Солженицын и Россия

Высокая степень приспособляемости Шухова не имеет ничего общего с приспособленчеством, униженностью, потерей человеческого  достоинства. Шухову "крепко запомнились  слова его первого бригадира  Куземина : "В лагере вот кто  подыхает: кто миски лижет, кто  на санчасть надеется, да кто к куму ходит стучать"".

Эти спасительные пути ищут для себя люди нравственно слабые, пытающиеся выжить за счет других, "на чужой крови". Физическая выживаемость сопровождается, таким образом, моральной гибелью. Не то Шухов. Он всегда рад запастись  лишней пайкой, раздобыть табаку, но не как Фетюков - шакал, который "в  рот смотрит, и глаза горят", и "слюнявит": "Да-айте разок  потянуть!" Шухов раздобудет курево так, чтобы не уронить себя: разглядел  Шухов, что "однобригадник его  Цезарь курил, и курил не трубку, а сигарету - значит, подстрельнуть  можно. Но Шухов не стал прямо просить, а остановился совсем рядом с  Цезарем и вполоборота глядел мимо него". Занимая очередь за посылкой для Цезаря, не спрашивает: “Ну, получили?” - потому, что это  был бы намек, что он очередь занимал  и теперь имеет право на долю. Он и так знает, что имеет. Но он не был шакалом даже после восьми лет общих работ - и чем дальше, тем крепче утверждался. Очень точно  заметил один из первых доброжелательных критиков повести В. Лакшин, что "слово "утверждался" не требует тут  дополнений - "утверждался" не в  чем-то одном, а в общем своем  отношении к жизни".

Отношение это сложилось еще в той, другой жизни, в лагере оно лишь получило проверку, прошло испытание.

Вот читает Шухов письмо из дома. Пишет  жена о красилях: "А промысел есть-таки один новый, веселый - это ковры красить. Привез кто-то с войны трафаретки, и с тех пор пошло, и все  больше таких мастаков красилей набирается: нигде не состоят, нигде не работают, месяц один помогают колхозу, как  раз в сенокос да в уборку, а  за то на одиннадцать месяцев колхоз ему справку дает, что колхозник  такой-то отпущен по своим делам  и недоимок за ним нет. И очень  жена надежду таит, что вернется Иван и тоже в колхоз ни ногой, и  тоже красилем станет. И они тогда  подымутся из нищеты, в какой она  бьется ".

"... Видит Шухов, что прямую дорогу  людям загородили, но люди не  теряются: в обход идут и тем  живы. В обход бы и Шухов  пробрался. Заработок, видать  легкий, огневой. И от своих  деревенских отставать вроде  обидно... Но, по душе, не хотел  бы Иван Денисович за те  ковры браться. Для них развязность  нужна, нахальство, милиции на  лапу совать. Шухов же сорок  лет землю топчет, уж зубов  нет половины и на голове  плешь, никому никогда не давал  и не брал ни с кого, и  в лагере не научился.

Легкие  деньги - они и не весят ничего, и чутья такого нет, что вот, мол, ты заработал".

Нет, не легкое, точнее, не легковесное отношение  к жизни у Шухова. Его принцип: заработал - получай, а “на чужое  добро брюха не распяливай”. И  Шухов работает на "объекте" так  же

добросовестно, как и на воле. И дело не только в том, что работает в бригаде, а "в лагере бригада - это такое  устройство, чтоб не начальство зэков  понукало, а зэки друг друга. Тут  так: или всем дополнительное, или  все подыхайте".

Для Шухова в этой работе нечто большее - радость мастера, свободно владеющего своим делом, ощущающего вдохновение, прилив энергии.

С какой  трогательной заботой припрятывает Шухов свой мастерок. "Мастерок - большое дело для каменщика, если он по руке и легок. Однако на каждом объекте такой порядок: весь инструмент утром получили, вечером сдали. И  какой завтра инструмент захватишь - это от удачи. Но однажды Шухов  обсчитал инструментальщика и лучший мастерок зажилил. И теперь вечер  он его перепрятывает, а утро каждое, если кладка будет берет". И в  этом чувствуется практичная крестьянская бережливость.

