Образ матери и тема материнства в современной русской «женской» прозе

Произведения  писательниц, как правило, отличаются особой организацией сюжета, чаще всего по замкнутой модели, включает многоплановость, характеризуется открытой авторской позицией, сочетанием анализа и комментария описываемых событий, а также использованием разнообразных внесюжетных элементов и средств документальности, опирающихся на интертексты.

«Женская проза» игнорирует такую особенность массовой литературы, как нивелирование авторской  точки зрения – она подчёркнуто  индивидуальна, передаёт неповторимость языковой личности автора. Именно в  этом заключается ещё одна черта новейшей русской элитной литературы.

Лучший представитель  её – Татьяна Толстая – наиболее литературный и фольклорный» мастер слова, использующий для описания современного мира самые различные интертекстуальные ассоциации, манера её письма отличается метафоричностью стиля и неповторимой иронией. Своеобразие сборников рассказов Т.Толстой в том, что их маленькие шедевры составляют единый художественный мир. Рассказы объединены, прежде всего, интересом автора к необычному человеку. Для прозы Толстой характерно обращение к вечным проблемам, её творчество ориентировано на понимание добра и зла в современном мире.

Таким образом, «женская» проза сложна и многообразна, поскольку она несёт новый  духовный опыт, новое самосознание и мировидение, построенные на основе трагического социального опыта ХХ века.

 

 

 

 

 

 

 

1.3 Архетип  матери по учению К.Юнга

Архетип (греч.) — прообраз, первоначало, образец. В аналитическую психологию Юнга понятие архетип вошло из произведений позднеантичных авторов. Юнг ссылался как на христианских апологетов и отцов церкви — Иринея, Августина, Ареопагита, так и на иудеев и язычников — Филона, Цицерона, Плиния, герметические трактаты.

Юнг сравнивал архетипы с  системой осей кристалла, которая переформирует кристалл в растворе, будучи неким невещественным полем, распределяющим частицы вещества. В психике таким “веществом” являются внешний и внутренний опыт, организуемый согласно врожденным образцам. В чистом виде архетипы, поэтому не входит в сознание, он всегда соединяется с какими-то представлениями опыта и подвергается сознательной обработке. Ближе всего к самому архетипу эти образы сознания — «архетипические образы» — стоят в сновидениях, галлюцинациях, мистических видениях, некоторых психопатологиях, когда сознательная обработка минимальна. Это спутанные, темные образы, воспринимаемые как что-то жуткое, чуждое, но в то же время переживаемые как нечто бесконечно превосходящее человека, божественное («нуминозное» — Юнг часто пользовался этим термином, позаимствованным у Р. Отто). Архетипические образы наделены огромной психической энергией, встреча с ними вызывает сильные эмоции, ведет к трансформации индивидуального сознания.

Архетипы не даны нам ни во внешнем, ни во внутреннем опыте — в этом смысле они гипотетичны. Выдвинув эту гипотезу для объяснения неврозов и психозов, Юнг использует ее для объяснения различных явлений культуры, прежде всего мифологии, религии и искусства. Эти идеи оказали определённое влияние на современное религиоведение — понятиями «архетип», «архетипический образ» пользовались К. Кереньи, Элиаде,       Дж. Кэмпбелл и др. историки религии и мифологии. Учение Юнга об архетипах коллективного бессознательного оказало также определённое влияние на литературоведение и искусствоведение, равно как и на творчество некоторых известных писателей, художников, кинорежиссеров. Чаще всего понятие архетип используется не принадлежащими к юнгианской аналитической психологии авторами в более широком (а иногда и расплывчатом) смысле — как совокупность общих черт, сюжетов, образов, характерных для многих религиозных, литературных и культурных традиций.

Образ женщины – матери тоже может выступать в разных ситуациях по-разному.

Помимо матери как плодородного и доброжелательного божества, этот архетип таит в себе, по выражению Юнга, «оргаистическую эмоциональность и стигийские глубины» [4, стр.219]. Заботливая – убаюкивающая – обволакивающая – удушающая – пожирающая – вот направление неприметного скольжения архетипа от его положительного полюса к отрицательному.

Архетип матери, согласно учению К.Юнга, может предстать как женщина, дающая жизнь, мать – природа, соблазнительница, ведьма.

Символы матери присутствуют вещах, выражающих цель нашего страстного стремления к спасению: рай, божье царство, небесный Иерусалим. Вещи, вызывающие у человека набожность или чувство благоговения, такие как церковь, город, страна, небо, земля, преисподняя и луна, или просто какой-то предмет,- все они могут быть материнскими символами. Этот архетип часто ассоциируется с местами или вещами, которые символизируют плодородие и изобилие: рог изобилия, сад, вспаханное поле [5, стр.165 ]. Он может быть связан со скалой, пещерой, деревом, весной, родником или с разнообразными сосудами, такими как купель для крещения, или цветами, имеющими форму чаши (роза, лотос). Опять же магический круг, ввиду его защитной функции, может быть формой материнского архетипа.

