Солженицын и Россия

В то время это понимал один Солженицын. Он верил в свою правду, в свое предназначение, в свою победу. И  в этом у него не было единомышленников: ни Хрущев, ни Твардовский, ни новомировский критик В. Лакшин, боровшийся за Ивана Денисовича, ни Копелев...

Первые  восторженные отзывы о повести "Один день Ивана Денисовича" были наполнены  утверждениями о том, что “появление в литературе такого героя, как Иван Денисович, - свидетельство дальнейшей демократизации литературы после XX съезда партии” ; что какие-то черты Шухова “сформировались и укрепились в  годы советской власти”; что “любому, кто читает повесть, ясно, что в  лагере, за редким исключением, люди оставались людьми именно потому, что были советскими по душе своей, что они никогда  не отождествляли зло, причиненное  им, с партией, с нашим строем".

Возможно, авторы критических статей делали это  для того, чтобы поддержать Солженицына  и защитить его детище от нападок  враждебной критики сталинистов. Всеми  силами те, кто оценил по достоинству "Один день...", пытались доказать, что повесть обличает лишь отдельные  нарушения социалистической законности и восстанавливает "ленинские  нормы" партийной и государственной  жизни (только в этом случае повесть  могла увидеть свет в 1963 г., да еще  и быть выдвинутой журналом на Ленинскую  премию).

Однако  путь Солженицына от "Одного дня..." к "Архипелагу ГУЛАГ" неопровержимо  доказывает, как уже к тому времени  был далек автор от социалистических идеалов, от самой идеи “советскости”. "Один день..." - лишь маленькая  клеточка огромного организма, который  называется ГУЛАГ. В свою очередь  ГУЛАГ - зеркальное отражение системы  государственного устройства, системы  отношений в обществе. Так что  жизнь целого показана через одну его клеточку, притом не самую худшую. Разница между "Одним днем..." и "Архипелагом" прежде всего в  масштабе, в документальной точности. И "Один день...", и "Архипелаг" - не об "отдельных нарушениях социалистической законности", а о противозаконности, точнее - противоестественности самой  системы, созданной не только Сталиным, Ягодой, Ежовым, Берия, но и Лениным, Троцким, Бухариным и другими руководителями партии.

Человек ли?.. Этим вопросом задается читатель, открывающий первые страницы повести  и будто окунающийся в кошмарный, беспросветный и бесконечный  сон. Все интересы заключенного Щ-854, кажется, вращаются вокруг простейших животных потребностей организма: как  “закосить” лишнюю порцию баланды, как  при минус двадцати семи не запустить  под рубаху стужу на этапном шмоне, как сберечь последние крохи  энергии в ослабленном хроническом  голодом и изнуряющей работой  теле - словом, как выжить в лагерном аду.

И это  неплохо удается сноровистому и  смекалистому русскому крестьянину  Ивану Денисовичу Шухову. Подводя  итог пережитому дню, главный герой  радуется достигнутым удачам: за лишние секунды утреннего дрема его  не посадили в карцер, бригадир хорошо закрыл процентовку - бригада получит  лишние граммы пайка, сам Шухов купил  табачку на два припрятанных рубля, да и начавшуюся было утром болезнь  удалось перемочь на кладке стены  ТЭЦ.

Все события повести как будто  убеждают читателя, что все человеческое осталось за колючей проволокой. Этап, отправляющийся на работу, представляет собой сплошную массу серых телогреек. Имена утеряны. Единственное, что  подтверждает индивидуальность, - лагерный номер. Человеческая жизнь обесценена. Рядовой заключенный подчинен всем - от состоящих на службе надзирателя  и конвоира до повара и старшины барака, тихих же узников, как и  он. Его могут лишить обеда, посадить в карцер, обеспечив на всю жизнь  туберкулезом, а то и расстрелять.

И все  же за всеми нечеловеческими реалиями лагерного быта выступают человеческие черты. Они проявляются в характере  Ивана Денисовича, в монументальной фигуре бригадира Андрея Прокофьевича, в отчаянной непокорности кавторанга Буйновского, в неразлучности “братьев” - эстонцев, в эпизодическом образе старика-интеллигента, отбывающего третий срок и, тем не менее, не желающего отказываться от приличных человеческих манер.

Бытует  мнение, что пора прекратить вспоминать давно отошедшие в прошлое  ужасы сталинских репрессий, что  мемуары очевидцев переполнили  книжный рынок политического  пространства. Повесть Солженицына  нельзя отнести к разряду конъюнктурных  “однодневок”. Лауреат Нобелевской  премии верен лучшим традициям русской  литературы, заложенным Некрасовым, Толстым, Достоевским. В Иване Денисовиче и некоторых других персонажах автору удалось воплотить неунывающий, несломленный, жизнелюбивый русский  дух. Таковы крестьяне в поэме  “Кому на Руси жить хорошо”. Все  жалуются на свою судьбу: и поп, и  помещик, - а мужик (даже последний  нищий) сохраняет способность радоваться уже тому, что жив.

