стороны общества; (2) суверенитет взаимозависимости (interdependence sovereignty), позволяющий контролировать трансграничные передвижения; (3) международный правовой суверенитет, утверждающий равноправие государств на международной арене; (4) «вестфальский» суверенитет, запрещающий внешним акторам вмешиваться в распределение властных полномочий внутри государства3. 
        Внутренний суверенитет представляет собой особый тип отношений власти в политической общности. Такое понимание суверенитета продолжает традицию ранних теоретиков этого явления – Ж. Бодена и английского философа Т. Гоббса, которые стремились создать интеллектуальную опору для легитимизации процесса централизации власти. Правда, они утверждали, что власть непременно должна концентрироваться в одних руках, быть абсолютной и неделимой. Сегодня внутренний суверенитет предполагает не столько следование одной модели отношений власти с другими субъектами, сколько толерантность, право народа на самоопределение и выбор формы правления. 
        Подобная трактовка суверенитета вызывает множество нареканий со стороны тех политиков, правозащитников и правоведов, которые не готовы мириться с узурпацией власти, авторитарной политикой, отсутствием демократического контроля над властью. По этой причине внутренний суверенитет более тесно связан с внешним и «вестфальским» суверенитетом, чем этого хотелось бы многим ищущим «независимости» лидерам. 
        Суверенитет взаимозависимости по существу обозначает способность государства осуществлять контроль над финансовыми, людскими, товарными потоками, проходящими через границу государства. Ослабление способности контролировать трансграничные потоки – объективный процесс, обусловленный ростом объема взаимоотношений между людьми, а также воздействием человека на природу. Государства оказались бессильны против разрушительного цунами, поразившего Азию в декабре 2004 года, они не способны контролировать распространение инфекционных заболеваний, таких, как птичий грипп. Правительства не могут предотвращать увеличение последствий техногенных катастроф на территории «вверенных» им государств. Западные страны все хуже справляются с потоком иммигрантов из малоразвитых стран, не могут пресечь наркотрафик и т.д. 
        Проблема, однако, состоит в том, что неспособность властей контролировать границы государства не влияет на его суверенный статус. Суверенитет существует как бы отдельно от обязательств суверенного государства. Ни один международный «полицейский» не способен принудить власть не только следовать моральному кодексу, но и просто контролировать границы. Между тем именно непрозрачность границ в условиях ослабления режима ядерного нераспространения, террористической угрозы становится первостепенным условием безопасности4. 
        Международный правовой или внешний суверенитет государства предполагает, что суверен признается другими суверенами, которые воспринимают его в качестве единственного представителя, уполномоченного говорить от имени политической общности. Казалось бы, внешний суверенитет должен предоставляться сразу по утверждении внутреннего суверенитета. Закономерно, что если суверенная структура власти одобряется подданными, и народ признает суверенитет за верховной властью (или же согласен на передачу своего собственного, народного суверенитета избранными представителями), другие суверены обязаны признать и уважать держателя/представителя суверенитета. В данном случае суверенитет подразумевает статус, который призван легитимизировать суверенную власть в глазах подданных и других суверенов. Признание суверенности государства de facto означает признание его равного статуса с остальными. 
        Признание равенства государств стало заключительным аккордом в формировании европейской системы межгосударственных отношений. Суверенитет заложил основу для равенства – признавая за каждым народом право самостоятельно избирать форму правления, которое другие обязаны уважать. Именно этот подход к суверенитету получил распространение в юридической науке, а впоследствии с европейской системой международных отношений распространился на весь мир. Сегодня принцип суверенного равенства государств зафиксирован в качестве одного из основополагающих принципов, на которых зиждется система межгосударственных отношений формально во главе с ООН. 
        Суверенитет является своеобразным «пропуском» государств на международную арену, из которого для них проистекает ряд прав. Международное признание открывает возможности для внешних заимствований, а также право на отстаивание своих интересов в судах других государств. Дипломатические представители признанного государства в свою очередь получают гарантии неприкосновенности, а его официальные лица – иммунитет от преследования. Суверенное признанное государство свободно заключать международные договоры, которые будут действовать даже в случае смены правительства. 