Обо всем забывает Шухов во время работы - так увлечен делом: "И как  вымело все мысли из головы. Ни о  чем Шухов сейчас не вспоминал  и не заботился, а только думал - как  ему колена трубные составить  и вывести, чтоб не дымило".

"И  не видел больше Шухов ни  озора дальнего, где солнце блеснило  по снегу, ни как по зоне  разбредались из обогревалок  работяги. Шухов видел только  стену свою - от развязки слева,  где кладка поднималась и направо  до угла. А думка его и глаза  его выучивали из-подо льда  саму стену. Стену в этом  месте прежде клал неизвестный  ему каменщик, не разумея или  халтуря, а теперь Шухов обвыкался  со стеной, как со своей". Шухову  даже жаль, что пора работу  кончать: "Что, гадство, день  за работой такой короткий? Только  до работы припадешь - уж и  семь!". Хоть и шутка это,  а есть в ней доля правды  для Ивана Денисовича.

Все побегут к вахте. "Кажется, и  бригадир велел - раствору жалеть, за стенку его - и побегли. Но так устроен  Шухов по-дурацкому, и никак его  отучить не могут: всякую вещь жалеет он, чтоб зря не гинула". В этом - весь Иван Денисович.

Оттого  и недоумевает совестливый Шухов, читая письмо жены как же можно  в своей деревне не работать: "А  с сенокосом как же?" Беспокоится  крестьянская душа Шухова, хоть и далеко он от дома, от своих и "жизни их не поймешь".

Труд - это жизнь для Шухова. Не развратила его советская власть, не смогла заставить халтурить, отлынивать. Тот  уклад жизни, те нормы и неписаные  законы, которыми от века жил крестьянин, оказались сильнее. Они - вечные, укорененные в самой природе, которая мстит за бездумное, халтурное к ней отношение. А все остальное - наносное, временное, преходящее. Вот почему Шухов из другой жизни, прошлой, патриархальной.

Здравый смысл. Это им руководствуется Шухов  в любой жизненной ситуации. Здравый  смысл оказывается сильнее страха даже перед загробной жизнью. "Я  ж не против Бога, понимаешь, - объясняет  Шухов Алешке - баптисту, - В Бога я охотно верю. Только вот не верю я в рай и в ад. Зачем вы нас за дурачков считаете, рай и  ад нам сулите?" И тут же, отвечая  на вопрос Алешки, почему Богу не молится, Шухов говорит: "Потому, Алешка, что  молитвы те, как заявления, или  не доходят, или в жалобе отказать".

Трезвый взгляд на жизнь упрямо замечает все  несообразности во взаимоотношениях между  прихожанами и церковью, точнее, священнослужителями, на которых лежит  посредническая миссия.

Так что живет Иван Денисович по старому  мужицкому правилу: на Бога надейся, а сам не плошай! В одном ряду с Шуховым такие, как Сенька Клевшин, латыш Кильдигс, кавторанг Буйновский, помощник бригадира Павло и, конечно, сам бригадир Тюрин. Это те, кто, как  писал Солженицын, “принимают на себя удар”. Им в высшей степени присуще  то умение жить, не роняя себя и “слов  зря никогда не роняя”, которое  отличает Ивана Денисовича. Не случайно, видимо, это в большинстве своем  люди деревенские, “практические”.

Кавторанг Буйновский тоже из тех, “ кто принимает  на себя удар”, но, как кажется Шухову, часто с бессмысленным риском. Вот, например, утром на шмоне надзиратели  “телогрейки велят распустить (где  каждый тепло барачное спрятал), рубахи расстегнуть - и лезут перещупывать, не поддето ли чего в обход устава”. “Буйновский - в горло, на миноносцах своих привык, а в лагере трех месяцев нет:

- Вы  права не имеете людей на  морозе раздевать! Вы девятую  статью уголовного кодекса не  Знаете - Имеют. Знают. Это ты, брат, еще не знаешь". И что в результате? Получил Буйновский "десять суток строгого". Реакция на происшедшее битого перебитого Сеньки Клевшина однозначна: "Залупаться не надо было! Обошлось бы все". И Шухов его поддержал: "Это верно, кряхти да гнись. А упрешься - переломишься".

