Этнология и ее создатель Л.Н. Гумилев

Концепция этногенеза оценивалась названными авторами как разновидность биологизаторства и географического детерминизма, не согласующаяся с фактами, эклектичная, не учитывающая роли социально-экономических факторов в жизни общества. Ю.В. Бромлей [34], указывая на пассионарность, отмечал неправомерность отождествления абсорбируемой людьми физической энергии с их социальной активностью. Последняя, если иметь в виду этнические общности людей, зависит прежде всего от конкретно-исторических условий их существования и определяется преимущественно социальными факторами. Главный же недостаток концепции этногенеза многолетний «официальный» оппонент Гумилева усматривал в вытекающих из нее следствиях: делении народов-этносов на тех, у которых преобладают пассионарии, и тех, для которых свойственна субпассионарность, характеризующаяся исчерпанием энергетического потенциала и ведущая в лимите к вымиранию. Поскольку такая обреченность вызвана в конечном счете не социальными, а биологическими факторами, то она не может быть преодолена, т.е. является фатальной.

Деление народов на избранные (пассионарные) и обреченные (субпассионарные) становится у Бромлея равнозначным их делению на полноценные и неполноценные на основании присущих им или отсутствующих у них врожденных биологических свойств. С признанием ошибочности трактовки этноса как биологической категории выступил и С.А. Арутюнов [8]. В.П. Алексеев отводил гипотезе Гумилева крайнее место в оценке народов как биологических, а не социальных общностей [2]. Практически все исследователи, несмотря на отмечаемую ими оригинальность концепции, прослеживали параллели между взглядами Гумилева и биологической трактовкой этноса С.М. Широкогоровым [35;114; 188; 228].

Определявшаяся в рамках этнографического знания в русле проблемы систематизации и классификации этнических общностей [37; 201] этнология Гумилева в 90-е гг. оценивается по прежнему преимущественно в категоричной тональности. Ю.И. Семенов оценивает теоретическую деятельность Гумилева через призму фабрикации им исторических фактов [318]; А.Ф. Козенко и Л.Ф. Моногарова, констатируя невозможность фальсификации концепции, определяют ее как иррелевантную [185]; В.А. Тишков отмечает наивность анализа и паранаучность Гумилева [331]; Я.В. Чеснов, обращая внимание на простоту и доходчивость мысли автора, усматривает в концепции «незамысловатый натурализм», сопряженный с «профанацией понятия этногенеза» [372]; отсылая к концепции этногенеза Гумилева, С.В. Лурье говорит о бессмысленности биологического понимания этноса [222]. В.М. Микулич, фиксируя отсутствие надежного научного анализа, гипотетичность концепции, приходит к выводу о необязательности ряда ее положений, невозможности ее использования в научных исследованиях [229].

Автор отмечает также интуитивность построений Гумилева, радикальность его выводов и оторванность их от современной научной практики. Критика Микулича содержит конструктивные моменты, связанные с существенными ошибками апплицируемого Гумилевым на исторический материал системного подхода. В плане собственно научного анализа единственным позитивным элементом концепции этногенеза названо развитие идеи географической адаптации, уровень осмысления которой, по мнению Микулича, не отличается оригинальностью. Начало 90-х гг. ознаменовалось появлением интроспекции теоретико-методологических оснований этнографического знания, самоанализа этнографической науки, вызванного критическим отношением к сложившейся к 70-80-м гг. официальной теории этноса и обнаружившей свою прогностическую несостоятельность в ситуации обострившейся конфликтности межэтнических и межнациональных отношений [55; 136; 137; 194;299; 323; 377].

Интроспекция этнографического знания охватывает не только анализ ее теоретического ядра, методологических принципов и установок, но и содержит в себе явно выраженную тенденцию ретроспективной рефлексии созданных в ее рамках исследований. Этнология Гумилева в этом контексте опознается как абсолютно внепарадигмальная по отношению к официальной теории этноса, эклектический историософский пафос которой, как полагает А.А. Никишенков, превращает ее в своеобразный вид основанной на догматах веры создателя научной мифологии [351].