        Внешний суверенитет, хотя и является важным инструментом позиционирования государства на международной арене, в действительности второстепенен по отношению к внутреннему суверенитету. Внешний суверенитет сам по себе не способен гарантировать территориальную целостность государства и даже его существование. Вместе с тем реализовать внутренний суверенитет в отсутствие внешнего можно лишь в условиях полной экономической и политической изоляции, немыслимой в современном мире. 
        Вестфальская модель суверенитета основывается на утверждении нетерпимости государства по отношению к внешнему вмешательству в свои внутренние дела. Государство, суверенитет которого признается другими, входит в круг суверенных государств и получает своего рода иммунитет против вмешательства. Внутренний суверенитет, таким образом, остается в неприкосновенности. В рамках этой концепции суверенитет рассматривается как универсальная ценность, как самоценный автономный моральный принцип. Государство суверенно лишь на том основании, что оно государство. 
        С точки зрения «вестфальского» суверенитета государство также должно минимизировать ограничения суверенитета, налагаемые внешним окружением. Одним из фундаментальных элементов Вестфальской системы является доктрина невмешательства. Она окончательно утвердилась в международном праве вместе с созданием Организации Объединенных Наций. Суверенитет государства защищен Уставом ООН и подтвержден Декларацией о недопустимости вмешательства во внутренние дела государств, об ограждении их независимости и суверенитета от 1965 года. 
        Активными сторонниками «вестфальского» суверенитета традиционно являются слабые или распадающиеся государства, которые видят в нем гарантию невмешательства в их дела, даже если внутриполитические процессы в государстве вызывают несогласие и возмущение остальных стран. Суверенитету по сути отводится роль правового прикрытия, которое защищает государство от вмешательства в его дела, в том числе по причинам гуманитарного характера. Проблема «юридической чистоты» внутреннего суверенитета, таким образом, выпадает из сферы интересов международного сообщества. 
        Особое, «неклассифицируемое» место в представлениях о суверенитете занимает точка зрения, предложившая смелую и ядовито-критическую альтернативу доминирующему юридическо-институциональному подходу, который увязывает суверенитет с государством. Ее можно условно назвать постмодернистской, поскольку свое начало она берет в работах постмодернистов, в частности – французского культуролога Мишеля Фуко. Среди наиболее глубоких и оригинально мыслящих последователей этой традиции следует отметить итальянских исследователей – философа-постмодерниста Джорджио Агамбена и мыслителя Антонио Негри. Дж. Агамбен, творчески осмысливая взгляды немецкого юриста и крайне правого философа первой половины XX столетия Карла Шмита (который утверждал, что «суверен тот, кто устанавливает исключения»), определяет суверенитет как «исходную структуру, в которой право соотносится с жизнью, вбирает ее в себя, приостанавливая ее действие [запретом, принимающим форму суверенного исключения]». Эта мысль проясняется при наложении ее на идею М. Фуко о биовласти – том факте, что жизнь как таковая становится основным объектом проецирования и расчетов государственной власти. В итоге, полагает Дж. Агамбен, поскольку исключение повсеместно становится правилом, а государство проникает в частную жизнь человека через национальную идентичность, гражданство, права (которые, кстати сказать, зависят от гражданства), суверенитет становится своеобразной формой существования, причем как публичного, так и частного. 
 Можно ли выработать единое синтетическое понятие суверенитета? Важно понять, насколько соответствуют представления о суверенитете окружающей политической действительности, а также в какой мере они учитывают новые, выбивающиеся за рамки общепринятого явления. Иными словами, следует выявить, сохраняет ли представление о суверенитете свое нормативное ядро. 
        Суверенитет имманентно связан с государством. Любая попытка по-новому взглянуть на суверенитет отражается на теории государства, а трансформации внутри государства сказываются на представлениях о суверенитете. Но за отождествлением суверенитета с государством важно не утратить понимание того, что суверенитет в первую очередь отражает отношения власти между людьми в обществе и между обществами. Из этого следует, что суверенитет в той мере, в которой он является слепком с политических отношений в обществе, зависит от состояния общественного взаимодействия и процессов, развивающихся внутри института государства. В силу этого важно посмотреть на те изменения, которые произошли в политической жизни западных государств за последние полвека. 
        Одной из наиболее зримых перемен после Второй мировой войны стал ускоренный рост индивидуальной свободы, экспансия прав человека и демократии. Безусловно, мощный импульс этому процессу придал трагический опыт мировой войны. С 1942 до 1962 г. количество демократий возросло с 12 до 36 государств. Парадоксально, но демократия в мире развивалась, несмотря на то, что значительная часть государств, принадлежащих «советскому блоку», не соответствовала самым скромным стандартам демократии, а мир был разделен на два полюса6. В конце 1940-х – начале 1950-х годов была создана основная правозащитная «инфраструктура» современного мира: в 1948 г. были приняты Всеобщая декларация прав человека и гражданина и Конвенция по предупреждению и наказанию преступления геноцида, в 1950 г. – Европейская конвенция о защите прав человека и основных свобод. 
        Усиление гуманистической компоненты во взглядах на международные отношения и, как следствие, в системе международного права само по себе стало мощным стимулом к критике суверенитета, к поиску возможностей его ограничения. По мнению британской исследовательницы Карин Фирк, вероятность коллизии между суверенитетом и правами человека сегодня весьма высока, поскольку международное сообщество не готово принуждать к соблюдению прав человека, расплачиваясь за это нарушением равновесия, мира7. Надо отметить, что градус критичности по отношению к суверенитету в научном сообществе западных (прежде всего европейских) стран возрастает. Это обусловлено, с одной стороны, разворотом США к квазиимперской политике, с другой стороны, нежеланием либеральных и демократически настроенных политиков и исследователей «не замечать» или терпеть вопиющие нарушения прав человека во многих государствах мира.   Эта критика, обращенная против международных институтов, пока затрагивает суверенитет лишь косвенно. «Распад государств до сих пор не инкорпорирован в нормативную структуру международной системы... и международное сообщество решает проблему распада государств через второстепенные гуманитарные, миротворческие и правоохранные меры, а не посредством [создания] конституционных структур и передачи [изъятия] власти», – пишет британская исследовательница, бывшая сотрудница ООН Карин фон Хиппель8. 
        Налицо две разнонаправленные тенденции – стабилизация одной части мира сопровождается дестабилизацией того, что принято называть его периферией. Появление новых международных институтов после Второй мировой войны естественным образом привело к совокупному увеличению международных обязательств, которыми оказались связаны различные государства. Как отмечает известный британский юрист-международник Филипп Сэндс, «представление о суверенитете меняется по мере роста взаимозависимости. Утверждать, что государства сегодня столь же суверенны, как пятьдесят лет назад, значило бы игнорировать действительность. Масштаб взаимозависимости, порожденный лавиной международных норм, таков, что государства обременены нарастающим объемом международных обязательств. В определенный момент принятые правовые нормы обретают самостоятельную логику и начинают жить собственной жизнью»9. 
        Рост взаимосвязанности разных частей планеты, который обозначают понятием глобализации, ставит вопрос о необходимости уточнения понятия суверенитета, поскольку в результате этого процесса возникают новые международные обязательства, сужающие пространство национального суверенитета. Выше говорилось, что лишь в альянсе с государством суверенитет смог стать доминирующим элементом современной политической картины мира. С тех пор вопрос о возможности существования суверенитета, как правило, вне государства и государства без суверенитета старательно обходили. Дискуссию по нему открыли ученые-правоведы, которые в последнее десятилетие XX столетия попытались переосмыслить роль суверенитета в контексте трансформации самого государства. 
        Особенность правоведческого взгляда на суверенитет заключается в том, что юристы рассматривают это явление как право законотворчества, не ограниченное никаким иным правом. Согласно данному подходу суверен обладает исключительными полномочиями на применение насилия, которые выводятся либо из верховного права (основного закона), либо из политической власти. Если рассматривать суверенитет как систему права, то придется признать, что он существовал и может существовать вне государства. Следуя этой логике, католическая церковь во главе с Папой обладала суверенитетом, базировавшимся на каноническом праве. 
        Сегодняшняя реальность состоит из публичного международного права, представленного Европейской конвенцией прав человека, прав Европейского Союза. Как существование этих «прав» сочетается с «привычкой» человечества к государству? Должны ли мы искать в этих системах черты государственности или же вынуждены признать, что государство не «всюдно»? Очевидно, что эрозия традиционных политических форм и зарождение новых ведут к выхолащиванию суверенитета. Право законотворчества ограничивается, и теоретики суверенитета сталкиваются с трудной задачей политической идентификации новых систем права и коррекции представлений о классических политических общностях. 
        Обособленным фактором, повлиявшим и продолжающим влиять на современные подходы к суверенитету, следует рассматривать опыт европейской интеграции, которую на протяжении все ее пятидесятилетней истории можно расценить как экспериментирование с суверенитетом. Однако тот факт, что возникший в Европе новый суверенный порядок заслуживает изучения, был признан сравнительно недавно. Формально единая Европа соответствует всем критериям суверенной общности, кроме одного – Европейский Союз не признается государством ни международным сообществом, ни самими европейцами. 
        Британский дипломат Роберт Купер усматривает причину европейского благополучия и процветания в способности европейцев поступиться суверенитетом и ограничить его10. Степень суверенности – в его представлении – является столь важным показателем, что может выступать критерием для классификации государств. Р. Купер предложил подразделять государства на постмодернистские, модернистские и домодернистские. Постмодернизм Старого Света проявляется в том, что европейские национальные государства добровольно расстаются со своим суверенитетом, уступая свои полномочия надъевропейским органам власти. Отличие Европы от мира модернити и домодернити состоит в том, что европейские государства создали «высокоорганизованную систему взаимного вмешательства во внутренние дела друг друга»11. Европейский Союз отказался от разграничения сфер внутренней и внешней политики, и отношения между его членами основываются ныне на добровольном ограничении суверенитета и допущении вмешательства извне в случае нарушения договоренностей. 
        Для другого британского юриста и политика Найла МакКормика основной вехой в развитии суверенитета в Европе является возникновение нового правового порядка (для автора это de facto означает новый суверенитет) – свободного от национальных правовых режимов, не являющегося подсистемой международного права12. Этот режим произрастает из обязательных к исполнению международных договоров, которые инкорпорированы в национальное право государств-членов и одобрены в ходе процедуры референдума или парламентской дискуссии. Нормы этого нового права обладают эффектом прямого действия, то есть стоят выше национального права и аккумулируются в каждом последующем принимаемом договоре, которые все вместе формируют acquis communautaire – правовую базу, своеобразную самостоятельную конституцию Сообщества. 
 Необходимо оговориться, что магистрального направления в этих исследованиях не существует в силу многозначности самого понятия. Но наибольшее внимание проблеме суверенитета уделяется в рамках исследования двух обществоведческих тем – глобального управления и европейской интеграции. 
        Выше упоминалось, что среди западных правоведов и экспертов-международников не существует единства во взглядах на суверенитет, его роль в политической практике. Очевидно, что научное сообщество находится в состоянии профессионального спора, подразделившись на тех, кто выступает за неприкосновенность традиционных представлений о суверенитете, и тех, кто считает необходимым пересмотреть общепринятые взгляды. 
        Одним из наиболее последовательных сторонников суверенности государства является американский политолог Майкл Уолцер. Согласно его взглядам, суверенитет проистекает из права народа на самоопределение. Таким образом, суверенитет как бы воплощает в себе историю народа, его культурные и социальные особенности. Основная задача государства состоит в том, чтобы сохранять и поддерживать политическое пространство, в котором происходит борьба интересов, разворачивается битва за бо’льшую свободу и права человека. М. Уолцер считает, что суверенитет нерушим именно по причине того, что внешние силы обязаны уважать политический процесс. Для автора вмешательство в дела суверенного государства допустимо лишь в виде ограниченной по времени, целям и средствам «справедливой войны»13. 
        Форму логически выстроенной концепции взгляды приверженцев противоположного лагеря обрели в работах американского юриста Фернандо Тезона, который, в частности, в своей книге «Философия международного права» обосновал необходимость ограничения суверенитета14. Он утверждал, что суверенитет в его нынешнем виде не соответствует нравственным требованиям, предъявляемым к политическим институтам, и международное право, как следствие, лишено нравственной опоры. В понимании автора суверенитет представляет собой инструментальную ценность и допускает градацию. Иными словами, суверенитет не может считаться автономным и свободным от морали принципом, гарантирующим государству иммунитет от любого вмешательства извне. 
