Социологический психологизм М.А. Рейснера

Все это столь разительно непохоже на гуманистические проекты социальных преобразований, рождавшиеся в классическую (т. е. домодернистскую) эпоху, что заставляет думать о нарушениях фундаментальных закономерностей человеческого общежития. Против подобных нарушений и предостерегало людей библейское сказание о строителях Вавилонской башни. Но, отвергнув Библию и все, что связано с религиозным

мироотношением, авангардистская мысль устремилась по опасной стезе, где ее поджидали сокрушительные поражения и горькие разочарования.

Секуляризм. Первое и самое главное условие, необходимое для того, чтобы начать реализацию замысла построения Вавилонской башни, — это развенчание авторитета Бога. Рейснер прекрасно понимал, что без этого невозможно эффективное мотивационное обеспечение дерзкого проекта. И здесь лучше всего подходит стратегия активного, даже агрессивного секуляризма. В его рассуждениях мы не встретим апелляций к религиозным и нравственным ценностям. Для него, как для любого модерниста-авангардиста, Бог не просто отстранен от дел — Он «умерщвлен» решительным интеллектуальным жестом.

В результате у архитектора советского права оказались развязаны руки. Он ощутил себя способным на рискованные действия, не страшащимся тех гибельных последствий, которыми эти действия чреваты. Его теоретический авантюризм обретает вид радикализма. Так происходит, когда Рейснер говорит о своем отношении к нормативной модели правового государства. В его глазах «опиумом для народа» является не только религия. Он вполне серьезно рассуждает и об «опиуме права», о «правовой заразе» и «правовом яде», имея в виду старую, дореволюционную теорию права и «буржуазные» идеалы правовой государственности.

Ему гораздо больше по душе конструкция единой для всех секуляр-ной правовой идеологии. Это духовно-практическое новообразование становится в его глазах главным средством, с помощью которого индивиды должны адаптироваться к государству нового типа, к его неправовым задачам, целям и стратегиям. Участвуя в конструировании советской правовой идеологии с ее специфическим языком и характерной ценностно-нормативной направленностью, Рейснер тем самым ратует за создание царства интеллектуальной и моральной несвободы. Он предлагает свои модели должного и средства их достижения. При этом Рейснера мало беспокоит то обстоятельство, что данные модели не соответствуют ни религиозным, ни моральным, ни правовым критериям. Ему важно только одно — чтобы они отвечали интересам тех, кто представляет новую диктатуру. А для этого религиозная вера должна быть заменена идеологической «подкованностью», нравственно-этическую мотивацию социального поведения необходимо вытеснить принципами партийной ангажированности. Массовому сознанию следует быть безрелигиозным и имморальным, чтобы комфортно пребывать в плену навязываемых ему иллюзий, чтобы индифферентно воспринимать все предлагаемые ему подмены — идеологию вместо религии, неправо вместо права, несправедливость вместо справедливости, режимное существование вместо свободы и т. д.

Диктаторский негативизм. Рейснер рассматривает новую правовую идеологию и соответствующую ей правовую мотивацию не как инструмент упорядочения и гармонизации социальных отношений, но как «революционное орудие масс». В правовых эмоциях он видит средство боевой защиты массами своих прав, орудие беспощадной мести за их нарушения. Правовая психика для него — это «психика борьбы и опасных разрушительных столкновений».

Исследуя психологические механизмы индивидуального и массового правосознания, Рейснер подчеркивает все сообщающее им агрессивность,

насильственность, ожесточенность, мстительность, делающее их инструментами раздора и социального разрушения. Он полагает, что в новом праве должен быть отчетливо представлен факт господства диктатуры пролетариата. Такое преобладание диктаторского фермента в структуре права и должно делать его советским.

В теоретических выкладках Рейснера, несмотря на их внешне благопристойную форму и отчасти даже академический лоск, свидетельствующий о добротной дореволюционной юридической подготовке, отчетливо просматриваются правовой нигилизм и апология вседозволенности. Иногда Рейснер позволяет себе весьма откровенные формулировки. Одна из них, например, звучит следующим образом: если у нас установлена диктатура, то зачем нам право?

Рейснер не случайно выступает против того, чтобы пользоваться классической оппозицией «публичное право — частное право». Для него совершенно неприемлемо понятие частного права. Это неприятие объясняется достаточно просто: за частным правом должны стоять институты гражданского общества, но в социальном мире, построенном на диктаторских основаниях, о гражданском обществе не могло быть и речи. Поэтому вердикт Рейснера однозначно категоричен: понятие частного права, являющееся орудием буржуазии, должно быть похоронено.

