Исторический портрет Бориса Годунова

виноваты потерпевшие  на пытках и в ссылках, никто из современников прямо не

объясняет. Можно только догадываться, что “площадь” пыталась учинить “мирское

челобитье” о том, о  чем ее научили просить враждебные Борису бояре и о чем

рискнул просить царя вместе с боярами и московский митрополит Дионисий. Дело

в том, что у царя не было детей; та мысль, что у царя был  брат Димитрий,

видимо, не играла никакой  роли в умах; боялись прекращения  династии и думали

избежать этого бедствия, устранив неплодную царицу. Забота о благополучии

династии была, конечно, благовидна и лояльна; но она была внушена  Шуйским и

их сторонникам не одной  любовью к династии и государству, но еще и надеждой,

что вместе с удалением  царицы падет и ее брат Борис, ненавистный

челобитчикам. Расчет был  тонок и хитер, но оказался неосновательным.

Челобитчики все-таки ошиблись: если бы Ирина была действительно  бесплодна, их

челобитье имело бы смысл; но царица несколько раз перенесла  несчастные роды

до тех пор, пока у нее  не родилась дочь Феодосия (1592). Поэтому  речь о

разводе была преждевременна и очень бестактна, а вмешательство  площадной

толпы в такое интимное дело могло представиться дерзким и преступным.

Митрополит Дионисий, поддержавший своим участием “бездельное” челобитье,

оказался в ложном положении  и должен был оставить митрополию и удалиться в

монастырь, потому что тоже “к бездельникам пристал”.

- Так столкновения с  виднейшими представителями знати  окончились для Бориса

полным торжеством, причем Борис имел вид человека не нападавшего, а только

оборонявшегося. Не он вел  интригу, он, по словам летописи, лишь “осиливал”

своих врагов, которые на него покушались. Он опекал царя и “поддерживал”  под

ним власть; они же ему  противились. Преследования бояр имели  вид наказания за

сопротивление законной власти и за покушение на семейную жизнь  царя.

Преследование не напоминало жестокостей Грозного. Бояр не губили (по крайней

мере, явно), людей ссылали  и казнили по розыску и суду. На Бориса можно было

злобиться и злословить, но его нельзя было сравнить с Грозным  и назвать

тираном и деспотом. Прием  власти стал иным, и недаром правительство

указывало, что мужики “заворовали”, “надеясь на государеву милость”.

     5

     С КОНЧИНОЙ  Н. Р. Юрьева, удалением И. Ф.  Мстиславского и ссылкой Шуйских,

к лету 1587 года в Москве уже  не было никого, кто мог бы соперничать  с Борисом.

Дети Юрьева, известные  в Москве под фамильным именем “Никитичей” и Романовых,

были пока в “соблюдении” у Бориса, за его хребтом, по старинному выражению.

Младший Мстиславский не имел личного влияния. Прочие бояре и  не пытались

оспаривать первенства у  Бориса. Борис торжествовал победу и принял ряд мер к

тому, чтобы оформить и  узаконить свое положение у власти при неспособном к

делам государе. Меры эти очень остроумны и интересны.

- Официально царь Федор  Иванович, конечно, не почитался  тем, чем, как мы

видели выше, обозвал его  шведский король, усвоив выражение  московского

просторечия. О неспособности  и малоумии Федора не говорилось. Указывали на

чрезвычайную богомольность  и благочестие царя. Богомольность  Федора была, по-

видимому, всем известна. Из нее выводили два следствия: во-первых, Федор

угодил Богу своим благочестием и привлек на свое царство божие  благоволение;

Бог послал ему тихое и  благополучное царствование, и тихий  царь молитвой

управлял лучше, чем разумом. Во-вторых, благодетельствуя своему народу, как

угодник божий, Федор не почитал  необходимым сам вести дело управления: он

избегал вмешательства народа, удалялся от суеты и, устремляясь  к Богу,

возложил ведение дел  на Бориса. Царь, инок без рясы и пострижения, вовремя

всей жизни своей в  духовных подвигах, не мог обойтись без правителя. При

таком государе правительство Бориса получало чрезвычайную благовидность: он

не просто попечитель над  малоумным, он доверенный помощник и по родству

исполнитель воли осиянного  благодатью Господней монарха. На особую близость

Бориса к царю и на особую доверенность царя к Борису в Москве любили

указывать,– конечно, по велению самого правителя. “Великого  человека”

представляли и англичанам как “кровного приятеля” царского и управителя

государства” еще в 1586 году, задолго до той поры, когда  Борису официально

усвоены были права регента  в международных отношениях. По сообщениям из

Москвы, бывшие в сношениях  с Москвой иностранные правительства  привыкли

адресоваться к Борису как к соправителю и родственнику московского государя.

Таким образом Борис постарался создать о себе общее представление как о лице,

принадлежащем к династии, и естественном соправителе благочестивейшего

государя.

Исключительное привлекательное  положение Бориса, кроме общего житейского

признания, должно было получить и внешнее официальное выражение. У некоторых

современников иностранцев  находится запись (у Буссова и Петрея) о том, что

будто бы царь Федор, тяготясь правлением, предоставил боярам избрать  ему

помощника и заместителя. Был избран именно Борис. Тогда с  известной

церемонией, в присутствии  вельмож, Федор снял с себя золотую  цепь и возложил

ее на Бориса, говоря, что  “вместе с этой цепью он снимает  с себя бремя

правления и возлагает  его на Бориса, оставляя за собою  решение только

важнейших деле. Он будто бы желал остаться царем, а Борис должен был стать

правителем государства. Уже Н. М. Карамзин отнесся к этому  рассказу с явным

сомнением: в нем действительно  мало соответствия московским обычаям. Вряд ли

Борис нуждался в подобной церемонии боярского избрания и  царской инвеституры:

она только дразнила бы его  завистников бояр. Борис достигал своего другими

способами:

Во-первых, он усвоил себе царским  пожалованием исключительно пышный и

выразительный титул. Нарастая постепенно, этот титул получил такую  форму:

государю великому шурин  и правитель, слуга и конюший  боярин и дворовый

воевода и содержатель  великих государств, царства Казанского и Астраханского.

