Эвтаназия, как проблема современной биоэтики, правовые и медико-социальные аспекты

“Совесть так мучит! Господи, дай силы, помоги мне”, — 23 декабря 1913 года записал в своем дневнике Александр Блок[5]. Не из этого ли опыта совести Кант выводил всю философию человеческой свободы?

Для медицинского сообщества проблема эвтаназии — это проблема последствий безнравственного деяния для того, кто его совершил. Это тот поступок, при котором все гуманистические и утилитарные гипотезы и утопии соприкасаются с реальностью нравственного бытия человека. И эта встреча может обернуться жизненной трагедией для врача.

У Федора Михайловича Достоевского есть роман, сюжетная завязка которого строится вокруг “принудительной эвтаназии по социальным показаниям”. Напомню: студент Раскольников из казалось бы лучших побуждений убивает вредоносную старушку-процентщицу. Ограбив старую мироедку, Раскольников мечтал осчастливить человечество. Однако, что-то ломается в нем после этого “благородного” поступка. Невыносимая тоска закрадывается в его сердце. Постепенно до него доходит: “Я не старушонку, я себя убил!”.

Суть романа в том, что наказание за свое преступление Раскольников носит в себе самом. Ради этого он идет на каторгу, чтобы хоть как-то искупить свой смертный грех.

И здесь Достоевский — реалист. Подобная история произошла однажды с врачом, который отключил поддерживающую аппаратуру у своей родственницы, находившейся в диабетической коме. Престарелая женщина была почти безнадежна, врач посчитал своим долгом лишить ее жизни, чтобы никого не обременять. Однако вскоре понял, что он сделал. И вот много лет, как он кусает себе локти, но ничего изменить уже нельзя.

Есть особые грехи, которые ложатся на совесть неизбывной тяжестью. Так многие священники говорят о том, что самое трудное в их служении — исповедывать убийц, которые не осознавали, что же они делают. Речь идет о матерях, совершившие аборт и врачах, “помогавших” им в этом. Потом эти люди прозрели, но было уже поздно. Одна из задач духовника — помочь скорбящей душе, но как утешить ту, что погубила своего ребенка при посредстве врача?

Некоторые вещи необратимы. Переступая заповедь “не убий”, врач не просто отрекается от своего призвания. Он в чем-то главном перестает быть человеком. Поэтому, когда общество высказывается против эвтаназии, оно заботится и о врачах.

7) Границы ответственности медицинского сообщества

Этот аргумент отстаивает нравственное достоинство врача. Даже если предположить, что пациент решительно и бесповоротно настроен окончить свою жизнь самоубийством и требует его “обслужить”, это не означает, что врач обязан это желание исполнять. Существуют границы ответственности врача перед больным. Если пациент-наркоман потребует у врача предоставить ему морфий, врач не вправе удовлетворять это желание, хотя и должен помочь ему избавиться от наркотической зависимости. Если же наркоман откажется от лечения и начнет шантажировать врача самоубийством, врач все равно не должен идти навстречу его стремлениям. Человек свободен в своих решениях. Врач должен уметь отказать больному в тех его желаниях, которые противоречат законодательным и нравственным нормам.

8) Легализация эвтаназии подорвет доверие к деятельности врача

Поскольку, как пел Булат Окуджава, “у жизни со смертью еще не окончены счеты свои”, легализация эвтаназии приведет к тому, что пациенты будут сомневаться в объективности диагноза, ведь за решением врача могут скрываться корыстные или преступные мотивы. Это подорвет доверие к деятельности врачебного сообщества в целом.

IX. Правовой аргумент (опасность криминализации медицины)

Мы уже писали о том, что в легализации эвтаназии заинтересованы страховые компании. Ясно и то, что возможность легально умертвить человека будет использована в преступных целях.

Во все времена у определенной категории граждан находились поводы “ускорить” чью-либо смерть — ради наследства, чтобы избавиться от необходимости ухаживать за тяжелобольным, чтобы убрать свидетеля и т.д. Именно поэтому правовые нормы однозначно запрещают причинять человеку смерть (в данном случае речь не идет о ситуации самообороны или защиты родины).

Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы понять, что довести пациента до просьбы об ускорении смерти при современном уровне развития анестезии и психиатрии — дело времени. Если родственники прожужжат ему все уши, говоря, что он обременителен для их бюджета, анастезиологи подберут такой режим лечения, который будет не избавлять пациента от боли, а напротив, делать ее еще более непереносимой, а психиатр введет пациента в состояние глубокой депрессии, то эвтаназия будет добровольной, точнее, “добровольно-принудительной”. Таким образом, легализация эвтаназии пробивает брешь в правовом поле, санкционируя возможность убийства, за которую ее совершители не несут юридической ответственности.

Отсюда понятно, почему легализация эвтаназии повлечет за собой криминализацию медицины. Законодательный запрет эвтаназии предохраняет общество от подобных соблазнов.

X. Религиозное призвание (там, где бессильна медицина)

Этот аргумент говорит о том, что в том случае, когда бессильна медицина, имеет смысл вспомнить о религиозном призвании человека.

