Автор работы: Пользователь скрыл имя, 09 Июля 2015 в 21:53, курсовая работа
Вышеизложенное определяет актуальность темы данной работы. Целью данной работы является анализ эвтаназии как социально-правового явления.
Проблема эвтаназии имеет политическую, юридическую, экономическую, евгеническую и этическую стороны. В данной работе ставятся задачи проанализировать эвтаназию с юридической и медико-социальной стороны. Поставленные задачи определяют структуру работы, которая состоит из двух глав. Первая глава посвящена анализу эвтаназии с юридических позиций, вторая – с медико-социальных.
Введение
1. Правовые аспекты эвтаназии
2. Медико-социальные аспекты эвтаназии
Заключение
Список литературы
Такая служба целесообразна с различных точек зрения. Прежде всего с деонтологической, эпической: обеспечение благоприятных условий для доверия между врачом и пациентом, исключение возможности психической травмы для других больных. С точки зрения милосердия – избавление родственников и близких больного от созерцания страданий умирающего; с научной – исследование процессов умирания, подготовка высококвалифицированных специалистов-танатологов; с евгенической – психологическая под- готовка человека к неизбежности смерти. Естественно, здесь необходимо тщательно изучить опыт других стран по созданию и функционированию подобных учреждений.
ЗА ГРАНЬЮ ЭВТАНАЗИИ: ЛЕГКО ЛИ "ЛЕГКО УМИРАТЬ"? ЧАСТЬ 1
Часть первая. Часть вторая
I. Введение
Эта статья посвящена проблеме эвтаназии. В переводе с греческого “эвтаназия” — это “благая смерть” (от греч. эв — хорошо, танатос — смерть). Впервые термин был использован в XVI-м веке Фрэнсисом Бэконом для обозначения “легкой”, не сопряженной с мучительной болью и страданиями смерти, могущей наступить и естественным путем. Как отмечал Бэкон: “Долг врача состоит не только в том, чтобы восстанавливать здоровье, но и в том, чтобы облегчить страдания и мучения, причиняемые болезнью…”. В XIX веке эвтаназия стала обозначать “умерщвление пациента из жалости”. В годы третьего рейха в фашистской Германии принудительной эвтаназии, то есть попросту убийству, подвергали в целях “очищения расы” пациентов психиатрических клиник. А со второй половины XX века в мире вновь развернулась дискуссия вокруг легализации эвтаназии уже из соображений гуманности. Однако мировое сообщество в целом не поддержало подобное понимание гуманности в отношении больных. Законодательства практически всех стран мира солидарны в том, что с правовой точки зрения эвтаназия недопустима. Исключение составляет Северная территория Австралии, где эвтаназия официально разрешена законом. В Голландии по каждому факту эвтаназии возбуждается уголовное дело, которое затем закрывается за отсутствием состава преступления. Кроме того, в штате Орегон (США) не подвергается уголовному преследованию медицинские консультации пациенту, намеревающемуся совершить самоубийство; в этом американском штате врач может выписывать пациенту, но не давать сам, вызывающие смерть препараты[1].
В данной статье мы рассматриваем “эвтаназию” как “удовлетворение медицинским персоналом просьбы больного об ускорении его смерти” независимо от того, в активной или пассивной форме исполняется эта просьба. Анализируя данное явление, мы исходим из того, что, согласно российскому законодательству, эвтаназия противоправна, и наша задача — показать ее нравственную неприемлемость.
Как сформулировано в тексте клятвы врача России, приведенной в 60-й статье Основ: “получая высокое звание врача и приступая к профессиональной деятельности, я торжественно клянусь …никогда не прибегать к осуществлению эвтаназии”. Напомним, что в основу клятвы российского врача легла клятва Гиппократа. Согласно тексту клятвы Гиппократа уже в 4 веке до нашей эры врач обещал: “Я не дам никому просимого у меня смертельного средства и не покажу пути для подобного замысла”. Тем самым нам предстоит выявить значение этого клятвенного обещания для современной медицины, медицинского сообщества и каждого врача в отдельности.
В данной статье мы также попытаемся осмыслить проблему эвтаназии в контексте проблемы смерти человека как таковой, рассмотрим различные аргументы сторонников и противников эвтаназии и попытаемся дать ответ на вопрос о том, каким же должно быть участие медицины в обеспечении пациенту возможности по-человечески умереть.
II. Постановка проблемы.
a. Пространство неизвестного.
