"Фауст" в мировой литературе

Гретхен, ее горе и ужас в  том,  что  мир  ее  осудил,  бросил  в  тюрьму  и

приговорил  к  казни  за  зло,  которое  не  только   не   предотвратил   ее

возлюбленный, но на которое  он-то, и имел жестокость толкнуть ее.

     Неотразимое  обаяние Гретхен, столь поразившее  Фауста, как  раз  в  том,

что она не терзается сомнениями. Ее пассивная  "гармоничность"  основана  на

непонимании лживости  общества  и  ложности,  унизительности  своего  в  нем

положения. Это непонимание  не дает ей усомниться  и  в  "гармонии  мира",  о

которой витийствуют попы, в  правоте  ее  бога,  в  правоте...  пересудов  у

городского колодца. Она  так трогательна в своей заботе о согласии  Фауста  с

ее миром и с ее богом:

 

                              Ах, уступи хоть на крупицу!

                   Святых даров ты, стало быть, не  чтишь?

 

                                   Фауст

 

                   Я чту их.

 

                                 Маргарита

 

                             Но одним рассудком лишь,

                   И тайн святых не жаждешь  приобщиться,

                   Ты в церковь не ходил который  год?

                   Ты в бога веришь ли?

 

     Фауст не  принимает мира Маргариты, но  и не отказывается от  наслаждения

этим миром. В этом его  вина - вина перед беспомощной девушкой.  Но  Фауст  и

сам переживает трагедию, ибо  приносит в жертву своим беспокойным  поискам то,

что ему всего  дороже:  свою  любовь  к  Маргарите.  Цельность  Гретхен,  ее

душевная гармония, ее чистота, неиспорченность девушки  из  народа  все  это

чарует Фауста не меньше, чем ее миловидное лицо, ее  "опрятная  комната".  В

Маргарите   воплощена   патриархально-идиллическая   гармония   человеческой

личности, гармония, которую, по убеждению Фауста (а отчасти  и самого  Гете),

быть может, вовсе не надо искать, к которой стоит лишь  "возвратиться".  Это

другой исход - не вперед, а вспять, - соблазн, которому,  как  известно,  не

раз поддавался и автор "Германа  и Доротеи".

     Фауст первоначально  не хочет  нарушить  душевный  покой  Маргариты,  он

удаляется в "Лес и пещеру", чтобы снова "созерцать и познавать". Но влечение

к Маргарите в нем пересиливает голос разума  и  совести;  он  становится  ее

соблазнителем.

     В чувстве   Фауста  к  Маргарите  теперь  мало  возвышенного.  Низменное

влечение в нем  явно  вытесняет  порыв  чистой  любви.  Многое  в  характере

отношений  Фауста  к  предмету  его  страсти  оскорбляет  наше  нравственное

чувство.  Фауст  только  играет  любовью  и  тем  вернее   обрекает   смерти

возлюбленную. Его не коробит,  когда  Мефистофель  поет  под  окном  Гретхен

непристойную серенаду: так-де "полагается". Всю глубину  падения  Фауста  мы

видим в сцене, где он бессердечно  убивает брата Маргариты и  потом  бежит  от

правосудия.

     И все же  Фауст покидает Маргариту без   ясно  осознанного  намерения   не

возвращаться к ней: всякое рассудочное взвешивание было бы здесь  нестерпимо

и  безвозвратно  уронило  бы  героя.  Да  он  и  возвращается  к  Маргарите,

испуганный пророческвм  видением в страшную Вальпургиеву ночь.

 

                         Взгляни на край бугра,

                    Мефисто, видишь, там у края

                    Тень одинокая такая?

                    Она по воздуху скользит,

                    Земли ногой не задевая.

                    У девушки несчастный вид

                    И, как у Гретхен, облик кроткий,

                    А на ногах ее - колодки.

                    . . . . . . . . . . . . .

                    И красная черта на шейке,

                    Как будто бы по полотну

                    Отбили ниткой по линейке

                    Кайму, в секиры ширину.

 

     Но за время  его отсутствия совершается все  то, что свершилось бы,  если

б он пожертвовал девушкой сознательно. Гретхен умерщвляет ребенка, прижитого

от Фауста, и в душевном смятении возводит на себя напраслину - признает себя

виновной в убийстве матери и брата.

     Тюрьма. Фауст  - свидетель последней ночи Гретхен  перед  казнью.  Теперь

он готов веем пожертвовать ей, быть может и тем наивысшим - своими поисками,

своим великим дерзанием. Но она безумна, она не дает увести себя из темницы"

уже не может принять его  помощи.  Гете  избавляет  и  Маргариту  от  выбора:

остаться, принять кару иди  жить с сознанием совершенного греха.

     Многое в  этой последней сцене первой  части трагедии - от сцены  безумия

Офелии в "Гамлете", от  предсмертного  томления  Дездемоны  в  "Отелло".  Но

чем-то она их все же превосходит. Бить может,  своей  предельной,  последней

простотой, суровой обыденностью взображевного ужаса. Но  прежде  всего  тем,

что здесь - впервые в западноевропейской литературе - поставлены друг  перед

другом  эта  полная  беззащитность  девушки  из  народа  и  это  беспощадное

полновластье карающего  ее феодального государства.

     Для Фауста  предсмертная агония Маргариты  имеет очистительное  значение.