С этим архетипом  ассоциируются такие качества, как  материнская забота и сочувствие; магическая власть женщины; мудрость и  духовное возвышение, превосходящее пределы разума; любой полезный инстинкт или порыв; все, что отличается добротой, заботливостью или поддержкой и способствует росту и плодородию.

Символ матери может иметь как позитивное, благоприятное значение, так и негативное, связанное со злом. Злыми символами являются ведьма, дракон (любое животное или пресмыкающееся, такое как большая рыба или змея), могила, саркофаг, глубокие воды, смерть, привидения и домовые. Этот список не полон, так как это  всего лишь наиболее важные черты архетипа матери [6, стр. 180].

«Каждая женщина  простирается назад – в свою мать и вперед – в свою дочь…ее  жизнь простирается над поколениями, что несет с собой и чувство бессмертия» [7, стр.184]. Однако чувство это подвергается испытанию, когда однажды увядание матери отражается в обратной пропорции к дочернему расцвету. И, если женщина не готова еще отказаться от царского венца молодости в пользу наследницы, негативный аспект матери активируется в ее бессознательном, завладевая всей личностью. Мать, конечно, пробует осознать себя птицей Феникс: пусть я сгораю, но в дочери восстану из пепла… Увы, мачеха-завистница в ней часто берёт верх.

Мать-колдунья может «пить кровь» дочери, вмешиваясь «материнским советом» в отношения  той с молодыми людьми. Причем, обе  женщины, находясь в открытой уже конфронтации, как правило, не подозревают в этих бесцеремонных вторжениях злого умысла старшей.

Весь мир, ускользающий из ее собственных рук, мать-мачеха ревнует к дочери. И снится одной из таких дочерей, что они с матерью – во дворе на детской площадке. Дочь хочет уйти, но мать вдруг обхватывает ее шею и виснет за спиной грузной отвратительной старухой (это ее-то стройная моложавая мамочка!). Виснет, и душит, и не пускает… Так и крутится дочь на детской площадке, нелепо и безнадежно, со своей безобразной ношей.

«Дочь не могла  сознательно разглядеть пагубного  материнского влияния, отсюда и компенсирующая критика со стороны бессознательного», – резюмирует Юнг описание сна [8, стр.139].

Таким образом, юнговская теория архетипов сыграла важную роль в развитии психологии и философии. Теперь, анализируя тот или иной объект, мы не только смотрим на него с формальной точки зрения, но мы «копаем глубже» сквозь толщу веков, проглядывая и узнавая в нем все новые смыслы. Хотя следует здесь отметить, что в отредактированных работах Юнга не без сожаления говорится об условности, гипотетичности, чисто формальной и бессодержательной природе архетипов, а также об их неописуемости, непознаваемости и необъяснимости. Вот характерное высказывание, сделанное им в одной из работ: «Следует, наконец, освободиться от иллюзий, будто архетипы возможно объяснить - и тем самым с ними покончить. Всякая попытка объяснить окажется ничем иным, как более или менее удачным переводом на какой-то другой язык» [9, стр. 173].

 

 

 

 

 

 

 

 

4. Выводы на основе первой главы

Женская проза  — литературоведческая категория, прочно вошедшая в мировой обиход второй половины ХХ века, предмет серьезных  исследований университетских кафедр и ведущих литературных критиков во всех без исключения западных странах.

Существует стойкое убеждение, что женское мировосприятие отличается от мужского, поэтому и литература писательниц-женщин должна отличаться от литературы писателей-мужчин.

Никто из писателей-мужчин не может  передать переживания женщины, как  сама женщина. У мужчин нет способностей мыслить, как женщина, да и психология между противоположными полами сильно отличается друг от друга. Поэтому и взгляды женщин на жизнь отличаются от взглядов мужчин.

Особенностями «женской прозы» являются особенности исследования социально-психологических и нравственных координат современной жизни: отстраненность от злободневных политических страстей, внимательность к глубинам частной жизни современного человека. Душа конкретного, «маленького» человека для «женской прозы» не менее сложна и загадочна, чем глобальные катаклизмы эпохи. Круг общих вопросов, решаемых «женской прозой» – это проблема отношений между человеком и окружающим его миром, механизмы отношения и подлости или, напротив, сохранения нравственности.