“Те, кто подлинно предан философии, заняты на самом деле только одним — умиранием и смертью” [3]. Этим словам Сократа две с половиной тысячи лет, но они озадачивают и поныне: коль скоро жизнь упирается в смерть, тот, кто хочет быть мудрым (а фило-софия — это и есть любовь к мудрости), должен не просто достойно пройти путем умирания, но и понять, куда он ведет, во что превращает нас там, а стало быть, ради чего таки стоит в этой жизни умирать.
Но смерть — пространство неизвестного. Как в анекдоте:
В утробе матери находятся два младенца.
Один спрашивает другого: “Слушай, а как ты думаешь, есть ли жизнь после родов?”
Второй ему отвечает: “Ну конечно же нет — ведь оттуда еще никто не возвращался…”
Ни наука, ни житейский опыт не в силах ответить на вопрос о том, что ожидает нас после смерти. Понятно, что тело вернется в землю. Но сводима ли жизнь человека только к его телесности? Допустимо ли редуцировать человека к его физико-химическим свойствам, рассматривая его как предмет, или к его биологии, относясь к нему как к животному? Или все же человек — это не просто “кусок ходячей телятины”, не просто “покойник в отпуске”… Но что же такое тогда человек, которому предстоит умирать?
b. Логика науки.
Если попытаться ответить на этот вопрос, исходя из естественнонаучных предпосылок, мы придем к антропному принципу, к той грани современной науки, где физика претворяется в философию. В середине XX века со всей очевидностью выявилось, что научная картина мира будет таковой, лишь если в ней учитывается фактор человека — наблюдателя, который описывает и моделирует реальность мира.
Но коль скоро научная картина мира невозможна вне человека, значит, человек больше мира материи. По точному наблюдению Сартра, человек — это глаза Вселенной, в нем космос видит и осознает себя самого, и уже поэтому каждый из нас — смысловой фокус мироздания, и смерть человека отлична от гибели любого другого существа. Трагичность его конечного существования в том, что в то время, как он опознает реальность мира и ищет смысл его бытия, космос равнодушно перемалывает и изничтожает человеческую жизнь.
“О, зачем человек не бессмертен? ... Зачем мозговые центры и извилины, зачем зрение, речь, самочувствие, гений, если всему этому суждено уйти в почву и, в конце концов, охладеть вместе с земною корой, а потом миллионы лет без смысла и без цели носиться с землей вокруг солнца? Для того, чтобы охладеть и потом носиться, совсем не нужно извлекать из небытия человека с его высоким, почти божеским умом, и потом, словно в насмешку, превращать его в глину.
Обмен веществ! Но какая трусость утешать себя этим суррогатом бессмертия! Бессознательные процессы, происходящие в природе, ниже даже человеческой глупости, так как в глупости есть все-таки сознание и воля, в процессах же ровно ничего. Только трус, у которого больше страха перед смертью, чем достоинства, может утешать себя тем, что тело его будет со временем жить в траве, в камне, в жабе… Видеть свое бессмертие в обмене веществ также странно, как пророчить блестящую будущность футляру после того, как разбилась и стала негодная дорогая скрипка” [4].
Эти размышления врача из рассказа А.П. Чехова “Палата №6” приводят его к мысли о том, что даже научный прогресс не способен в корне изменить человеческую участь: “Но что же? … Что из этого? И антисептика, и Кох, и Пастер, а сущность дела нисколько не изменилась. Болезненность и смертность все те же” [5].
Человек наделен сознанием, но это означает, что слово “человек” звучит не только гордо, но и горько, ибо ему известно о том, что он обречен жить в перспективе конца. В отличие от всех иных живых существ мы сызмала знаем о том, что умрем. И хотя, как показывает Л.Н. Толстой в “Смерти Ивана Ильича”, нам свойственно загораживаться от этой горькой правды, в какой-то момент времени в нас просыпается понимание того, что наша жизнь — это жизнь к смерти, и все переворачивается вверх тормашаками. Неслучайно, именно это наблюдение Толстого стало исходной точкой экзистенциальной философии, просеивающей человеческую жизнь сквозь сито смертного опыта.
И еще одно очень важное наблюдение: против смерти протестует все человеческое существо. В глубине души каждый знает о том, что смерть — это неправильно, что так не должно быть. Время аннигилирует человека, но разве достойно человеческой личности исчезнуть без остатка? Именно из этого трагического несоответствия должного и реальности и рождается вопрос, который стоит перед человеческим сознанием всю историю человечества:
Откуда, как разлад возник?
И отчего же в общем хоре
Душа не то поет, что море,
И ропщет мыслящий тростник? [6]
c. Проблема языка.
В чем же причина зазора между идеалом благой и вечной жизни и наличным распадающимся существованием? Ответы могут быть разными, но самоочевидность этого вопроса еще раз убеждает в том, что реальность человека сложнее, чем реальность материального мира. В своем сознании человек выходит к иным горизонтам бытия, для которых в естественнонаучном лексиконе просто нет слов, но которые исключительно важны и значимы для каждого из нас. Пригласите физика к постели умирающего, попросите его описать то, что он видит. Вы услышите занимательный рассказ о массе, объеме и химическом составе физического тела. Биолог дополнит этот рассказ информацией о видах клеток, о функционировании тех или иных систем организма. Но будет ли это описанием смерти человека? Нет, потому что здесь ни слова не будет сказано о любви, о жизни как таковой, о вечности… А есть ли без этого человек?
Стало быть, человек — не просто сгусток живой материи. Он больше себя самого. Он соединяет в себе разные уровни существования, но это и означает, что он метафизичен (мета-физика это и есть описание взаимодействия разных природ (фисис) мира). Тем самым проблема человека — это проблема языка.
Какими языками мы пользуемся, описывая ситуацию человека? Перечислим лишь некоторые, помимо естественнонаучных. Говоря о должном, мы переходим на язык этики и аксиологии. Говоря о вечном — на язык философии. Говоря о преодолении смерти — на язык религиозной мысли. Таким образом, говоря о человеке в целом, мы волей-неволей будем прибегать к разным языкам. Задача в том, чтобы не смешивать эти языки, четко различать сферу применения каждого из них. Это необходимо для того, чтобы избежать подмены, когда на вопросы, возникающие в одной области человеческого существования, предлагаются ответы из другой. В частности, — чтобы не превратить разговор о смерти в обсуждение ее медико-биологических аспектов.
Владимир Высоцкий писал об этой опасности так:
Но гениальный всплеск похож на бред,
В рожденьи смерть проглядывает косо.
А мы все ставим каверзный ответ
И не находим нужного вопроса”.
Мой Гамлет.
Так не является ли столь модное ныне обсуждение способов легко и комфортно уйти из жизни уходом от ответа на вопрос о ее смысле? И что можно сказать о цивилизации, у которой нет “некаверзного ответа” на этот нужнейший вопрос?
III. Жизнь к смерти.
a. Два типа цивилизаций.
Как отмечает культуролог и религиовед А.Б. Зубов, вопрос о смысле жизни позволяет разделить все цивилизации на два типа — сотериологический и гедонистический. Напомним, что сотериология — это учение о спасении, а гедонизм — этическая система, в основу которой положен принцип удовольствия.
В первом случае речь идет о том, что смысл жизни вынесен за ее пределы. Находясь в этом мире, человек обращен туда, где, согласно чинопоследованию православной панихиды, “несть ни печаль, ни воздыхание”. Именно там, в посмертии, совершается главное, там фокус всех его чаяний, поэтому вся его земная жизнь посвящена должному вхождению в инобытие. Каждый поступок обретает, по точному наблюдению Марины Цветаевой, свою значимость в лучах того света. Задача человека здесь — обрести спасение в мире, в котором, по слову Владимира Соловьева, царят смерть и время, а также боль.
По мнению А.Б. Зубова, к сотериологическому типу относится большинство древних цивилизаций от неолита до мегалита, а также древний Египет, и культуры, сформированные зороастризмом, иудаизмом, христианством, исламом и рядом других религиозных традиций. Их отличительной чертой является то, что общество и каждый человек в отдельности затрачивают колоссальные усилия, заботясь о своей вечной участи, как бы она ни понималась. Отсюда сложнейшие многодневные архаические погребальные ритуалы, громадные могильники, такие как Стоун-Хэндж, и египетские пирамиды, выстроенные примитивными орудиями. Отсюда такое внимание к местопребыванию мертвых, при том, что жилища живых бедны и непритязательны. Отсюда понятно, почему в ряде архаических культур погребальные сооружения воспроизводят строение креативных женских органов (матки), а умершие полагаются в них в характерной позе эмбриона. Согласно этим представлениям, в конце времен умершие вновь выйдут из чрева земли. Отсюда понятна и древнейшая, восходящая к неолиту, символика погребения: семя зарывают в землю, чтобы оно проросло. Именно этот образ телесного погребения как сеяния зерна находит свое продолжение в иудаизме, христианстве и исламе.
К сотериологическому типу относится христианская культура Византии и средневековой Европы. К нему принадлежит и культура Древней Руси, в которой золотые купола соседствовали с соломенными крышами. Красота храмового зодчества и убранства символизировала небесную красоту и возводила молящихся к реальности Воскресения.