Рейснер прямо заявляет, что право — это «опасное снадобье». Нельзя допустить, чтобы «мертвые кости воскресли», чтобы новое общество «захлебнулось в праве». При этом он ссылается на авторитет Ленина, которому, по его словам, была присуща «глубоко правильная и принципиальная вражда ко всякой юридистике».

Архаизация права. Что же в данном случае может быть предложено взамен? Очевидно, только то, что является противоположностью права, т. е. неправо. И Рейснер без каких-либо колебаний его и предлагает. Он, конечно же, как и подобает идеологу-марксисту, далек от того, чтобы

называть вещи своими именами. В его распоряжении имеется большой арсенал средств идеологического камуфляжа, и он ими активно пользуется. Поэтому неправо он именует классовым правом, революционным правом и советским правом. Но этого ему недостаточно. Как правовед, получивший классическое юридическое образование, он временами как бы приходит в себя и пытается избегать слишком прямолинейных отождествлений права и диктатуры пролетариата, права и господствующей политической воли. Поэтому он использует еще одну возможность, пытаясь отыскать основания нового права в глубинах истории. Так, Рейснер ссылается на исторические сведения: во многих первобытных племенах власть вождей имела ту же внеправовую природу; внеправовой характер носила отеческая власть в Древнем Риме. Он также демонстрирует вполне благосклонное отношение к старинному праву мести и кулачному праву как праву сильного. Подобные апологетические пассажи необходимы ему для того, чтобы установить историческую связь между архаическими доправовыми и внеправовыми формами социальных отношений и новым советским правом, также имеющим неправовой характер.

Апелляции к архаике, введение архаических формул в современные цивилизационные и культурные контексты — это прием, чрезвычайно типичный для модернистского мышления. Он характерен как для всей культуры модерна в целом, так и для ее многообразных частных проявлений: социальных, идеологических, политико-правовых, художественных и пр. Так, живопись модерна к этому времени уже успела отвергнуть все богатство накопленного человечеством художественно-эстетического опыта и возродила самые примитивные творческие приемы. В музыкальном искусстве этим же путем двинулся Арнольд Шёнберг с его отвержением классических гармоний и утверждением принципа додекафонии.

В подобной духовной атмосфере интерес Рейснера к эпохе архаики не был ни случайностью, ни капризом, ни произволом. Того требовала, уже как бы помимо его воли, отчетливо обнаружившаяся социодинамика архаизации социальных и духовных отношений в новом обществе. Перекличка двух эпох, естественного «первобытного коммунизма» с коммунизмом современным, противоестественным, насильственно насаждаемым, отвечала духу времени.

Рейснер отвергает абсолютное большинство классических и современных правовых идей, принципов и понятий, предлагая вернуться к тем первичным, элементарным формам, с которых некогда, в далеком, доисторическом прошлом право зарождалось. В догосударственных праформах архаического, первобытного права он находит точки опоры для конструирования нормативного каркаса нового права.

Рейснера не устраивает традиционная для недавнего XIX в. социоло-гема права как функции государства. Он не признает государство главным источником права, поскольку таковым его признавали многие западные правоведы и социологи. Ему представляется, что источники права следует искать глубже — в самых отдаленных доисторических эпохах и в наиболее архаических формах человеческого общежития и человеческой психики, отличающихся первобытной непритязательностью.

Необходимо еще раз подчеркнуть, что подобная логика апелляций к наиболее примитивным пластам социальной реальности вела Рейснера

к цели, которой он перед собой сознательно не ставил, но которая подспудно присутствовала в диктаторском режиме большевизма. Став слугой режима, он двинулся по пути теоретического обоснования адекватной этому режиму системы права, которая была бы наименее духовна по своей сути и максимально брутальна по своим социальным проявлениям.

Все наиболее грубое, жестокое, насильственное, что имелось некогда в первобытном праве, предстает у Рейснера в одеяниях исторической необходимости, социальной неизбежности, а значит, и целесообразности. А далее следует уже совсем простой логический поворот мысли: то, что было целесообразным в условиях «первобытного коммунизма», сохраняет свою целесообразность и в современных условиях. Так подводятся исторические основания для легитимизации современных форм советского неправа.

В межгрупповых отношениях архаического социума Рейснер обнаруживает три интересующие его формы первобытного права: право обиженного рода, право обидчика и право, установленное посредником для восстановления мира между противниками. Из первобытного права современных народов, находящихся на догосударственной стадии развития, он берет прецеденты, весьма подходящие для обоснования правового нигилизма, демонстрируемого рабочим классом. Таковы, например, стереотипы обычного права, бытующие среди черкесов, у которых никто не обязан подчиняться приговорам, вынесенным сельским сходом относительно участников какого-либо конфликта. Человек может во всеуслышание объявить о своем несогласии и после этого начать вести открытую войну против своего врага. При этом его, казалось бы, самоуправная позиция неподчинения правовому предписанию старейшин парадоксальным образом становится правовой и законной, за которую его никто не может преследовать. Обида, мстительные чувства, питаемые оскорбленным относительно обидчика, являются достаточными мотивационными основаниями для действий, имеющих вид кровной мести.