Значение этого титула пояснил своими словами посол  в Персию князь

Звенигородский так: “Борис Федорович не образец никому... у  великого государя

нашего... многие цари и царевичи и королевичи и государские дети служат, а у

Бориса Федоровича всякой царь и царевичи и королевичи любви и печалованья к

государю просят, а Борис  Федорович всеми ими по их челобитью  у государя об

них печалуется и промышляет ими всеми”. Неумеренная гипербола  этого отзыва

направлена была к тому, чтобы хорошенько объяснить “правительство”  Годунова и

его превосходство над  всеми титулованными слугами  московского государя.

Во-вторых, Борис добился  того, что боярская дума несколькими  “приговорами”,

постановленными в присутствии самого царя, усвоила Борису официально право

сношения с иностранными правительствами в качестве высшего  правительственного

лица(1588-1589). Борис, как правитель, выступил в сфере международной  и

благодаря этому окончательно стал вне обычного порядка московских служебных

отношений, поднявшись над ним как верховный руководитель московской политики.

Способ, каким “писали  в посольских книгах” об участии  Бориса в

дипломатических переговорах, явно клонился к преувеличенному возвышению

управителя. Официальная  запись делала Бориса между двумя  “величествами” –

царем и цесарем – третьим  “величеством”, правителем царства, который  “правил

землю рукою великого государя”.

В-третьих, наконец, Борис  установил для своих официальных  выступлений как в

царском дворце, так и на своем “дворе” старательно обдуманный “чин” (этикет),

тонкости которого были направлены, как и официальные записи, к тому, чтобы

сообщить особе Бориса значение не простого государева слуги, а соправителя

“величества”. Во дворце, во время посольских приемов, Борис  присутствовал в

особой роли; он стоял  у самого трона, тогда как бояре  сидели поодаль на

лавках. В последние годы царствования Федора Борис обычно при этом держал

“царского чину яблоко золотое”, что и служило наглядным знаком его

“властодержавного правительства”. Когда в официальных пирах “пили чаши

государевы”, то вместе с тостами за царя и других государей следовал тост и

за Бориса, “пили чашу слуги и конюшего боярина Бориса Федоровича”. Иноземные

послы, приезжавшие в Москву, после представления государю представлялись и

Борису, притом с большой  торжественностью. У Бориса был свой двор и свой

придворный штат. Церемония  встречи послов на Борисовом дворе, самого

представления их правителю, отпуска и затем угощения была точной копией

царских приемов. Борису “являли  пословиц его люди: встречал на лестнице

“дворецкий”, в комнату  вводил “казначей”, в комнате сидели, как у царя бояре,

Борисовы дворяне “отборные  немногие люди в наряде – в платье в золотном и в

чепях золотых”. Прочие люди стояли “от ворот по двору по всему и по крыльцу и

по сеням и в передней избей. Послы подносили Борису подарки (“поминки”) и

величали его впресветлейшим вельможеством” и “пресветлым величеством”. Послам

всячески давалось понять, что Борис есть истинный носитель власти в Москве и

что все дела делаются “по  повеленью великого государя, а по приказу царского

величества шуринами. После  приема у себя Борис потчевал послов на их

“подворье”, как это делал  и государь.

Если к перечисленным  отличиям Бориса присоединим еще  то, что в его руках

сосредоточились за время  регентства весьма значительные личные богатства, то

получим последнюю черту  для характеристики его положения. Англичане, бывшие в

Москве во время Бориса, прямо поражались его богатством. Флетчер, очень

трезвый и основательный  наблюдатель, сообщает нам точную (но, к сожалению, не

поддающуюся документальной проверке) сумму ежегодных доходов  Бориса – “93 700

рублей и более”. Приводя  же различные слагаемые этой суммы, Флетчер сам

превышает свой итог и по различным статьям прихода Бориса насчитывает 104 500

рублей. В счет Флетчера входят: доходы Бориса с вотчин (в Вязьме и

Дорогобуже) и с поместий во многих уездах; доходы с области  Ваги, с Рязани и

Северы, с Твери и Торжка; доходы с оброчных статей в самой  Москве и вокруг

нее по Москве-реке; жалованье  по должности конюшего и, наконец, “пенсия  от

государя”. Изо всех других вельмож московских по размерам своего дохода к

Борису несколько подходил только его свояк князь Глинский, который, по счету

Флетчера, имел до 40 000 рублей в год; остальная знать будто бы далеко

отставала от них в богатстве. Горсей, другой англичанин, хорошо знакомый с

русскими делами времени  Бориса, гиперболичен еще более Флетчера в исчислении

Борисовых богатств: по его  счету общая сумма доходов  Бориса равнялась 185 000

фунтов стерлингов (или  марок, или рублей). “Борис Федорович  и его дом, –

говорит Горсей, – пользовались такой властью и могуществом, что в какие-

нибудь сорок дней могли поставить в поле 100 000 хорошо снаряженных воинов”.