В целом, такая оценка воспроизводит на современном концептуальном уровне данную в свое время к первому изданию «Этногенеза и биосферы Земли» характеристику концепции Р.Ф. Итса: «… концепция Гумилева полностью оригинальна и самобытна, и, тем не менее, я не знаю никого среди советских этнографов, кто бы принимал ее» [152, с. 4].  

Дискуссионность многих положений концепции при одновременном подчеркивании ее экологических аспектов идентифицирована автором с не получившим однозначного в концепции определения исследуемого явления, размытостью базового понятия этноса, рассматриваемого в зависимости от аспекта и в качестве феномена биосферы, и как локального, замкнутого генетически, самоопределяющегося социально коллектива, и как устойчивого, естественно сложившегося на основе оригинального стереотипа поведения коллектива людей, существующего как энергетическая система (структура) и противопоставляющего себя всем прочим аналогичным коллективам, исходя из ощущения комплиментарности. Несмотря на это обобщенное содержание концепции этногенеза получило отражение в ряде учебников и учебных пособий этнологического плана [9; 311; 320; 392], в которых она описывается как упрощающая психологическую сущность и обосновывающая этничность с помощью эволюционно-генетических идей [320], социобиологическая версия примор-диализма [9], восходящая к социал-дарвинизму концепция биологизации этнического [392]. Существенную черту современной этнологии составляет распространение постмодернистской методологии. Отражением тенденции постмодернизма является появление субъективистских и релятивистских (конструктивизм, инструментализм) прочтений этничности, противостоящих примордиалистским (объективистским) ее интерпретациям. В контексте поиска путей интеграции примордиалистского, инструменталистского, конструктивистского подходов к анализу этничности «понимающее» отношение к концепции этногенеза выражено в работах С.В. Чешко [373], С.Е. Рыбакова [303], использующих ее положения как инструментальные основания собственных теоретических построений. Критика конкретно-исторических работ Гумилева представлена в статьях А.Г. Кузьмина [204; 205], Б.А. Рыбакова [302], Н.Р. Гусевой [111], Б.И. Панкратова [273], Л. Клейна

[177], Я.С. Лурье [223; 224], Н.В. Трубниковой [341], Ш. Русакова [301], С.А. Иванова [145]. Б.А. Рыбаков усмотрел в исторических работах Гумилева русофобско-спекулятивную сущность. Резкие возражения у А.Г. Кузьмина вызвало отрицание Гумилевым факта монголо-татарского ига. С.Я. Лурье оценивает изыскания Гумилева в области истории исключительно через призму их публицистического характера. Гумилев закономерно предстает как историк-беллетрист, создатель обращенного к прошлому «перфектологического» романа, «плода предвзятых идей и авторской фантазии». Б.И. Панкратов оспаривает востоковедные исследования ученого, указывая на серьезные фактологические ошибки Гумилева. В результате его исторические работы характеризуются как анти- и псевдоисторические, тенденциозные, фактически уязвимые, основанные на экстравагантности суждений и разрыве кондиционности исторического жанра. Л. Клейн, А. Янов [396], И. Дьяконов [122], Г.С. Померанц [281; 283], В.А. Шнирельман, А.С. Панарин [384] ставят вопрос об идеологической нагруженности построений историка. Этот аспект в качестве центрального отмечают и западные авторы

(Л.Р. Грэхэм [70], М. Ларюэль [217; 218; 401], Р. Парадовский [402], Х. Коханек [400]), усматривая в его творческом наследии, как и в классическом евразийстве, совмещение антидемократических, антииндивидуалистических и антикатолических тенденций. Так, М. Ларюэль фиксирует противоположность научных изысканий Гумилева официальной советской науке. Созданная ученым теоретическая модель истории оценивается исследователем как основанная на расовых концепциях и положениях социал-дарвинизма. Ее отличительной чертой является жесткая детерминированность исторических событий факторами естественного порядка, что объясняет использование Гумилевым многочисленных метафор, прежде всего метафор естественности и органичности. Следствием этого являются не всегда научные выводы и не всегда оправданная тенденция натурализации человека. Рельефно выраженная идеологическая составляющая предлагаемой Гумилевым философии истории состоит, по мнению Ларюэль, в достигаемой посредством ее легитимации вполне определенных политических и культурных постулатов, в придании им видимости научности.

