"Фауст" в мировой литературе

 

но  и  в  том,  что  Мефистофель  своими  происками  лишь  поможет  упорному

правдоискателю достигнуть высшей истины.

     Тема  раздвоенности   Фауста  (здесь  впервые   затронутая  Мефистофелем)

проходит через всю  Драму. Но это "раздвоенность"  совсем  особого  рода,  не

имеющая ничего общего со слабостью  воли или отсутствием  целеустремленности.

Фауст хочет постигнуть "вселенной  внутреннюю связь" и вместе с тем  предаться

неутомимой  практической  деятельности,  жить  в   полный   разворот   своих

нравственных и  физических  сил.  В  этой  одновременной  тяге  Фауста  и  к

"созерцанию" и к  "деятельности", и к  теории  и  к  практике  по  сути  нет,

конечно, никакого трагического противоречия. Но то, что кажется, нам  теперь

само собою разумеющейся истиной, воспринималось совсем по-другому  в  далекие

времена, когда жил доктор Фауст, и позднее, в эпоху Гете, когда разрыв между

теорией и практикой продолжал  составлять традицию  немецкой  идеалистической

философии.  Против  этой  отвратительной  черты  феодального   и,   позднее,

буржуазного общества и выступает  здесь герой трагедии Гете.

     Фауст ненавидит  свой ученый затвор, где

 

                                   ...взамен

                      Живых и богом данных сил

                      Себя средь этих мертвых стен

                      Скелетами ты окружил.

 

именно  за  то,  что,  оставаясь   в  этом  затхлом  мире,  ему  никогда  не

удастся проникнуть в  сокровенный  смысл  природы  и  истории  человечества.

Разочарованный в мертвых  догмах  и  схоластических  формулах  средневековой

премудрости, Фауст обращается к магии. Он  открывает  трактат  чернокнижника

Нострадамуса на странице, где выведен  "знак  макрокосма"  и  видит  сложную

работу механизма мироздания. Но зрелище  беспрерывно  обновляющихся  мировых

сил его не утешает: Фауст  чужд пассивной созерцательности.  Ему  ближе  знак

действенного "земного  духа", ибо он и сам мечтает  о великих подвигах;

 

                      Готов за всех отдать я душу

                      И твердо знаю, что не струшу

                      В крушения час свой роковой.

 

На  троекратный  призыв  Фауста  является  "дух  земли",  но  тут  же  снова

отступается от заклинателя - именно потому, что тот покуда еще  не  отважился

действовать, а продолжает рыться в жалком "скарбе  отцов",  питаясь  плодами

младенчески незрелой науки.

     В этот миг  величайших надежд и  разочарований   входит  Вагнер,  адъюнкт

Фауста, филистер ученого  мира, "несносный, ограниченный школяр".  Их  диалог

(один из лучших в  драме). еще более четко  обрисовывает  мятущийся  характер

героя.

     Но  вот   Фауст  снова  один,  снова   продолжает  бороться   со   своими

сомнениями. Они приводят его  к  мысли  о  самоубийстве.  Однако  эта  мысль

продиктована отнюдь не усталостью или отчаянием: Фауст  хочет  расстаться  с

жизнью лишь для того, чтобы  слиться  с  вселенной  и  тем  вернее,  как  он

ошибочно полагает, проникнуть в ее "тайну".

     Чашу с отравой  от  его  губ  отводит   внезапно  раздавшийся  пасхальный

благовест. Знаменательно, однако, что Фауста "возвращает земле"  не  ожившее

религиозное чувство, а только память о детстве, когда  он  в  дня  церковных

торжеств  так  живо  чувствовал  единение  с   народом.   После   того   как

"созерцательное начало", тяга к оторванному от жизни  познанию, чуть было  не

довело Фауста до самоубийства, до безумной эгоистической  решимости:  купить

истину ценою жизни (а  стало быть - овладеть ею без пользы для "ближних", для

человечества), в нем, Фаусте, вновь одерживает верх его "тяга  к  действию",

его готовность служить народу, быть заодно с народом.

     В живом  общении с народом мы  видим   Фауста  в  следующей  сцене  -  "У

ворот". Но и здесь Фаустом  владеет  трагическое  сознание  своего  бессилия:

простые люди любят Фауста, чествуют его как врача-исцелителя; он же,  Фауст,

напротив, самого  низкого  мнения  о  своем  лекарском  искусстве,  он  даже

полагает, что "...своим  мудреным зельем... самой чумы  похлеще  бушевал".  С

сердечном болью Фауст  сознает, что и столь дорогая  ему  народная  любовь  по

сути им не заслужена, более  того держится на обмане.

     Так  замыкается  круг:  обе  "души",   заключенные   в   груди   Фауста

("созерцательная"    и    "действенная"),    остаются    в    равной    мере

неудовлетворенными.  В  этот-то  миг  трагического  недовольства  к  нему  и

является Мефистофель  в образе пуделя.

     Свою личину  посланец  ада  в  следующей   сцене  -  в  "Рабочей  комнате

Фауста", где неутомимый доктор трудится над переводом евангельского  стиха: -

"В начале было Слово".  Передавая  его  как  "В   начале  было  дело",  Фауст

подчеркивает  не  только  действенный,  материальный  характер  мира,  но  и

собственную решимость  действовать.  Более  того,  в  этот  миг  он  как  бы

предчувствует свой особый, действенный путь  познания.  Проходя  "чреду  все

более высоких  и  чистых  видов  деятельности",  освобождаясь  от  низких  и

корыстных стремлений, Фауст, по мысли  автора,  должен  подняться  на  такую

высоту деяния, которая  в то же время будет и высшей  точкой  познавательного

созерцания: в повседневной суровой борьбе его  умственному  взору  откроется

высшая цель всего человеческого  развития.