Религия напоминает человеку о том, что его жизнь не бесцельна. Современная культура, напротив, пасует перед фактом смерти. Карл Густав Юнг писал об этом так: “Для современного человека продление жизни и ее кульминация являются вполне вероятными целями, тогда как идея жизни после смерти кажется ему проблематичной или не заслуживающей доверия. ... Но вера стала сегодня столь трудным искусством, что она оказалась за гранью возможного для большинства людей, и особенно для образованной части человечества. Они слишком привыкли к мысли о том, что в отношении бессмертия и тому подобных вопросов существует несчетное число противоречивых мнений и ни одного убедительного доказательства. И поскольку “наука” является модным словечком, которое, похоже, имеет вес абсолютного убеждения в современном мире, мы требуем “научных” доказательств. Но образованные люди, которым не чужд процесс мышления, очень хорошо знают, что доказательства такого рода не под силу философии. Мы просто не можем знать о таких вещах абсолютно ничего. [...] Но тут просыпается моя совесть врача, побуждая меня сказать несколько слов, имеющих важное отношение к этому вопросу. Я не раз замечал, что целенаправленная жизнь в целом лучше, богаче и здоровее, чем жизнь бесцельная [...] Для психотерапевта пожилой человек, который не может распрощаться с жизнью, кажется таким же слабым и болезненным, как и молодой человек, который неспособен охватить жизнь в свои объятья. [...] Как врач, я убежден, что распознать в смерти цель, к которой можно стремиться, — это вопрос своего рода гигиены, если мне будет позволено употребить это слово в таком контексте, и что уклонение от этой цели лишает вторую половину жизни ее цели. [...] Всегда ли мы понимаем, о чем думаем?”

“Человек создан для счастья, как птица для полета”, — учили нас с пионерского возраста, готовя к светлому будущему строителей коммунизма. Теперь это звучит иначе: “человек создан для кайфа...”. Масс-медиа насаждают культ здоровья и наслаждений.

Конечно, своя правда в этом есть. Действительно, здоровье и счастье — в фокусе всех человеческих чаяний. Проблема в том, что человек живет в несчастливом мире. С рождения его подстерегают болезни, неудачи, уход близких людей, старость, смерть. А значит, нужно научиться быть счастливым в мире, который болен. Как пел Владимир Высоцкий:

Я лег на сгибе бытия,

На полдороге к бездне, —

И вся история моя —

История болезни.

Речь здесь идет не о микробах, переломах и опухолях. Некий внутренний недуг поразил самую сердцевину нашей жизни. Каждый вдох приближает человека к его концу.

Отсюда ясно, почему для вульгарного атеизма страдание бессмысленно. Если человек — не более чем говорящее животное, и если оно тяжко больно и бесполезно для общества, ему следует уйти. Логика здесь проста: если от жизни ничего нельзя взять, ее следует оборвать, но если у человека есть высшая цель, ради которой стоит жить, он пройдет сквозь любую боль...

Языческие религии также будут приглашать своих адептов покончить с собой. Вспомним кельтов, в старости бросавшихся со скал, индуистов, взрезавших себе животы в знак верности своим богам. Конец этой жажде самоубийств положило христианство.

Евангелие перевернуло мир вестью о том, что Бог не безразличен к человеку. “Так возлюбил Бог мир, что отдал Сына Своего Единородного, дабы всякий верующий в Него, не погиб, но имел жизнь вечную” (Ин 3:16). Бог Сам сошел в глубину человеческой боли, страдания, оставленности...

Бог умер на Кресте. Однако эта Жертва приносится не просто из солидарности, но для того, чтобы вернуть человеку дар вечной жизни. Христос воскрес, а значит, Царствие Небесное — у порога.

Отныне, если боль распинает нас на больничной койке, то мы приобщаемся той чаше смертной муки, которую испил Спаситель. Но это значит, что и плоды Его воскресения тоже — наши.

У человека появилась возможность уже здесь, внутри себя распахнуть те двери, через которые к нему войдет неземная радость. Эти двери — вера, распахивает их молитва, а радость приходит в таинствах исповеди, соборования и причащения Телу и Крови Воскресшего.

Приведу пример. Когда тяжело болел мой близкий родственник, мой дед, мы неоднократно приглашали священника, чтобы его причастить. К тому времени больной уже едва понимал, где он находится, и что с ним происходит. Но всякий раз, когда он исповедывался и приобщался Святых Даров, совершалось Таинство. Светлое умиротворение нисходило на болящего. Это было очевидно всем — и верующим, и неверующим. Мы понимали: посетил Господь.

Православная Церковь исповедует, что к этому дару призван каждый. Тихий свет Воскресения может озарить даже самую страждущую душу. Христос всегда готов прийти и преобразить жизнь самых безнадежных и отчаявшихся больных.

О том, как меняется отношение к смерти в христианстве, говорят дневниковые записи нашего современника — оптинского послушника Игоря Рослякова: “Смерть страшна, потому что она знает обо мне все, потому что она обладает мною, распоряжается мною, как госпожа своим рабом. Христианство дает знание о смерти и о будущей жизни, уничижая этим власть смерти. Да, и о христианине смерть знает все, но он знает о ней ровно столько, чтобы не бояться ее.