Х. Коханек, анализируя содержание этногенетической концепции, приходит к выводу о том, что созданное Гумилевым учение об этносе представляет собой дилетантски-гениальное, искусственно сконструированное учение, масштабность и сложность которого обусловлены едва обозримым собранием спекулятивных гипотез, неподтвержденных, спорных и псевдонаучных предположений. Оно вряд ли может быть опознано в ряду старших эволюционных версий философии истории: концепции культурно-исторических типов Н.Я. Данилевского, органической и антиэгалитарной концепции общества К.Н. Леонтьева. Западному читателю многие положения Гумилева могут показаться анахроничными и ошибочными, но значимость центральных элементов его теории определяется, как отмечает Х. Коханек, вытекающими из них политическими выводами, обнаруживающими значительное совпадение с идеологическими позициями современного евразийства («новых правых»): «Гумилев, как и «новые правые», полагает, что культурная самобытность этносов детерминирована генетически. Он также ищет обоснования биолого-генетической обусловленности человека и человеческих коллективов, указывая на открытия в области этологии, феномен врожденных стереотипов поведения в частности» [400, с. 1194]. Cолидарен с этой позицией и В.А. Шнирельман: «… объявляя этносы органическими биологическими целостностями, она (концепция этногенеза – П.С.) идеально вписывается в парадигму этнического национализма, не только легитимируя его, но и снабжая паранаучной аргументацией» [386, с. 15]. Гумилев, утверждая веру в превосходство российского суперэтноса над романо-германским, воспроизводит, по словам Р. Парадовского, старый славянофильский тезис о деградации Европы. Историк предстает проповедником культурного и цивилизационного изоляционизма, извлекающим обоснования своих теоретических положений главным образом из естествознания. Западные исследователи, подвергая радикальному сомнению компетентность Гумилева как этнолога, тем не менее отмечают значимость его работ по истории степных народов Евразии. Непринужденность и динамизм, с которыми он перемещается в столетиях мировой истории, вызывают подлинное восхищение не только в среде сторонников Гумилева, но и среди его откровенных противников. Параллельно с критикой концепции этногенеза и исторических работ Гумилева, носившей отчасти тенденциозный и идеологизированный характер, появляются статьи Ю.М. Бородая [30], В. Мичурина [244], В.Ю. Ермолаева [127; 128], Д.М. Балашова [12], И.А. Бесковой [23], М.А. Киркина [176], К.П. Иванова [143], Д.В. Загоскина [133; 134], А.М. Панченко [275], в которых конкретизируются, аргументируются с опорой на эмпирический материал и развиваются основные положения концепции. Интерес к концепции этногенеза был проявлен со стороны психологов, что нашло отражение в публикациях П.П. Шулындина [390], В.Д. Попова [285; 286], А.А. Крылова, М.И. Кова-ленко [184; 200], Я.В. Богданова [28]. В основном разработки психологов развиваются в русле типологии пассионарных личностей, психодинамической теории личности и типологий характера. В социологическом знании концепция этногенеза привлекла внимание И.И. Подойницыной [280], работающей на стыке проблем социо- и психогенеза О.С. Осиповой [263; 264]. В литературоведении она была использована Ю. Барабашем [13]. Отдельную группу исследований составляют ориентированные на обеспечение аппаратом строгих рассуждений опыты по математизации и формализации концепции, позволяющие избавиться от недостаточной обоснованности ряда положений, уязвимой для критики умозрительности заключений Гумилева [141; 144;196]. Предметом исследования становится сложный жизненный и творческий путь автора концепции, эволюция идей, научное и литературное наследие. Этот аспект отражен в работах А. Куркчи [210; 211], М.И. Чемерисской [370; 371], Ю.К. Ефремова [130], О.В. Головниковой, Н.С. Тарховой [66], С.Б. Лаврова [214; 215], В.Н. Красильникова [199], А.Ю. Баркова [14], А.Н. Медведя [242], А.И. Чистобаева [376], Л.П. Карельской [162], В.Н. Демина [115], С.Н. Пушкина [294], А. Запесоцкого и Ю. Злобина [135] и др. [291]. В научной литературе практически отсутствуют специальные монографические исследования концепции этногенеза. Собственно в философском плане она оказалась представленной довольно фрагментарно. Здесь следует отметить работы В.Д. Захарова [139], Г.С. Померанца [281], Я.Г. Шемякина [381], В.И. Затеева и Н.Г. Лагойды [138], логико-методологический анализ концепции Б.Л. Белкова [16], исследование концепции в русле научных тенденций современности О.А. Сергеевой [319]. Позиции представленных авторов сохраняют значительную степень негативизма в восприятии концепции этногенеза. К примеру, Г.С. Померанц интерпретирует концепцию с позиции выдвинутой им идеи субэкуменальных узлов и субэкумен. Он усматривает в теоретических изысканиях мыслителя разновидность геополитической философии, в контексте которой сам Гумилев предстает как идеолог Орды. Большей аналитической ценностью