Мужской цивилизации интересен в первую очередь мужчина, его чувства, его переживания, его суждения о жизни, его интересы. Женщина в мировой литературе до недавнего времени была типичный литературный объект: прекрасная награда в конце книги заслужившему ее герою, или победившему соперника, или всех соперников. Великая книга Флобера «Мадам Бовари» потрясла европейскую культуру прежде всего тем, что во главу психологического рассмотрения ставится внутренний мир женщины, женщина, главная героиня, становится субъектом  повествования, а не его объектом. В этом, собственно, и была грандиозная новация Флобера. Но говорил «за женщину» все же мужчина: Толстой, Чехов, Куприн, Теодор Драйзер («Дженни Герхардт»), Ромен Роллан («Очарованная душа») и т.д.

Но в двадцатом  веке заговорили во весь голос сами женщины — и не только о себе, о своих чувствах, мыслях и переживаниях, от своего собственного лица. Они заговорили о мире. Женская проза на сегодняшний день несет затекстовые философемы, предлагающие совершенно новые оценки качества бытия и его социокультурных и моральных аспектов.

Тем не менее  русская женская проза как  факт существует, по крайней мере, со второй половины ХIХ века. Как социокультурный  фактор она даже приобретала влияние  в начале ХХ века, но потом, начиная  с конца двадцатых годов, все это ушло. Слова поэтесса и писательница стали восприниматься как презрительные клички, и остались одни общие для всех пишущих ценности — «социалистические»: партийность, революционность, народность.

Существует  русская женская проза и в наши дни. Можно даже говорить об определенных специфических чертах поэтики отдельных писательниц именно как писательниц, о картине жизни их глазами, об их миропонимании. Пример тому — серьезная статья Нины Габриэлян «Ева — это значит жизнь» в июльской книжке журнала “Вопросы литературы” за 1996 год. Но это все же эпизодические выступления в печати. Превалирует по-прежнему маскулинный взгляд: отрицание, замалчивание феноменологичности женского творчества, и не только в литературе.

 

 

 

 

Глава 2. Образ матери

в современной  «женской» прозе

2.1 Образ матери в рассказах Л.Петрушевской

Петрушевская  Людмила Стефановна (р. 1938) - драматург, прозаик. Окончила журфак МГУ, работала на радио корреспондентом, редактором на телевидении. В середине 60-х начала писать рассказы.

Во многих своих  произведениях Л.Петрушевская стремится  ответить на вопрос, какова сущность женской  природы, что представляет из себя по своей глубинной сути женщина, живущая  в конце ХХ-го века.

Заметная фигура среди прочих женских персонажей Петрушевской - женщина-мать. Материнство - это и поиски как бы в потемках невидимых, но желанных связей с родным человеком («Случай Богородицы»), и нередко неумелые потуги воспитания во имя ложно понятого счастья своего дитяти (рассказ «Мистика» из цикла «Реквиемы», 1990), и всегда - усилие по спасению собственного ребенка («Гигиена» из цикла «Сами хороши», 1990; «Месть» из «Песен восточных славян», 1991). «Женщина слаба и нерешительна,  когда дело касается ее лично, но она зверь, когда идет речь о детях», - записывает в своем дневнике героиня повести «Время ночь». Иногда это даже подвиг, граничащий с самопожертвованием, как, например, в повести с поистине шоковым воздействием “Свой круг”. Люди так сосредоточиваются на себе, что не видят и не слышат своего ближнего, и чтобы пробудить их от этой глухоты, мать избивает в кровь ни в чем не повинного собственного сына, дабы они, в том числе отец мальчика, возмутились и не дали сгинуть ребенку в детском доме, так как сама она знает, что скоро умрет.

На мой взгляд, эта повесть не об уродстве нашего мира и уродовании им человека, вернее, не столько об этом, сколько о том, что истинная женщина в этом мире – это прежде всего самоотверженная мать. Она настолько любит своё дитя, что жуткой, страшной для себя ценой стремиться облегчить страдания сына от неминуемо надвигающейся потери: ударяет по лицу вместо благословения, уверенная, что такое обращение ему же психологически поможет пережить смерть матери. Немереная жестокость вместо ласки, маска матери, которую не так мучительно будет потерять.  Самой ей от такого выбора только хуже, страдания мучительнее, но в условиях экстремальной ситуации – надвигающейся смерти – истинная женщина думает прежде всего о ребёнке, а потом только о себе.

Критик В. Камянов  увидел прямую зависимость формирования ума наших сограждан от «практики логических уловок и спекуляций», от иссушающих упражнений «в пустой, но предписанной софистике», навязанных тоталитаризмом. [10, стр.118] «И разве не о том рассказала Л. Петрушевская, - пишет критик, - как женский ум ее героини стал умом-извращенцем, выучился довод нанизывать на довод, будто колючую проволоку разматывать, дабы оплести ею и подавить естество?» [11, стр.123] Да, мы, себе на горе, притерпелись к абсурду жизни в нашем социуме и соглашаемся с ним, пока беспощадные взрывы, подобные тем, которые осуществляет в своей прозе Л. Петрушевская, не приковывают к этому абсурду наше внимание.