        Неприкосновенность суверенитета зависит от легитимности государственной власти. А легитимность государства в свою очередь определяется наличием горизонтального и вертикального общественных договоров. Под первым Ф. Тезон понимает общественный консенсус относительно существующего политического устройства. Под вторыми – ответственных народных представителей, соблюдающих права человека. 
        Подвергают суверенитет критике, правда, на иных основаниях, и леворадикальные мыслители – американец Майкл Хардт и уже упомянутый итальянец Антонио Негри15. В их представлении суверенитет неотделим от современного политического контекста – глобального состояния войны, при которой насилие может вспыхнуть где и когда угодно. Суверенитет не способен оградить государство от насилия и, следовательно, не является достаточным основанием для доверительных отношений между странами. Иными словами, суверенитет беспомощен в деле преодоления глобального состояния войны. 
        Классический суверенитет эпохи модернити возник в ходе решения этой же задачи – прекращения кровопролития внутри государства и между государствами. Суверенитет, однако, не устранил насилие, а «организовал насилие и страх в рамках внутренне непротиворечивого и стабильного политического порядка». Суверенный властитель превратился в единственный легитимный источник насилия, направленного на своих собственных подданных или же на суверенов других держав. 
        Поскольку традиционный суверенитет не справляется с задачей усмирения глобального хаоса даже в малой степени, то, по мнению исследователей, была «необходима иная, всемирная форма суверенитета». Этот новый суверенитет должен отвечать императиву демократии, которая – и в этом они следуют кантовской традиции – является единственным действенным лекарством против войны. Либеральные демократии (в кантовской трактовке республики) имеют целый ряд внутренних механизмов, затрудняющих развязывание войны: это и сменяемость правительств, и разделение ветвей власти, и осведомленность граждан о своих правах, и возможность свободной торговли. Для того, чтобы открыть путь этому новому суверенитету, М. Хардт и А. Негри предлагают вначале разрушить традиционный суверенитет: «первой и главной задачей... является разрушение суверенитета ради утверждения демократии, [поскольку] суверенитет во всех своих видах неизбежно позиционирует власть как правление одиночки, подрывая тем самым шансы на утверждение полной и абсолютной демократии»17. 
        Одновременно с разрушением суверенитета необходимо строить новые, демократические институты, которые, сочетаясь с коммуникативными сетями совместных действий, постоянно производят и воспроизводят общественную жизнь. Что это означает на практике? Являясь в первую очередь теоретиками нового мира, М. Хардт и А. Негри мало и неохотно говорят о практике. Однако отдельные практические рекомендации, хотя и не без труда, в их книге можно обнаружить. Уничтожить суверенитет, сохранив в неприкосновенности систему международных институтов, невозможно, и потому философы предлагают начать с кардинальной реформы Организации Объединенных Наций. Их предложение сводится к тому, чтобы превратить ООН во всенародный выборный институт, члены которого избирались бы в четырехстах избирательных округах (по 10 миллионов человек каждый), нарезанных независимо от национальных границ. Такой способ избрания Генеральной Ассамблеи обеспечил бы демократическое представительство, при котором депутаты были бы не представителями «второго порядка», а проводниками воли своих избирателей. Впрочем, авторы сами признают, что на практике эта схема нереализуема, поскольку национальные элиты не готовы отказаться от формы представительства эпохи модернити. 
        Не следует удивляться тому, что критика суверенитета зачастую выливается в критику системы международных отношений, прежде всего Организации Объединенных Наций18. Принцип суверенного равенства является одним из десяти организующих принципов международных отношений, и именно международные институты повинны в ситуации, при которой суверенитет фактически служит универсальным прикрытием разного рода нарушений со стороны государства. 
        Ни одно исследование суверенитета не может считаться исчерпывающим без осмысления политических процессов, происходящих в Европе, ибо наиболее богатый материал для анализа трансформации суверенитета обеспечивает именно опыт европейской интеграции. Хотя большинство исследователей согласны в том, что роль национальных государств в Европе постепенно сокращается, а европейский правовой порядок вытесняет национальное право, в экспертном сообществе существует несколько принципиально отличающихся точек зрения на нынешнее политико-правовое состояние Европы и ее перспективы. В основе разногласий – различие взглядов на политическую цель интеграции. Общепринятое деление на еврооптимистов и европессимистов не отражает содержательной стороны расхождений. Нам кажется предпочтительным подразделять существующие взгляды на три категории: 
        – сторонники построения единого европейского государства; 
        – приверженцы статус-кво (межгосударственного сотрудничества); 
        – «адепты постсуверенности» (методологически это соответствует наднациональной, межнациональной и инфранациональной, то есть интегрированной, формам управления). 
        Адвокат постсуверенного порядка в Европе – американский теоретик права Джозеф Вейлер считает, что Европа уже вступила в постсуверенную эпоху19. Содержанием и особенностью этой эпохи является конституционализм – процесс, в ходе которого договоры Европейского сообщества, возникшие как правовые обязательства национальных государств, складываются в вертикально интегрированный правовой режим, предоставляющий права и накладывающий обязательства на всех участников, государственных и частных, в рамках сферы применения права Сообщества. 
        Конституционализм превратился в правовое содержание европейской интеграции, и сам интеграционный процесс развивается в логике конституционализма. Исходя из этого, искусственное ускорение процесса интеграции бессмысленно, а попытки «вооружить» единую Европу конституцией даже вредны, ибо они ставят под угрозу поступательное развитие конституционализма. Эта точка зрения идет вразрез с доминирующим в Европе мнением о том, что для завершения процесса политической интеграции необходимо принять конституцию. Дж. Вейлер, напротив, полагает, что четкое разграничение полномочий между ЕС и государствами-членами заморозит процесс расширения полномочий общеевропейских органов власти. Парадоксальным образом Дж. Вейлер, являясь глашатаем нового постсуверенного порядка, одновременно выступает за сохранение статус-кво. По существу, схожую позицию занимает большинство исследователей, стоящих на позициях постсуверенности: для них европейский проект не может иметь фиксированной конечной цели, поскольку постсуверенный порядок является способом мышления, целью в себе, а не инструментом достижения совместных целей. 
        К противникам углубления интеграции и превращения Европы в единое государство по образцу национального можно отнести таких американских ученых, как исследователь европейской интеграции Эндрю Моравчик и политолог Глин Морган. Взгляды Э. Моравчика на природу межгосударственных отношений (а он считает, что поведение государства на международной арене обусловливается соотношением интересов различных социальных групп и деловых кругов) предопределяют его приверженность межгосударственному подходу. Для того чтобы европейская интеграция двинулась в сторону федерализма или постсуверенности, согласно теории Э. Моравчика, потребуются серьезные перемены в способе мышления делового сообщества Европы. 
        Г. Морган объясняет невозможность более глубокой интеграции необходимостью обеспечения безопасности. Он утверждает, что ключевыми условиями безопасности являются централизованное государство и ответственное международное сообщество. Направление политического развития ЕС, считает Г.Морган, зависит от того, какую форму примет международный порядок: если возникающие угрозы и вызовы будут своевременно нейтрализовываться, Евросоюзу не придется создавать автономные вооруженные силы и понуждать государства-члены к общей внешней политике. В противоположном случае ЕС не сможет обойтись без институционального закрепления, жесткого фиксирования отношений подчинения между Брюсселем и национальными столицами, которые неизбежны при формировании квазигосударственной политической структуры20. 
 Суверенитет относится к числу тех обществоведческих категорий, которые в силу особого, междисциплинарного положения помимо первоначального, исходного смысла «обросли» множеством иных значений. Фактически, исследователь волен понимать под суверенитетом то, что ему угодно. Суверенитет – это и принцип, и статус, и свойство государства, и отношения власти с другими субъектами. Такая многозначность может свидетельствовать о двух вещах: либо само понятие терминологически непроработано, либо само явление обогащается смыслами быстрее, чем развивается терминологический аппарат. 
        Суверенитет как одна из ключевых категорий политической науки и международного права переживает период переосмысления, уточнения своего значения. В рамках Европейского Союза и ряде других частей мира государство переживает серьезные и, по всей видимости, необратимые трансформации, уступая политическое пространство новым формам политической самоорганизации и организации. Так или иначе ставится под вопрос самоценность и автономность суверенитета, который всегда оставался производным от государства. Традиционные взгляды на суверенитет тоже широко представлены. Какой из подходов – консервативный или ревизионистский – окажется правильным, покажет время и опыт развития новых политических форм.