для исследования, однако, обладают выводы автора о не различении Гумилевым подсознания и сверхсознания, что привело, как полагает Померанц, к отказу от иерархии этнического и сверхэтнического духа. В итоге скользящая по поверхности истории концепция этногенеза рассматривается как шаг назад по сравнению с работами Шпенглера и Тойнби, а отсутствие выраженного интереса к ней в западной науке объясняется восприятием гумилевской пассионарности как аналога веберовской теории харизмы [282, с. 92]. К тому же теория этносов обретает черты альтернативной теории. Она вполне успешно конкурирует с марксизмом и постепенно вытесняет его как методологию социального познания и как господствующую идеологию. В этом плане созданная Гумилевым теория занимает достойное место в ряду великих однопараметрических систем XIX – XX вв.: эволюционной теории Дарвина, марксизма и фрейдизма. Не менее категоричен в оценках Я.Г. Шемякин: «… подход Гумилева к истории, подобно формационному редукционизму, безальтернативен». Более того, природный редукционизм означает регресс к досоциальному [381, с. 61]. Пассионарность в исторических реконструкциях оказывается редуцированной до естественнонаучного наукообразия: «Энергетизм Гумилева… остается пустой абстракцией, которую лучше не прилагать к культурно-историческому процессу с точки зрения этногенеза. Растворить историю в биохимии, а последнюю в космических излучениях можно попытаться только в… предположении того, что никакой истории и нет, а есть только естественно-природный процесс, к чему постоянно подходит и подводит своих читателей Л.Н. Гумилев» [313]. В логико-методологическом плане вызывает возражение способ введения в теорию новых положений как постулатов. Как отмечает Б.Л. Белков, пассионарность и пассионарное поле вписаны в теоретическую картину искусственно, т.е. не существуют как объекты теории [16]. Нейтральна в этом отношении позиция О.А. Сергеевой, определяющей данную концепцию как переходную от модернизма к постмодернизму, от классической науки к постнеклассической. В этом автор видит уникальность концепции Гумилева, с этим одновременно связывает и трудности ее анализа. В актуальном анализе концепции, полагает Сергеева, произошло существенное смещение акцентов с критики оснований на критику вытекающих из нее следствий: жесткий биосферный детерминизм, децентрация истории, редукционизм, игнорирование социально-экономических и политических аспектов, – что существенным образом проблематизирует прогностические возможности теории. При всей внешней привлекательности и «эмоциональной» убедительности пассионарной концепции Гумилев оставил слабо проясненными многие, в том числе фундаментальные вопросы. В частности, вопрос о природе и сущности пассионарности: «… пассионарность эта причина или следствие, – вопрошает П.К. Гречко. Я преследую какие-то цели потому что пассионарен, или как раз наоборот – я потому пассионарен, что наметил и преследую определенные цели. Пассионарность индуцирует цели и идеалы или, наоборот, идеалы и цели индуцируют пассионарность» [68, с. 49]. Неясным признается и отношение пассионарности к биосоциальной оппозиции истории. Гречко не соглашается полностью с широко распространившейся критикой концепции этногенеза, вытекающей из необоснованности ее положений, отсутствия у нее объективного критерия. Гумилев многое недоговаривает относительно взаимосвязи этногенеза и социальной истории, но эта недоговоренность не является достаточным основанием для утверждения несостоятельности его этнологических исследований. Более того, их претензии на философско-историческую концепцию достаточно серьезны. Базовая интуиция истории как целого (метапаттерн) выражена им масштабно и ярко. Метапаттерн истории – это всегда прозрение, умозрительное видение. Поэтому критика необоснованности ключевых положений пассионарной концепции не всегда адекватна: «Метапаттерны не обосновывают – их прилагают, накладывают на конкретный эмпирический материал для показа, индикации или иллюстрации того, в чем автор абсолютно уверен» [68, с. 49]. С этой оценкой соглашается и культуролог К. Фрумкин: «В своей теории этногенеза Гумилев не был историком, и как историк никогда не стал бы властителем дум. Гумилев был социальным философом и философом истории, а для этих «высоко летящих» философских учений факты не имеют катастрофического значения. Гумилев создал историко-философскую спекуляцию с оглядкой на исторические факты, написав несколько страниц гипотетических размышлений и прибавив к этому десять томов исторических иллюстраций» [360]. По этой причине созданная им историософия неопровержима, но может быть вытеснена другими, более современными и эффективными учениями. Не во всем соглашаясь с Гумилевым, рациональные моменты его концепции отмечают С.Д. Шаш [379], С.П. Жлоба [131], В.В. Мархинин [240]. В частности, С.Д. Шаш, конструируя сустратно-информационную модель этносного сообщества и человека, апеллирует к геобиоценозному и социокультурному измерениям реальности. Анализируя акцентированные Гумилевым природные свойства этноса, автор дополняет их социокультурными хартеристиками, интеграл взаимодействия которых определяет возможность возникновения явления социумного полиморфизма через сращивание геобиоценозных структур с ценностно-целевым началом, социумными организациями и языком. Развивая тезис Гумилева о биосферной сущности этноса, С.П. Жлоба в рамках генетической антропологии ставит этногенез в зависимость от воспроизводства этнической культуры. Для В.В. Мархинина Гумилев интересен логикой обоснования концепции, элиминативным способом определения понятия этноса. Получившие отражение в диссертациях исследования концепции этногенеза осуществлялись в рамках различных наук: филологических [274; 349], исторических [67; 153; 341], географических [383], физико-математических [196], философских [10; 53; 148; 216]. В плане собственно философского анализа концепции необходимо отметить работы Л.П. Ахраменко, Н.Г. Лагойды, М.А. Игошевой. В диссертационном исследовании Л.П. Ахраменко акцентируется философско-методологический аспект концепции, раскрывается ее конкретная естественнонаучная основа, анализируется гипотеза пассионарности, прослеживаются взаимосвязи концепции Гумилева с традициями отечественной этнографической науки. Автор квалифицирует концепцию этногенеза как биосферную, а метод Гумилева, в силу преобладания в реконструкции этногенетических процессов умозрительности над эмпирией, определяет как метод реконструирующей дескрипции. Диссертационная работа Н.Г. Лагойды посвящена рассмотрению социально-философских аспектов концепции этногенеза. Исходя из текстологического анализа научных трудов Гумилева, автор пытается выяснить особенности взаимосвязи в концепции этнических и культурных факторов, определить ее наиболее существенные черты, особенности интерпретации всемирной истории через историю этносов. Однако заявленный текстологический анализ достаточно часто превращается в простое воспроизведение содержания центральной работы Гумилева «Этногенез и биосфера Земли», а узость источниковой базы не позволяет подняться до уровня принципиально новых обобщений, что и нашло свое отражение в заключительных выводах. Диссертационное исследование М.А. Игошевой заявлено как культурологическое, но имеет преимущественно философско-историческую направленность. Реконструкция теоретической модели этногенеза реализуется автором через развернутое сопоставление модели Гумилева с историческими концепциями Шпенглера и Тойнби. При этом не всегда учитывается опосредованность связи концепции этногенеза с культурно-исторической парадигмой, естественнонаучный характер его концепции. Более обоснованным является стремление Игошевой осмыслить постмодернистские интенции методологии Гумилева, однако дискуссионной представляется сформулированная автором гипотеза о том, что ученый заложил основы постмодернистской методологии для историко-культурного знания. Ставя вопрос о противоречивости концепции этногенеза и ее эвристической ценности, Игошева апеллирует к историографии проблемы, не пытаясь самостоятельно обнаружить возможную ограниченность концепции и предложить собственное ее осмысление, предпочитая говорить не о противоречивости, а недостаточной обоснованности отдельных положений Гумилева. С позиций представленных выше подходов практически малоизученными оказались проблемы эволюции мировоззрения мыслителя, истории становления концепции этногенеза, ее теоретические источники и методологические основания. Невыясненной осталась связь концепции с философией евразийства, научно-философской традицией русского космизма, цивилизационной парадигмой моделирования истории. Фактически оказались нераскрытыми «натурфилософские» аспекты предложенной Гумилевым модели этногенеза, вытекающие из них следствия; не проанализированы внутренняя противоречивость

