"Фауст" в мировой литературе

покидает государственную  службу, получив в  награду  клочок  земли,  которым

думает управлять по своему разумению.

     Мефистофель   усердно   помогает   ему.   Он   выполняет    грандиозную

"отрицательную" работу  по  разрушению  здания  феодализма  и  устанавливает

бесчеловечную "власть чистогана". Для этого  он  сооружает  мощный  торговый

флот, опутывает сетью  торговых отношений весь мир; ему  ничего  не  стоит  с

самовластной беспощадностью положить  конец  патриархальному  быту  поселяв,

более того  -  физически  истребить  беспомощных  стариков,  названных  Гете

именами мифологической четы - Филемоном и  Бавкидой.  Словом,  он  выступает

здесь,  в  пятом  акте,  как  воплощение  нарождающегося  капитализма,   его

беспощадного хищничества  и предприимчивости.

     Фауст не  сочувствует  жестоким  делам,  чинимым  скорыми  на  расправу

слугами Мефистофеля, хотя отчасти  и сам разделяет его образ  мыслей.  Недаром

он воскликнул в беседе с Мефистофелем еще в четвертом  акте;

 

                       Не в славе суть. Мои желанья  -

                       Власть, собственность, преобладанье.

                       Мое стремленье - дело, труд.

 

     Однако и  эта жизнь во имя обогащения  не  по  сердцу  гуманисту   Фаусту,

вовлеченному в стремительный  круговорот капиталистического  развития.  Фауст

считает, что он подошел  к конечной цели своих упорных  поисков только  в  тот

миг,  когда,  потеряв  зрение,   тем   яснее   увидел   будущее   свободного

человечества. Теперь он - отчасти "буржуа"  сен-симоновского  "промышленного

строя", где "буржуа", как известно, является чем-то вроде  доверенного  лица

всего общества. Его власть над людьми (опять-таки в духе великого  утописта)

резко отличается от традиционной власти. В его руках  она  преобразилась  во

власть над вещами, в  управление процессами производства. Фауст прошел долгий

путь, пролегший и через  труп Гретхен, и по пеплу мирной  хижины  Филемона  и

Бавкиды, обугленным руинам анахронического патриархального  быта, и через ряд

сладчайших  иллюзий,  обернувшихся  горчайшими  разочарованиями.   Все   это

осталось позади. Он видит  перед собою не разрушение, а грядущее созидание, к

которому он думает теперь приступить;

 

                     Вот мысль, которой весь я  предан,

                     Итог всего, что ум скопил:

                     Лишь тот, кем бой за жизнь  изведан,

                     Жизнь и свободу заслужил.

                     Так именно, вседневно, ежегодно,

                     Трудясь, борясь, опасностью шутя,

                     Пускай живут муж, старец и  дитя.

                     Народ свободный на земле свободной

                     Увидеть я б хотел в такие  дни.

                     Тогда бы мог воскликнуть я: "Мгновенье!

                     О, как прекрасно ты, повремени!

                     Воплощены следы моих борений,

                     И не сотрутся никогда они".

                     И, это торжество предвосхищая,

                     Я высший миг сейчас переживаю.

 

     Этот гениальный  предсмертный монолог обретенного  пути возвращает нас  к

сцене в ночь перед пасхой из первой части трагедии, когда  Фауст,  умиленный

народным ликованием,  отказывается  испить  чашу  с  ядом.  И  здесь,  перед

смертью, Фауста охватывает то же чувство  единения  с  народом,  но  уже  не

смутное, а до конца ясное. Теперь он знает, что единственная  искомая  форма

этого единения - коллективный  труд  над  общим,  каждому  одинаково  нужным

делом.

     Пусть задача  эта безмерно велика, требует  безмерных  усилий,  -  каждый

миг  этого   осмысленного,   освященного   великой   целью   труда   достоян

возвеличения. Фауст произносит роковое слово. Мефистофель вправе считать его

отказом от дальнейшего стремления к бесконечной  цели.  Он  вправе  прервать

жизнь Фауста согласно их старинному договору. Фауст падает. Но по сути он не

побежден, ибо его упоение  мигом не  куплено  ценою  отказа  от  бесконечного

совершенствования  человечества  и  человека.  Настоящее  и  будущее   здесь

сливаются в некоем высшем единстве;  "две  души"  Фауста,  созерцательная  и

действенная, воссоединяются. "В начале было дело". Оно-то и  привело Фауста к

познанию высшей цели человеческого  развития. Тяга к отрицанию, которую  Фауст

разделял  с  Мефистофелем,  обретает  наконец   необходимый   противовес   в

положительном общественном идеале. Вот почему  Фауст  все  же  удостоивается

того апофеоза, которым  Гете заканчивает свою трагедию, обрядив  его в  пышное

великолепие традиционной церковной  символики.

     В монументальный  финал трагедии вплетается и  тема Маргариты. Но  теперь

образ "одной из грешниц,  прежде  называвшейся  Гретхен",  уже  сливается  с

образом девы Марии, здесь  понимаемый как  "вечно  женственное",  как  символ

рождения и смерти, как  начало, обновляющее  человечество  и  передающее  его

лучшие стремления и мечты  из рода в род, от поколения к поколению. Матери  -

строительницы грядущего  людского счастья.