 

 

 

 

История становления государственного суверенитета Республики Казахстан

 
  

Идеи национального самоопределения в Казахстане появляются сразу же после революции 1905-1907 гг. в России. А после февральской буржуазно-демократической революции 1917 г. в этнополитогенезе казахов наблюдался сильный импульс национального самосознания, вызвавший серьезную попытку создания новой казахской государственности со стороны конституционно-демократически настроенной национальной интеллигенции.    Она поддерживала перемены в России и на областных, и на общекиргизских съездах выступала за Всероссийское учредительное собрание, которое утвердило бы федеративное демократическое устройство России. Второй общекиргизский съезд (Оренбург, 5-13 декабря 1917 г.) постановил образовать территориально-национальную автономию Алаш в составе ряда областей и регионов с населением казахского происхождения по признакам единой культуры, истории и единого языка.[1, 95]

Вся исполнительная власть автономии передавалась «временному народному совету Алаш-Орда» из 25-ти членов. Проживающим среди казахов представителям всех наций гарантировались культурная автономия, права меньшинств и пропорциональное представительство в учреждениях автономии Алаш. Конституция автономии Алаш должна была утверждаться Всероссийским учредительным собранием. Местом пребывания Алаш-Орды был определен Семипалатинск, позже для управления западной частью автономии Алаш было образовано Западное отделение правительства Алаш-Орды.

Однако правительству Алаш-Орды по ряду исторических причин (недоверие к нему Временного правительства Сибири и русских генералов, вызванное подозрением в сепаратизме, и раскол в казахском обществе на «революционеров» и «контрреволюционеров», и утверждение, в конечном счете, советской власти в Казахстане) не суждено было воплотить свои замыслы, хотя мыслимая партией Алаш государственность Казахстана и степень ее независимости в тот период, несомненно, представляет интерес и сегодня. [1,99]

Правительство Алаш-Орда автономного национально-демократического государственного образования казахов Алаш просуществовало два года в условиях Гражданской войны, с декабря 1917 г. по декабрь 1919 г., а формально-юридически прекратило свое существование 22 октября (4 ноября) 1918 г. по указу Временного Всероссийского правительства в Омске.

Вместе с тем небольшой исторический промежуток времени осуществления правительством Алаш-Орды проекта автономии Алаш явился тем необходимым этапом, который объективно содействовал дальнейшему осознанию казахским населением Центральной Азии необходимости государственной консолидации всей нации.

При всей склонности большевистских вождей в центре и на местах к единодержавности, не принимать во внимание вызревавшее государственное самосознание народов бывших царских окраин и не считаться с политическими чаяниями коренного населения советская власть не могла.

Однако принципы парламентско-президенской республики, сформулированные партией Алаш, оказались несовместимы с концепцией советской власти.

Для объективного определения значения этой непростой эпохи, протекавшей в основном под эгидой советской власти и руководства компартии, имеет смысл раскрыть содержание всех периодов конституционного становления государственности Казахстана (от программных идей национальной автономии до полноценного суверенитета Казахстана).[4, 69] Первым конституционным актом Казахской автономной республики по существу стала «Декларация прав трудящихся Киргизской (Казахской) АССР», принятая Учредительным съездом Советов КАССР (Оренбург, 4 октября 1920 г.). В ней говорилось, что «КАССР входит как автономная единица в свободный Федеративный Союз Советских республик, объединенных в РСФСР».[3,101]

Однако территориальная консолидация казахской нации с образованием КАССР не была завершена.

В результате национально-государственного размежевания советских республик Средней Азии в состав КАССР вошли Сыр-Дарьинская и Семиреченская области бывшей Туркестанской АССР, Кара-Калпакская автономная область.

Национально-государственное оформление КАССР завершилось на съезде Советов Казахстана в апреле 1925 г.

Особенностью правового положения автономной государственности казахского народа следует признать ограниченность пределов властвования республики и значительную зависимость ее органов от суверенитета РСФСР и компетенции ее институтов.