его «натурфилософии» и значимость ее исследовательского потенциала. Представляется, что актуальная рефлексия по поводу теоретических изысканий Гумилева должна исходить из анализа конкретных условий формирования концепции этногенеза, ее

эмпирических оснований и методологических предпосылок, позволивших ему, как историку и географу, создать целостную

концепцию, так или иначе объясняющую природу этноса, сущность этногенеза, источники этнической динамики, организованность этнического в историческом времени и пространстве, а также причины «естественной» смерти этнических общностей.

Необходимость подобного анализа обосновывается и потребностью соотнесения этнологии Гумилева с общенаучной методологией и инновациями в области теории этноса второй половины ХХ века.

ГЛАВА II

ЕВРАЗИЙСТВО И КОНЦЕПЦИЯ

ЭТНОГЕНЕЗА Л.Н. ГУМИЛЕВА

Реконструкция евразийского контекста концепции этногнеза сопряжена с трудностями двух планов: во-первых, она связана со сложностью, неординарностью и, безусловно, оригинальностью идей самого Гумилева, создающих своего рода иллюзию «беспочвенности» концептуальных оснований его этногенетических воззрений в смысле их принципиальной неидентифицируемости в рамках определенных гуманитарных и есте-

ственнонаучных традиций; и, во-вторых, она обусловлена неоднородностью и разнонаправленностью самого евразийства 20-30-х гг. ХХ в., отличавшегося широкой областью интересов и точек приложения сил. Реконструкция евразийской составляющей этнической концепции, таким образом, носит вынужденно двупланный характер, предполагающий определенный уровень систематизации и упорядочения евразийских идей и их реконструкцию в фокусе заявленной исследовательской задачи. Как самостоятельное течение общественной мысли евразийство сложилось в 20-е гг. в среде русской эмиграции. Оно имело свои центры в Праге, Берлине и Париже. С этим интеллектуальным движением, сопрягавшим поиск русской идентичности с философией и политикой, связаны имена лингвиста и этнографа Н.С. Трубецкого, географа и экономиста П.Н. Савицкого, историка Г.В. Вернадского, философов и культурологов – Г.В. Флоровского, Л.П. Карсавина, П.М. Бицилли, правоведа Н.Н. Алексеева. Начавшийся на рубеже 80-90-х гг. евразийский «бум», выразившийся в потоке переиздания евразийских текстов и публикаций, адресованных евразийству, как результат актуального интереса к нему обществознания, осваивающего новый пласт русской эмиграции, избавляют от изложения организационных моментов и истории евразийского движения, хотя и не освобождают от историографического анализа евразийского наследия. Отнесение теоретических и конкретно-исторических работ Гумилева к традиции евразийства позволяет распространить этот анализ и на концепцию этногенеза, способствуя, путем сравнительного соотнесения, выявлению динамики общего и особенного в философско-исторической традиции евразийства 20-30-х гг., евразийства Гумилева и неоевразийства 80-90-х гг. Крайность оценочных суждений, как таковая не претендующая