     Но почему  Фауст в миг своего высшего  прозрения выведен слепцом? Вряд  ли

кто-либо сочтет это обстоятельство пустой случайностью.

     А потому, что  Гете был величайшим реалистом  и никому не хотел  внушить,

что грандиозное видение  Фауста где-то на земле уже  стало  реальностью.  То,

что открывается незрячим глазам Фауста, - это не настоящее, это  -  будущее.

Фауст видит неизбежный путь развития окружающей его действительности. Но это

видение будущего не лежит  на поверхности,  воспринимается  не  чувственно  -

глазами,  а   ясновидящим   разумом.   Перед   Фаустом   копошатся   лемуры,

символизирующие те "тормозящие силы истории...  которые  не  позволяют  миру

добраться до цели так быстро, как  он  думает  и  надеется",  как  выразился

однажды Гете. Эти "демоны торможения"  не  осушают  болота,  а  роют  могилу

Фаусту. Но на этом поле будут  работать  свободные  люди,  это  болото  будет

осушено, это море исторического "зла" будет оттеснено  плотиной.  В  этом  -

нерушимая  правда  прозрения  Фауста,  нерушимая  правда  его  пути,  правда

всемирно-исторической драмы  Гете о грядущей социальной судьбе человечества.

     Мефистофель,  делавший  ставку   на   "конечность"   Фаустовой   жизни,

оказывается посрамленным, ибо Фаусту, по мысли  Гете,  удается  жить  жизнью

всего человечества, включая  грядущие поколения.

     И приходится  удивляться, как Гете сумел   провести  в  такой  чистоте   и

отчетливости идею "Фауста" сквозь свою полную компромиссов жизнь  и столь  же

компромиссное творчество.

     Большинство  буржуазных литературоведов не  любили  вникать  в  конечный

смысл "фаустовской идеи", нередко даже полемизировали с ней. Так,  известный

немецкий филолог Фридрих  Гундольф считал, что развязка "Фауста" уж очень  не

по-гетевски элементарна, а  Герман Тюрк попытался вложить  в  финал  трагедии

смысл, прямо противоположный  замыслу великого поэта. Согласно его  концепции

Фауст в пятом акте попросту впадает в детство, утрачивает - вместе с упадком

физических и духовных сил - "свою способность сверхчеловека" возвышаться над

исторической  действительностью  и  устремляться  к  "бесконечному";   Фауст

удовлетворяется  "земными  целями",  "политикой"  (это  слово  Тюрк   всегда

произносит с презрением) и фактически  оказывается  побежденным.  Но  то  ли

господь бог, то ли Гете снисходительно принимает во внимание  былое  усердие

героя и его старческий маразм, а потому Фауст все же удостаивается апофеоза.

К сожалению, и эта теория произвела чрезвычайную сенсацию в  некоторых ученых

кругах, чему, впрочем, не приходится удивляться: ведь она препарировала  Гете

для реакционной пропаганды.

     Другое дело, что идея "Фауста", при всей  ее недвусмысленности,  местами

выражается поэтом в форме  нарочито затемненной (особенно  в  сценах  "Сон  в

Вальпургиеву ночь", "Классическая Вальпургиева ночь"  и  в  финальной  сцене

апофеоза). Выводы, к которым, подчинившись логике своего творения,  приходит

Гете -  "непокорный,  насмешливый...  гений",  -  были  столь  сокрушительно

радикальны, что не могли  не смутить в нем "филистера". А потому  он  решался

высказывать  их  лишь  вполголоса,  намеками.   С   саркастической   улыбкой

Мефистофеля подносил он "добрым немцам" свои внешне благонадежные,  по  сути

же взрывчатые идеи. Такая  абстрактная иносказательность  мысли  не  могла  не

нанести заметного художественного  ущерба его трагедии, одновременно снижая и

общественное ее значение. Тем самым даже и здесь, в произведении,  где  Гете

торжествует свою  наивысшую  победу  над  "немецким  убожеством",  время  от

времени проявляется действие этого убожества.

     "Фауст" - поэтическая и вместе с тем  философская энциклопедия  духовной

культуры  примечательного  отрезка  времени  -  кануна   первой   буржуазной

французской революции и, далее, эпохи революции и наполеоновских  войн.  Это

позволило некоторым комментаторам  сопоставлять драматическую  поэму  Гете  с

философской системой Гегеля, представляющей собою своеобразный итог примерно

того же исторического  периода.

     Но суть  этих двух обобщений опыта   единой  исторической  эпохи   глубоко

различна. Гегель видел  смысл  своего  времени  прежде  всего  в  подведении

"окончательного итога"  мировой  истории.  Тем  самым   в  его  системе  голос

трусливого немецкого  бюргерства слился с голосом мировой  реакции,  требующим

обуздания народных масс в  их неудержимом порыве к полному  раскрепощению. Эта

тенденция, самый дух такой  философии итога глубоко чужд "фаустовской  идее",

гетевской философии обретенного  пути.

     Великий оптимизм, заложенный в  "Фаусте",  присущая  Гете  безграничная

вера в лучшее будущее  человечества - вот что делает великого немецкого поэта

особенно  дорогим  всем  тем,  кто  строит  сегодня  новую,  демократическую

Германию. И этот же глубокий, жизнеутверждающий гуманизм делает "величайшего

немца" столь близким  нам, советским людям.