Христианство превращает смерть из убийцы во врача, из незнакомца в товарища.

Сколько б ни рассуждали о смерти атеисты и интеллигенты, она для них остается незнакомкой, явлением, не вписывающимся в круг жизни, явлением потусторонним, потому что они не имеют знания о смерти. Мы боимся в темноте хулигана, потому что он не знаком нам, мы не знаем его намерений, а с близким человеком и в темноте встреча становиться радостной” [6].

(В постриге Игорь принял  имя Василия. В Пасху 1993 года иеромонах  Василий (Росляков) был зарезан сатанистом  в Оптиной пустыни.)

Но эвтаназия — это не только отречение больного от Бога Любви. Это не только то вечное отчаяние, на которое обрекает себя человек. Как мы писали выше, это еще и проблема совести врача, обеспечивающего тяжелобольному человеку смерть. Но ведь и врач — смертен. Каждого ожидает за чертой смерти нравственный суд. Церковь против эвтаназии еще и потому, что заботиться о душах врачей.

Кажется, теперь уже никого не нужно убеждать в том, что человечество лучше не становится. Технологический прогресс еще не означает нравственного совершенствования. После Косово, Чечни, Нью-Йорка, Афганистана и Ирака нельзя не согласится с Владимиром Высоцким:

 

У человечества всего —

То колики, то рези, —

И вся история его —

История болезни...

Живет больное все бодрей,

Все злей и бесполезней —

И наслаждается своей

Историей болезни...

 

Поэтому появляются голоса в защиту эвтаназии. Поэтому вместо того, чтобы прийти и облегчить страдания тяжело больных пациентов, им предлагают “легкую смерть”. Беда в том, что смерть, в которую человек шагает из глубины отчаяния, не может быть легкой.

Хотя в телепередачах заставкой к теме эвтаназии служит световое пятно, в котором растворяется тень, символизирующая сознание умирающего, однако, на самом деле, за чертой смерти в душе такого человека остается вечное одиночество и тоска по той любви, от которой не отлучают ни скорбь, ни теснота, ни болезнь, ни фальшивые улыбки родственников, ни равнодушие врачей, ни смерть.

Эта любовь — любовь Божия. Только эта любовь приносит то счастье, что проходит сквозь горнило всех утрат, включая болезнь и гибель тела.

А значит, если мы хотим помочь безнадежно больным и страдающим людям, имеет смысл не оправдывать право на самоубийство для них и право на убийство для врача, а дать им возможность припасть к этой Любви и приобщиться Ее Таинств.

По слову схиархимандрита Софрония (Сахарова): “По-христиански жить нельзя. По-христиански можно только умирать”. Умирание понимается здесь как умирание для мира страстей. Согласно христианской антропологии человек динамичен. Вплоть до самой смерти он всеми своими действиями, намерениями и мыслями ведет диалог с Богом о своей вечной участи. Это общение с Богом любви не есть только нравственное осмысление поступков в категориях добродетели и греха. Этика переходит здесь в онтологию. Очищение сердца делает человека способным к созерцанию Бога, к принятию Божественной славы, обожению. По слову преподобного Серафима Саровского, вся христианская этика, все добрые дела — лишь средства к стяжанию Святого Духа. В православной традиции человек призван к превосхождению себя в общении с Богом. Это теснейшее единение с Богом Воскресения снимает с повестки дня вопрос о смерти; она становится лишь эпизодом духовной биографии человека. “Верующий в Меня не увидит смерти вовек”, — говорит Христос Своим ученикам. Комментируя эти слова Спасителя, преподобный Симеон Новый Богослов писал о том, настоящий христианин попросту не заметит смерти, настолько он погружен в общение со своим Творцом. Более того, по слову апостола Павла, благодаря смерти, христиане достигают того, к чему стремились при жизни — Христа. В послании к Филлипийцам апостол пишет: “для меня жизнь — Христос, и смерть — приобретение” (1:21).

Только человек, воспитанный в этой традиции, может, подобно Юрию Визбору, сказать в канун своего отшествия из этого мира: “пора туда, где предвечерний свет”.

XI. Приемлемый  подход: хосписное движение

Причина появления хосписного движения в целом известна: умирание — это особое время человеческой жизни и медицина должна помочь человеку по-человечески умереть. Эта задача решается в хосписе не только за счет дополнительного внимания и качественного ухода, но и благодаря личностному отношению к каждому пациенту. Поэтому, в частности, в хосписах не ограничивают применение анестезии сугубо медицинскими задачами купировать боль. Задача не в том, чтобы боль стала переносимой. Задача в том, чтобы пациент не ощущал дискомфорта. Поэтому здесь допустимо применение большего количества обезболивающих средств, чем в обычных больницах. Хотя последнее может косвенно привести к ускорению смерти пациента, однако это не является нарушением врачебной этики, поскольку служит тому, чтобы сохранить человеческое достоинство больных и возможность личностного общения.