Так и Иван Денисович. И смекалка ему  присуща: везде он успевает первым, все добывает для бригады, не забывая, правда, при этом и себя. И уныние ему чуждо. Радость доставляют Шухову маленькие бытовые удачи, когда  его сноровка и сообразительность  помогают обвести вокруг пальца жестоких притеснителей и победить суровые  обстоятельства.

Нигде не пропадет “русский характер”. Может  быть, он умен лишь практическим умом. Но душа его, которая, казалось бы, должна была ожесточиться, зачерстветь, не поддается  “коррозии”. Заключенный Щ-854 не обезличивается, не обездушивается. Он способен сострадать и жалеть. Переживает он за бригадира, заслоняющего собой бригаду от лагерного  начальства. Сочувствует безотказному баптисту Алешке, не умеющего на своей  безотказности заработать немного  и для себя. Помогает слабым, но не унизившимся, не научившимся “шакалить”. Даже ничтожного лагерного “придурка” Фетюкова иногда жалеет он, преодолевая  здоровое презрение человека, умудрившегося  сохранить достоинство в скотских условиях.

Иногда  жалость Шухова достигает нереальных пределов: он часто замечает, что  и конвоирам, и сторожам на вышках не позавидуешь, ведь они вынуждены стоять на морозе без движения, в то время как заключенный может согреться на кладке стены.

Любовь  к труду также роднит Шухова с  персонажами поэмы Некрасова. Он так же талантлив и счастлив в  работе, как каменотес-олончанин, способный  “гору сокрушить”. Иван Денисович  не уникален. Это реальный, более  того, типичный персонаж. Способность  замечать страдания отбывающих срок рядом с тобой роднит заключенных, превращает в своеобразную семью. Неразрывная  круговая порука связывает их. Предательство  одного может стоить жизни многим.

Возникает парадоксальная ситуация. Лишенные свободы, загнанные за колючую проволоку, пересчитываемые подобно стаду  овец заключенные образуют государство  в государстве. Их мир имеет свои неколебимые законы. Они суровы, но справедливы. “Человек за решеткой”  не одинок. Честность и мужество всегда вознаграждаются. Угощает назначенного в карцер Буйновского “посылочник” Цезарь, кладут за себя и неопытного Сеньку Шухов и Кильгас, грудью встает на защиту бригадира Павло. Да, несомненно, заключенные смогли сохранить человеческие законы существования. Их отношения, бесспорно, лишены сантиментов. Они честны и  по-своему гуманны.

Их  честному сообществу противостоит бездушный  мир лагерного начальства. Оно  обеспечило себе безбедное существование, обратив узников в своих личных рабов. Надзиратели с презрением относятся к ним, пребывая в полной уверенности, что сами живут по-человечески. Но именно этот мир имеет звериное обличие. Таков надзиратель Волковскиий, способный забить плеткой человека за малейшую провинность. Таковы конвоиры, готовые расстрелять опоздавшего  на перекличку “шпиона" - молдаванина, который заснул от усталости на рабочем  месте. Таков отъевшийся повар и  его приспешники, костылем отгоняющие заключенных от столовой. Именно они, палачи, нарушили человеческие законы и тем самым исключили себя из человеческого общества.

Несмотря  на страшные детали лагерной жизни, которые  составляют бытийный фон, повесть Солженицына  оптимистична по духу. Она доказывает, что и в последней степени  унижения возможно сохранить в себе человека.

Иван  Денисович вроде и не ощущает  себя советским человеком, не отождествляет  себя с советской властью. Вспомним сцену, где кавторанг Буйновский объясняет Ивану Денисовичу, почему солнце выше всего в час дня  стоит, а не в 12 часов (по декрету  время было переведено на час вперед). И неподдельное изумление Шухова: "Не уж и солнце ихним декретам подчиняется? " Замечательно это "ихним" в устах Ивана Денисовича: я - это я, и живу по своим законам, а они - это они, у них свои порядки, и между нами отчетливая дистанция.

Шухов, заключенный Щ-854, не просто герой  другой литературы, он герой другой жизни. Нет, он жил как все, точнее, как жило большинство, - трудно;. Когда  началась война, ушел воевать и воевал честно, пока не попал в плен. Но ему  присуща та твердая нравственная основа, которую так старательно  стремились выкорчевать большевики, провозглашая приоритет государственных, классовых, партийных ценностей - ценностями общечеловеческими. Иван Денисович  не поддался процессу расчеловечивания даже в лагере, он остался человеком.

Что помогло ему устоять?