Составной частью дальнейшего национально-государственного строительства в Казахстане была политики коренизации советского аппарата республики. Коренизация как социально-политическая проблема решалась в двустороннем процессе: с одной стороны это было приближение государственного аппарата к массам посредством перевода делопроизводства на их родной язык; с другой – вовлечение самих трудящихся коренной национальности в деятельность советского государственного аппарата. [2,63]

Юридические признаки государственного суверенитета уже складывались и проявлялись в виде собственной Конституции казахской автономии, в деятельности высших органов государственной власти и управления, в определенной возможности законодательствования на территории Казахстана. Наконец, республика осуществляла прямые внешние межгосударственные контакты внутри Союза ССР. На советской основе казахская автономия тяготела, с одной стороны, к большей государственной самостоятельности, а с другой – к сплочению на принципах равноправия и взаимопомощи со всеми другими народами.

Период казахской советской республиканской государственности

Дальнейшую конституционную эволюцию Казахстана можно назвать периодом казахской советской республиканской государственности в составе Союза ССР (1937-1991 гг.), когда республика приобрела повышенный статус непосредственного субъекта советской федерации и по Конституциям Казахской ССР 1937 и 1978 гг. развивалась формально-юридически как суверенное государство.[12, 90]

Конституция Казахской ССР как основной закон всей общественной жизни республики вступил в действие 26 марта 1937 года.

Казахская ССР, говорилось в ст.13 Конституции республики 1937 г., добровольно объединилась с другими равноправными Советскими Социалистическими Республиками в целях осуществления взаимопомощи по линии экономической, политической и оборонной. В ней также закреплялись подходы к разграничению компетенции между Союзом ССР и Казахской ССР, которая обеспечивала за Союзом ССР права, определенные ст.14 Конституции СССР. Вне пределов этой статьи Казахская ССР осуществляла государственную власть самостоятельно, сохраняя свои суверенные права.

За республикой была закреплена точно установленная территория, составлявшая ее государственные границы. Эта территория не могла быть подвергнута сокращению или же расширению без согласия на это самой республики в лице ее высшего органа государственной власти. [3,59]

Согласно Конституции высшим органом государственной власти на территории республики был провозглашен Верховный Совет Казахской ССР, избираемый населением на основе всеобщего, равного и прямого избирательного права при тайном голосовании сроком на 4 года. Другим постоянно действующим органом государственной власти стал Президиум Верховного Совета Казахской ССР. Конституция республики определила количественный состав и конкретные полномочия Президиума.

Правительством республики был Совет Народных Комиссаров, ответственный перед Верховным Советом, а в период между сессиями – перед Президиумом Верховного Совета республики.

Бюджетные права республики оказались предметом рассмотрения У1 главы Конституции, за которой последовали вопросы, связанные с порядком и принципами организации и деятельности органов суда и прокуратуры (глава УП). Конституция установила следующие звенья судебной системы: Верховный Суд КССР, специальные суды СССР, создаваемые по постановлениям Верховного Совета СССР, областные и народные суды.

Глава УШ – об основных правах и обязанностях граждан.

Глава 1Х – об основах избирательной системы.

Глава Х – о гербе, флаге и столице республики.

Глава Х1 – о порядке изменения Конституции Казахской ССР.

С момента принятия Конституции Казахской ССР 1937 г. до принятия новой Конституции республики прошло более 41 года.

С 1937 г. до 1977 г. Верховным Советом в Конституцию республики внесено около 500 изменений и дополнений.

Конституция Казахской ССР от 20 апреля 1978 г. состояла из 10 разделов, 19 глав и 173 статей.

Принятая на основе Конституции СССР 1977 г. Конституция Казахской ССР 1978 г. действительно пошла заметно дальше в закреплении государственной самостоятельности республики.[13,54]

Конституционно закреплялись также основные политико-правовые признаки суверенитета Казахстана, такие, как добровольное вхождение в состав СССР и право свободного выхода из него (ст.69), самостоятельное утверждение и изменение Конституции КССР (ст.97);  наличие собственной территории, не подлежащей изменению без согласия республики, на которой она самостоятельно осуществляет государственную власть вне пределов компетенции Союза ССР (ст.68 и 72), образование ею высших органов государственной власти и управления (ст.97 и 115) и некоторые др.