Бессмыслен  и бесцелен протест кавторанга. Надеется только на одно: "Придет пора, и капитан  жить научится, а в еще не умеет". Ведь что такое "десять суток строгого": "Десять суток здешнего карцера, если отсидеть их строго и до конца, - это значит на всю жизнь здоровья лишиться. Туберкулез, и из больничек  не вылезешь".

Вечером пришел надзиратель в барак, ищет Буйновского, спрашивает бригадира, а  тот темнит, "тянет бригадир, Буйновского  хоть на ночь спасти, до проверки дотянуть". Так надзиратель выкрикнул: "Буйновский - есть?" "А? Я! - отозвался кавторанг. Так вот быстрая вошка всегда первая на гребешок попадет", - заключает  Шухов неодобрительно. Нет, не умеет  жить кавторанг. На его фоне еще более  зримо ощущается практичность, несуетность  Ивана Денисовича. И Шухову, с  его здравым смыслом, и Буйновскому, с его непрактичностью, противопоставлены  те, кто не “принимает на" себя удар”, “кто от него уклоняется”. Прежде всего, это кинорежиссер Цезарь Маркович. Вот уж устроился так устроился: у всех шапки заношенные, старые, а у него меховая новая шапка, присланная с воли ("Кому-то Цезарь подмазал, и разрешили ему носить чистую новую городскую шапку. А  с других даже обтрепанные фронтовые  посдирали и дали лагерные, свинячьего меха"); все на морозе работают, а  Цезарь в тепле в конторе сидит. Шухов не осуждает Цезаря: каждый хочет  выжить. Но вот то, что Цезарь как  само собой разумеющееся принимает  услуги Ивана Денисовича, его не украшает. Принес ему Шухов обед в контору “откашлялся, стесняясь  прервать образованный разговор. Ну и  тоже стоять ему тут было ни к  чему. Цезарь оборотился, руку протянул за кашей, на Шухова и не посмотрел, будто каша сама приехала по воздуху...". "Образованные разговоры" - вот  одна из отличительных черт жизни  Цезаря. Он образованный человек, интеллектуал. Кино, которым занимается Цезарь игра, то есть выдуманная, ненастоящая жизнь (тем более с точки зрения зэка). Игрой ума, попыткой отстраниться от лагерной жизни занят и сам Цезарь. Даже в том, как он курит, "чтобы возбудить в себе сильную мысль, сквозит изящный эстетизм, далекий от грубой реальности.

Примечателен  разговор Цезаря с каторжанином Х-123, жилистым стариком, о фильме Эйзенштейна "Иван Грозный": ""объективность  требует признать, что Эйзенштейн гениален. "Иоанн Грозный" - разве  это не гениально? Пляска опричников с личиной! Сцена в соборе!" - говорит Цезарь. "Кривлянье!... Так  много искусства, что уже и  не искусство. Перец и мак вместо хлеба насущного!" - отвечает старик.

Но  Цезаря прежде всего интересует "не что, а как", его больше всего  занимает, как это сделано, его  увлекает новый прием, неожиданный  монтаж, оригинальными стык кадров. Цель искусства при этом - дело второстепенное; "<...> гнуснейшая политическая идея - оправдание единоличной тирании" (так характеризует фильм Х-123) оказывается вовсе не такой важной для Цезаря. Он пропускает мимо ушей и реплику своего оппонента по поводу этой "идеи": "Глумление  над памятью трех поколений русской  интеллигенции". Пытаясь оправдать  Эйзенштейна, а скорее всего себя, Цезарь говорит, что только такую  трактовку пропустили бы. "Ах, пропустили бы? - взрывается старик. - Так не говорите, что гений! Скажите, что подхалим, заказ собачий выполнил. Гении  не подгоняют трактовку под вкус тиранов!"

Вот и получается, что "игра ума", произведение, в котором слишком "много искусства", - безнравственно. С одной стороны, это искусство служит "вкусу  тиранов", оправдывая таким образом  то, что и жилистый старик, и Шухов, и сам Цезарь сидят в лагере; с другой - пресловутое "как" (посылаемое стариком "к чертовой матери") не пробудит мысли автора, "добрых чувств", а потому не только не нужно, но и вредно.