Кажется, все в Шухове сосредоточено на одном - только бы выжить: "В контрразведке  били Шухова много. И расчет был у  Шухова простой: не подпишешь - бушлат деревянный, подпишешь - хоть поживешь еще малость. Подписал”. Да и сейчас в лагере Шухов рассчитывает каждый свой шаг. Утро начиналось так: "Шухов  никогда не просыпал подъема, всегда вставал по нему - до развода было часа полтора времени своего, не казенного, и кто знает лагерную жизнь, всегда может подработать: шить кому-нибудь из старой подкладки чехол  на рукавички; богатому бригаднику подать сухие валенки прямо на койку, чтоб ему босиком не топтаться  вокруг кучи, не выбирать; или пробежать по каптеркам, где кому надо услужить, подмести или поднести что-нибудь; или идти в столовую собирать миски со столов <...>". В течение дня Шухов старается быть там, где все: "...надо, чтоб никакой надзиратель тебя в одиночку не видел, а в толпе только". Под телогрейкой у него специальный карманчик пришит, куда кладет сэкономленную пайку хлеба, чтоб съесть не наспех, "наспех еда не еда". Во время работы на ТЭЦ Шухов находит ножовку, за нее "могли дать десять суток карцера, если бы признали ее ножом. Но сапожный ножичек был заработок, был хлеб! Бросать было жалко. И Шухов сунул ее в ватную рукавицу". После работы, минуя столовую (!), Иван Денисович бежит в посылочную занять очередь для Цезаря, чтоб "Цезарь... Шухову задолжал". И так - каждый день. Вроде бы живет Шухов одним днем, нет, впрок живет, думает о следующем дне, прикидывает, как его прожить, хотя не уверен, что выпустят в срок, что не "припаяют" еще десятку . Не уверен Шухов, что выйдет на волю, своих увидит, а живет так, будто уверен.

Иван  Денисович не задумывается над так  называемыми проклятыми вопросами: почему так много народа, хорошего и разного, сидит в лагере? В  чем причина возникновения лагерей? Да и за что сам сидит - не знает, вроде бы и не пытается осмыслить, что с ним произошло: "Считается  по делу, что Шухов за измену родине сел. И показания он дал, что таки да, он сдался в плен, желая изменить родине, а вернулся из плена потому, что выполнял задание немецкой разведки. Какое ж, задание - ни Шухов сам  не мог придумать, ни следователь. Так  и оставили просто - задание". Единственный раз на протяжении повести Шухов  обращается к этому вопросу. Его  ответ звучит слишком обобщено, чтобы  быть результатом глубокого анализа: "А я за что сел? За то, что  в сорок первом к войне не приготовились, за это? А я при чем?"

Почему  так? Очевидно, потому, что Иван Денисович  принадлежит к тем, кого называют природным, естественным человеком. Природный  человек, к тому же всегда живший в  лишениях и недостатке, ценит прежде всего непосредственную жизнь, существование как процесс, удовлетворение первых простых потребностей - еды, питья, тепла, сна. "Начал он есть. Сперва жижицу одну прямо пил. Как горячее пошло, разлилось по его телу - аж нутро его все трепыхается навстречу баланде. Хор-рошо! Вот он, миг короткий, для которого и живет зэк". "Можно двухсотграммовку доедать, можно вторую папироску курить, можно и спать. Только от хорошего дня развеселился Шухов, даже и спать вроде не хочется". "Пока начальство разберется - приткнись, где потеплей, сядь, сиди, еще наломаешь спину. Хорошо, если около печки, - портянки переобернуть да согреть их малость. Тогда во весь день ноги будут теплые. А и без печки - все одно хорошо". "Теперь вроде с обувью приналадилось: в октябре получил Шухов ботинки дюжие, твердоносые, с простором на две теплых портянки. С неделю как именинник, все новенькими каблучками постукивал. А в декабре валенки подоспели - житуха, умирать не надо". "Засыпал Шухов вполне удоволенный. На дню у него выдалось сегодня много удач: в карцер не посадили, на Соцгородок бригаду не выгнали, в обед он закосил кашу, с ножовкой на шмоне не попался, подработал вечером у Цезаря и табачку купил. И не заболел, перемогся. Прошел день, ничем не омраченный, почти счастливый".

И в  Усть-Ижме прижился Иван Денисович, хоть и работа была тяжелее, и условия  хуже; доходягой был там - и выжил.

Естественный  человек далек от такого занятия, как размышление, анализ; в нем  не пульсирует вечно напряженная  и беспокойная мысль, не возникает  страшный вопрос: зачем? почему? Дума Ивана  Денисовича "все к тому ж возвращается, все снова ворошит: нащупают ли пайку  в матрасе? В санчасти освободят  ли вечером? Посадят капитана или  не посадят? И как Цезарь на руки раздобыл себе белье теплое?".

Природный человек живет в согласии с  собой, ему чужд дух сомнений; он не рефлексирует, не смотрит на себя со стороны. Этой простой цельностью сознания во многом объясняется жизнестойкость Шухова, его высокая приспособляемость к нечеловеческим условиям.

Природность Шухова, его подчеркнутая чуждость искусственной, интеллектуальной жизни  сопряжены, по мысли Солженицына, с  высокой нравственностью героя.

Шухову  доверяют, потому что знают: честен, порядочен, по совести живет. Цезарь со спокойной душой прячет у Шухова продуктовую посылку. Эстонцы дают в долг табаку, уверены - отдаст.