Аналогичным образом действуют и восставшие массы, взявшие в государстве власть в свои руки. Перечеркнув все нормы существующего права, используя методы самоуправства и насилия, они придают своему правовому нигилизму законный статус. В подобной обстановке принципы древнего права кровной мести становятся ведущими. Им подчиняется практика повседневного отношения низших социальных слоев к высшим. Месть за многовековые унижения рассматривается как возмездие, как средство восстановления своих попранных прав и справедливости. Будучи социальным механизмом, абсолютно неправовым по своей природе, месть, однако, обретает в глазах представителей бывших социальных низов статус вполне приемлемой формы правовой защиты. Аналогичным образом начинает выглядеть и древний талион (принцип «око за око»), рассматриваемый и как требование равенства, и как инструмент получения компенсации за понесенный ущерб.

Мифологизация правосознания. Если учитывать, что архаика всегда самым тесным образом связана с мифологией, то модернистско-авангар-дистское правоведение неизбежно должно было проявить интерес к практике мифотворчества. И в работах Рейснера этот интерес обнаружился в полной мере. Мифологизаторское начало вошло в его книги о праве как бы

помимо его сознания и воли. Сам он, вероятно, никогда бы не согласился с утверждением, будто он мифотворец. Ему представлялось, что он рационалист и прагматик, но никак не фантазер. Рейснер считал, что его обязанность как теоретика состоит в рационализации того стихийного социального опыта, который клубился над развалинами былой империи. Он был убежден, что среди мотивов, движущих его теоретическим сознанием, на первом месте должны быть соображения политической целесообразности. И все же, несмотря на все это, Рейснер оказался в самом средоточии процесса политико-правового мифотворчества. Причиной подобной вовлеченности было то, что методология и методика мифотворчества оказалась тем самым инструментом, на который делали свою главную ставку ведущие архитекторы и строители Вавилонской башни советского строя.

Рейснер трактует право как одну из идеологических форм, которая стоит в одном ряду с религией, искусством, моралью, философией. В этот список могла бы быть включена и мифология. И в данном случае совсем не важно, что она господствовала лишь в догосударственном, доклассовом обществе. Для Рейснера ее архаичность — не «минус», а «плюс», позволяющий усматривать в них сходные черты и отыскивать точки соприкосновения. «Право, — пишет он, имея в виду старое, классическое право, — есть социальный метод наиболее простого компромисса, построенного при помощи распределения власти и вещей по принципу равенства и неравенства... При этом громадную роль играют свойственные правовой идеологии фикции и фантазмы... этим усиливается косность права, которая получает возможность оторвать свою идеологию от действительности и при ее помощи оказать задерживающее влияние на развитие экономического процесса...». Однако, будучи достаточно трезвым теоретиком, Рейснер сознает, что любое право, в том числе и новое, советское, способно трансформироваться в правовую идеологию с мифологическими элементами. Главное, чтобы рецидивы «буржуазности» и либерализма не проникли в правовую систему и не лишили ее пролетарской чистоты.

Рейснер видит в истории современного права несколько этапов. Первый, в сущности, внеправовой этап военного коммунизма, — это время социального хаоса, гражданской войны и тотального насилия. Ему на смену приходит время межклассового компромисса, когда советский правопорядок вбирает в себя некоторые элементы старого, буржуазного права. Несмотря на то что советское право несет в себе тенденцию к «затвердению», его история, как и история права вообще, есть история угасания, которое и произойдет с наступлением коммунизма.

Новый режим, настроенный крайне непримиримо по отношению к религии, предлагает человеку в ответ на его психологическую потребность в вере целый ряд духовных эрзац-форм, старательно декорированных марксистскими идеологами. Рудименты мифологического, фетишистского сознания обретают новое обличье в контекстах официальных идеологем и превращают массовое сознание в покорного проводника и исполнителя высшей воли политических вождей. Политико-правовые мифологемы позволяют многим людям спокойно, без угрызений совести двигаться по течению, а не против него, делать то, что не требует риска, и встречать наименьшее сопротивление со стороны окружающей среды. От них исходит

психологический соблазн конформно-бездумного существования в условиях несвободы. Они позволяют удовлетворяться преимуществами упрощенной стадной жизни, без напряжения, без личной ответственности, с гарантией удовлетворения минимальных жизненных потребностей. Благодаря им «маленький человек» получает возможность ощущать падение как полет, рабство как свободу, а стадность как коллективизм и даже как соборность.