     Но пока  Фауст лишь  смутно  предвидит   этот  предназначенный  ему   путь

действенного познания: он по-прежнему  еще  полагается  на  "магию"  или  на

"откровение",  почерпнутое   в   "священном   писании".   Такая   путанность

фаустовского сознания поддерживает в Мефистофеле твердый расчет на  то,  что

он завладеет душою  Фауста.

     Но обольщение "сумасбродного доктора" дается  черту  не  так-то  легко.

Пока  Мефистофель  завлекает   Фауста   земными   усладами,   тот   остается

непреклонным: "Что можешь ты пообещать, бедняга?" - саркастически  спрашивает

он искусителя и тут  же разоблачает всю мизерность его  соблазнов:

 

                   Ты пищу дашь, не сытную ничуть,

                   Дашь золото, которое, как ртуть,

                   Меж пальцев растекается; зазнобу,

                   Которая, упав тебе на грудь,

                   Уж норовит к другому ушмыгнуть.

 

Увлеченный   смелой   мыслью   развернуть   с   помощью  Мефистофеля  живую,

всеобъемлющую деятельность, Фауст выставляет собственные  условия  договора:

Мефистофель должен ему служить  вплоть до  первого  мига,  когда  он,  Фауст,

успокоится, довольствуясь  достигнутым:

 

                   Едва я миг отдельный возвеличу,

                   Вскричав: "Мгновение, повремени:" -

                   Все кончено, и я твоя добыча,

                   И мне спасенья нет из западня.

                   Тогда вступает в силу наша  сделка,

                   Тогда ты волен, -  я закабален.

                   Тогда пусть станет часовая  стрелка,

                   По мне раздастся похоронный  звон.

 

Мефистофель  принимает  условия Фауста. Своим холодным  критическим  умом он

пришел  к  ряду  мелких, "коротеньких" истин, которые  считает  незыблемыми.

Так,  он уверен, что все  мироздание ("вселенная во весь  объем"),  на  охват

которого - делом и мыслью - так смело посягает  Фауст,  ему,  как  и  любому

человеку, никогда не станет доступно. "Конечность",  краткосрочность  всякой

человеческой жизни Мефистофелю  представляется  непреодолимой  преградой  для

такого рода познавательной и практической деятельности.  Ведь  Фауст  "всего

лишь  человек",  а  потому  будет  иметь  дело  только   с   несовершенными,

преходящими явлениями мира. Постоянная неудовлетворенность  в  конце  концов

утомит его, и тогда  он все же "возвеличит  отдельный  миг"  -  недолговечную

ценность "конечного" бытия,  а  стало  быть,  изменит  своему  стремлению  к

бесконечному совершенствованию.

     Такой расчет (ошибочный, как мы увидим, ибо   Фауст  сумеет  "расширить"

свою  жизнь  до  жизни  всего  человечества)  теснейшим  образом  связан   с

характером интеллекта Мефистофеля. Он - "дух, всегда привыкший  отрицать"  и

уже  поэтому  может  быть  только  хулителем  земного  несбвершенства.   Его

нигилистическая критика  лишь внешне совпадает  с  благородным  недовольством

Фауста - обратной стороной безграничной Фаустовой веры в лучшее  будущее  на

этой земле.

     Когда Мефистофель  аттестует себя как

 

                       Часть силы той, что без числа

                       Творит добро, всему желая зла, -

 

он,  по  собственному  убеждению,   только   кощунствует.  Под  "добром"  он

здесь саркастически понимает свой беспощадный абсолютны и  нигилизм:

 

                     Я дух, всегда привыкший отрицать,

                     И с основаньем: ничего не надо.

                     Нет в мире вещи, стоящей пощады.

                     Творенье не годится никуда.

 

     Неспособный   на  постижение  "вселенной   во весь объем", Мефистофель  не

допускает  и  мысли, что  на него, Мефистофеля, возложена некая  положительная

задача,  что  он  и  вправду "часть силы", вопреки  его воле "творящей добро".

Такая  слепота  не  даст" ему и впредь заподозрить, что, разрушая преходящие

иллюзии Фауста, он на деле помогает ему в его неутомимых поисках  истины.

     Странствие  Фауста в  сопровождении   Мефистофеля  начинается  с   веселой

чертовщины в сценах "Погреб Ауэрбаха  в  Лейпциге"  и  "Кухня  ведьмы",  где

колдовской напиток возвращает Фаусту его былую молодость.  Осью  дальнейшего

драматического  действия  первой  части  Фауста  становится  так  называемая

"трагедия Маргариты". Несчастная история Маргариты  опирается всего  лишь  на

одно весьма краткое упоминание  в  народной  книге  о  докторе  Фаусте:  "Он

воспылал страстью также  к  одной  красивой,  но  бедной  девушке,  служанке

жившего по соседству торговца".

     Маргарита  - первое искушение на пути  Фауста, первый соблазн возвеличить

отдельный "прекрасный миг". Покориться чарам Маргариты означало бы  так  или

иначе подписать мировую  с окружающей действительностью. Маргарита,  Гретхен,

при  всей  ее  обаятельности  и  девической  невинности  -  плоть  от  плоти

несовершенного мира" в котором она живет. Бесспорно, в ней  много  хорошего,

доброго, чистого. Но это  пассивно-хорошее, пассивно-доброе само по  себе  не

сделает ее жизнь ни хорошей,  ни  доброй.  По  своей  воле  она  дурного  не

выберет, но жизнь может  принудить ее  и  к  дурному.  Вся  глубина  трагедии