Для Шухова, безмолвного свидетеля диалога -все это "образованный разговор". Но насчет "добрых чувств" Шухов  хорошо понимает, - идет ли речь" о  том, что бригадир "в доброй душе", или о том, как он сам "подработал" у Цезаря. "Добрые чувства" - это  реальные свойства живых людей, а  профессионализмы Цезаря - это, как  будет писать позднее сам Солженицын "образовавщина".

Цезарь  и с кавторангом пытается говорить на свои излюбленные темы: монтаж, крупный  план, ракурс. Но и Буйновский "ловит" его на игре, на нежелания соотнести  выдуманное к реальности.

Кино (сталинское, советское кино) и жизнь! Цезарь не может не вызывать уважения влюбленностью в свое дело, увлеченностью  своей профессией; но нельзя отделаться от мысли, что желание поговорить об Эйзенштейне во многом связано  с тем, что сидел Цезарь целый  день в тепле, трубочку покуривал, даже в столовую не ходил ("не унижался ни здесь, ни в лагере", замечает автор. Он живет вдалеке от реальной лагерной жизни.

Вот не спеша подошел Цезарь к своей  бригаде, что собралась, ждет, когда  после работы в зону можно будет  идти:

Ну  как, капитан, дела?

Гретому мерзлого не понять. Пустой вопрос - дела как?

- Да  как? - поводит капитан плечами. - Наработался вот, спину распрямил". Цезарь в бригаде "одного  кавторанга придерживается, больше  ему не с кем душу отвести". Да Буйновский смотрит на сцены  из "Броненосца..." совсем другие  глазами: "... черви по мясу прямо  как дождевые ползают. Неужели  такие были? Думаю, это б мясо  к нам в лагерь сейчас привезли  вместо нашей рыбки говенной, да не моя, не скребя, в котел  бы ухнули, так мы бы..."

Реальность  остается скрытой от Цезаря. Он расходует  свой интеллектуальный потенциал очень  избирательно. Его, как Шухова, вроде  бы не занимают "неудобные" вопросы. Но если Шухов всем своим существом  и не предназначен не только для  решения, но и для постановки подобных проблем, то Цезарь, видно сознательно  уходит от них. То, что оправданно для Шухова оборачивается для кинорежиссера если не прямой виной, то бедой. Шухова иной раз даже жалеет Цезаря: "Небось много он об себе думает, Цезарь, а не понимает в жизни ничуть".

По  Солженицыну, в жизни понимает больше других сотоварищей, включая не только Цезаря (невольного, а подчас добровольного  пособника сталинского "цесаризма"), но и кавторанг

и бригадира, и Алешку - баптиста, - всех действующих  лиц повести, сам Иван Денисович  со своим немудрящим мужицким умом, крестьянской сметкой, ясным практическим взглядом на мир Солженицын, конечно, отдает себе отчет в том, что от Шухова не нужно ждать и требовать  осмысления исторических событий интеллектуальных обобщений на уровне его собственного исследования Архипелага ГУЛАГ. У Ивана  Денисовича другая философия жизни, но это тоже философия, впитавшая  и обобщившая долгий лагерный опыт, тяжкий исторический опыт советской  истории. В лице тихого и терпеливого  Ивана Денисовича Солженицын воссоздал  почти символический в своей  обобщенности образ русского народа, способного перенести невиданные страдания, лишения, издевательства коммунистического  режима, ярмо советской власти и  блатной беспредел Архипелага и, несмотря ни на что, - выжить в этом "десятом  круге" ада. И сохранить при  этом доброту к людям, человечность, снисходительность к человеческим слабостям и непримиримость к  нравственным порокам.

Один  день героя Солженицына, пробежавший  перед взором потрясенного читателя, разрастается до пределов целой человеческой жизни, до масштабов народной судьбы, до символа целой эпохи в истории  России. "Прошел день, ничем не омраченный, почти счастливый. Таких дней в  его сроке от звонка до звонка было три тысячи шестьсот пятьдесят три. Из-за високосных годов - три дня  лишних набавлялось..."