Слышать безумный, страдальческий бред любимой женщины и не иметь  силы помочь

ей - этот ужас каленым железом  выжег все, что было в чувстве  Фауста низкого,

недостойного. Теперь он любит  Гретхен чистой, сострадательной  любовью. Но  -

слишком поздно: она остается глуха к его мольбам покинуть темницу. Безумными

устами она торопит  его спасти их бедное дитя

 

                     Скорей! Скорей!

                     Спаси свою бедную дочь!

                     Прочь,

                     Вдоль по обочине рощ,

                     Через ручей, и оттуда,

                     Влево с гнилого мостка,

                     К месту, где из пруда

                     Высунулась доска.

                     Дрожащего ребенка

                     Когда всплывет голова,

                     Хватай скорей за ручонку,

                     Она жива, жива!

 

     Теперь Фауст  сознает  всю  -  безмерность   своей  вины  перед  Гретхен;

равновеликой  вековой  вике  феодального  общества  перед  женщиной,   перед

человеком.  Его  грудь  стесняется  "скорбью  мира".  Невозможность   спасти

Маргариту и этим хотя бы отчасти загладить содеянное - для  Фауста  тягчайшая

кара:

 

                       Зачем я дожил до такой печали.

 

     Одно бесспорно:  сделать из Фауста беззаботного  "ценителя  красоток"  и

тем отвлечь его от поисков  высоких  идеалов  Мефистофелю  не  удалось.  Это

средство отвлечь Фауста от его великих  исканий  оказалось  несостоятельным.

Мефистофель должен взяться  за новые козни.  Голос  свыше:  "Спасена!"  -  не

только нравственное оправдание Маргариты, но и предвестник  оптимистического

разрешения трагедии.

 

4

 

 

     Вторая часть  "Фауста". Пять больших актов,  связанных  между  собой   не

столько  внешним,   сюжетным   единством,   сколько   внутренним   единством

драматической идеи и волевого устремления героя. Нигде в мировой  литературе

не сыщется другого  произведения, равного ему  по  богатству  и  разнообразию

художественных средств. В соответствии  с  частыми  переменами  исторических

декораций здесь то и дело меняется и стихотворный  язык.  Немецкий  "ломаный

стих", основной размер трагедии, чередуется то с белым пятистопным  ямбом, то

с античными триметрами, то с суровыми терцинами в стиле  Данте  или  даже  с

чопорным александрийским  стихом, которым  Гете  не  писал  с  тех  пор,  как

студентом  оставил  Лейпциг,   и   над   всем   этим   "серебряная   латынь"

средневековья,  latinitas  argentata.  Вся  мировая  история,  вся   история

научной, философской и  поэтической мысли -  Троя  и  Миссолунги,  Еврипид  и

Байрон, Фалес и Александр  Гумбольдт,  здесь  вихрем  проносятся  по  высоко

взметнувшейся  спирали  фаустовского  пути  (он  же,  по  мысли  Гете,  путь

человечества).

     Трудно понять  эстетическую невосприимчивость  читающей Европы XIX  и  XX

веков ко "второму Фаусту". Можно ли проще, поэтичнее и (решаемся  и  на  это

слово) грациознее говорить о столь сложных и важных вещах  -  об  истоках  и

целях культуры и исторического  бытия  человечества,  личности?  Это  было  и

осталось новаторством, к  которому еще не привыкли за сто  с  лишним  лет,  но

должны же привыкнуть!

     А какая  прелесть песнь Линкея, этот лучший  образец  старческой  лирики

Гете!

 

                           Все видеть рожденный,

                           Я зорко, в упор

                           Смотрю с бастиона

                           На вольный простор.

                           И вижу без края

                           Созвездий красу,

                           И лес различаю,

                           И ланей в лесу.

 

     Когда доходишь  до этого места, не знаем,  как  другим,  а  пишущему  эти

строки каждый раз вспоминается "Степь" Чехова. Помните там  чудачка  Васю  с

мутными  на  вид,  но  сверхобычно  зоркими  глазами?  "Не  мудрено  увидеть

убегающего зайца или  летящую дрохву ... А Вася видел  играющих лисиц, зайцев,

умывающихся лапками, дрохв, расправляющих крылья, стрепетов, выбивающих свои

"точки". Благодаря такой  остроте зрения, кроме мира, который  видели  все,  у

Васи был еще другой мир, свой собственный, никому не доступный  и,  вероятно,

очень хороший, потому что, когда  он глядел  и  восхищался,  трудно  было  не

завидовать ему". Помнил ли Чехов, когда он писал своего  Васю,  о  гетевском

Линкее? На этот вопрос уже  никто не  ответит.  Достоверно  одно,  что  Чехов

любил трагедию  великого  поэта  и  даже  мечтал  о  точнейшем  прозаическом

переводе "Фауста", чтобы, не зная немецкого языка, проникнуть во все  детали

поэтической мысли Гете.

     И вот этот-то  упоенный зрелищем мира  караульный  Линкей,  сказавший  о

себе:

 

                         Вся жизнь мне по нраву

                         И я с ней в ладу, -

 

должен возвестить ужасную  гибель Филемона и Бавкиды и их "отсыревшей от

лет" лачуги, сожженной  Мефистофелем,  в  предательском  усердии  услужающим

своему господину, Фауст  устроителю.

 

                         Вот отполыхало пламя,

                         Запустенье, пепел, чад! -

                         И уходит вдаль с веками

                         То, что радовало взгляд.

 

     Как это  надрывно и как невыносимо  прекрасно!

     Первый акт  начинается с исцеления Фауста. Благосклонные  эльфы  стирают

из памяти героя воспоминания о постигшем, его ударе: