Последняя не может быть
установлена абстрактной властью
выбирать между двумя противоположностями;
нужно еще, чтоб эта способность
проявлялась в целях и мотивах,
свойственных именно действующему лицу.
Другими словами, необходимо, чтобы
сами материалы сознания имели личностный
характер. Но мы видели во второй книге
этого сочинения, что такой результат
происходит прогрессивно, по мере того
как прогрессирует само разделение
труда. Исчезновение сегментарного
типа, обусловливал большую специализацию,
выделяет в то же время отчасти
индивидуальное сознание из поддерживающей
его органической среды и облекающей
его социальной среды, и вследствие
этого двойного освобождения индивид
все более становится независимымфакторомсвоегособственного
поведения.Разделение трудасамоспособствует
этому освобождению, ибо индивидуальные
натуры, специализируясь, становятся сложнее
и в силу этого отчасти избавлены от коллективного
воздействия и от наследственных влияний,
которые могут действовать только на простые
и общие вещи.
Только благодаря какой-то
иллюзии можно было думать, что
личность была более цельной до проникновения
в нее разделения труда. Без .сомнения,
рассматривая с внешней стороны
разнообразие охватываемых тогда индивидом
занятий, можно подумать, что он развивается
более свободным и полным образом.
Но в действительности эта демонстрируемая
им деятельность - не его деятельность.
Это общество, раса, действующая
в нем и через него; он только
посредник, через которого они осуществляются.
Его свобода только кажущаяся, а
его личность заимствована. Так как
жизнь этих обществ в некоторых
отношениях менее регулярна, то думают,
что оригинальные таланты могут
проявляться там легче, что всякому
легче следовать собственным
вкусам, что более широкое место
оставлено для свободной фантазии.
Но это значит забывать, что личные
чувства тогда весьма редки. Если
движущие силы, управляющие поведением,
не возвращаются с той же периодичностью,
как теперь, то тем не менее они
коллективны, следовательно, безличны,
и то же самое с внушаемыми ими действиями.
С другой стороны, мы выше показали, как
деятельность становится богаче и интенсивнее,
по мере того как она специализируется.
Таким образом, прогресс индивидуальной
личности и прогресс разделения труда
зависят от одной и той же причины.
Невозможно хотеть одного, не желая
другого. Но никто теперь не оспаривает
повелительного характераправила, приказывающего
нам быть - быть все более и более - личностью.
Еще одно последнее соображение
покажет, насколько разделение труда
связано со всей нашейморальной жизнью.
Давно уже люди лелеют мечту
об осуществлении наконец на деле
идеала человеческого братства. Народы
взывают к состоянию, когда война
не будет законом международных
отношений, когда отношения между
обществами будут мирно регулироваться,
как регулируются уже отношения
индивидов между собой, когда
все люди будут сотрудничать в
одном деле и житьоднойжизнью.Хотяэтистремленияотчасти
нейтрализуются другими, направленными
на то отдельное общество, часть которого
мы составляем, тем не менее они весьма
живы и все более и более усиливаются.
Но они могут быть удовлетворены только
тогда, когда все люди образуют одно общество,
подчиненное одним законам. Точно так,
как частные конфликты могут сдерживаться
только регулирующим действием общества,
заключающеговсебеиндивидов,так и интерсоциальные
конфликты могут сдерживаться только
регулирующим действием одного общества,
заключающего внутри себя все другие.
Единственная сила, способная умерить
индивидуальный эгоизм, - это сила группы;
единственная сила, способная умерять
эгоизм групп, - это сила другой охватывающей
их группы.
Если поставить задачу
в таком виде, то нужно признаться,
что этот идеал еще далек от
своего полного осуществления, ибо
имеется слишком много интеллектуальных
и моральных различий между социальными
типами, сосуществующими на земле, чтоб
они могли жить по-братски внутри
одного общества. Но зато возможно соединение
обществ одного и того же вида, и
в этом направлении, по-видимому, движется
наша эволюция. Мы уже видели, что
над европейскими народами стремится
образоваться самопроизвольным движением
европейское общество, обладающее отныне
некоторым самосознанием и первоначальной
организацией. Если образование единого
человеческого общества вообще невозможно
(что, однако, не доказано), то, по крайней
мере, образование все более обширных
обществ бесконечно приближает нас
к цели. Этот факт, впрочем, ни в чем
не противоречит данному нами определению
нравственности, так как, если мы связаны
с человечеством и должны быть
с ним связаны, то потому, что оно
- общество, которое находится в
процессе самореализации и с которым
мы солидарны.
Но мы знаем, что более
обширные общества не могут формироваться
без развития разделения труда, ибо
они не могут удерживаться в равновесии
без большей специализации функций;
но и одного увеличения числа конкурентов
было бы достаточно; чтобы произвести
механически этот результат; и это
тем более, что приращение объема
обычно не совершается без приращения
плотности. Можно, стало быть, сформулировать
следующее положение: идеал человеческого
братства может осуществляться только
в той мере, в какой прогрессирует
разделение труда. Нужно сделать
выбор: или отказаться от своей мечты,
или мы откажемся далее сужать
свою деятельность, или же продолжать
ее осуществление, но при указанном
нами условии.
Но если разделение труда
производит солидарность, то не потому
только, что оно делает из каждого
индивида обменщика (echangiste), как говорят
экономисты, а потому, что создает между
людьми целую систему прав и обязанностей,
надолго связывающих их друг с другом.
Точно так же, как социальные сходства
дают начало праву и нравственности, защищающим
их, разделение труда дает начало правилам,
обеспечивающим мирное и регулярное сотрудничество
разделенных функций. Если экономисты
думали,чтоонопорождаетдостаточную солидарность,
каким бы образом она ни совершалась, и
если, следовательно, они утверждали, что
человеческие общества могут и должны
распадаться на чисто экономические ассоциации,
то это потому, что они считали, будто оно
затрагивает только индивидуальные и
временные интересы. По этой теории, следовательно,
только индивиды правомочны судить о конфликтующих
интересах и о способе, каким они должны
уравновешиваться, т. е. именно они правомочны
определять условия, при которых должен
происходить обмен. А так как эти интересы
находятся в беспрерывном становлении,
то, ни для какой постоянной регламентации
нет места. Но такая концепция во всех
отношениях не соответствует фактам. Разделение
труда ставит друг против друга не индивидов,
а социальные функции. Но общество заинтересовано
в деятельности последних: сообразно тому,
сотрудничают они правильно или нет, оно
будет здоровым или больным. Его существование,
таким образом, зависит от них, и тем теснее,
чем они более разделены. Вот почему оно
не может оставить их в состоянии неопределенности;
да, впрочем, они определяются сами собой.
Так образуются эти правила, число которых
возрастает по мере того, как труд разделяется,
и отсутствие которых делает органическую
солидарность или невозможной, или несовершенной.
Но недостаточно, чтоб были
правила, необходимо еще, чтоб они были
справедливы, а для этого необходимо,
чтобы внешние условия конкуренции
были равны. Если, с другой стороны,
вспомнить, что коллективное сознание
все более и более сводится
к культу индивида, то мы увидим, что
нравственность организованных обществ
сравнительно с нравственностью
сегментарных обществ характеризуется
тем, что она имеет нечто более
человеческое, следовательно, более
рациональное. Она не связывает нашу
деятельность с целями, которые прямо
не затрагивают нас; она не делает
из нас служителей идеальных сил,
по природе совершенно отличных от
нашей силы и следующих собственным
путем, не занимаясь человеческими
интересами. Она требует от нас
только быть гуманными и справедливыми
к нам подобным, хорошо делать свое
дело, работать над тем, чтобы каждый
был призван к функции, которую
он может лучше всего исполнять,
и получал настоящую цену за свои
усилия. Составляющие ее правила не
имеют принудительной силы, подавляющей
всякое исследование; так как они
сделаны для нас и, в известном
случае, нами, то мы более свободны по
отношению к ним. Мы хотим понять
их и меньше боимся их изменять. Нужно,
впрочем, остерегаться считать такой
идеал недостаточно основательным
под предлогом, что он слишком
земной и слишком достижимый. Идеал
бывает выше не оттого, что он трансцендентное,
но оттого, что раскрывает перед
нами более обширные перспективы. Важно,
чтобы он не парил над нами высоко,
рискуя стать для нас чуждым, но
открывал для нашей деятельности
достаточно обширное поприще, а пока
до осуществления нашего идеала еще
далеко: Мы слишком хорошо чувствуем,
какое это трудное дело - создать
общество, где каждый индивид будет
занимать то место, которого он заслуживает,
и будет вознаграждаться так,
как он заслуживает; где, следовательно,
все будут сотрудничать для блага
всех и каждого. Точно так же одна
нравственная система не выше другой
оттого, что она повелевает более
жестко и авторитарно, оттого, что
она избавлена от рефлексии. Несомненно,
требуется, чтобы она привязывала
нас к чему-то иному, нежели мы сами,
но она не обязательно должна привязывать
нас до такой степени, чтобы делать
нас неподвижными.
Справедливо было сказано, что
мораль, а под ней следует понимать
не только учения, но и нравы, испытывает
опасный кризис. Предшествующее изложение
может помочь нам понять природу
и причины этого болезненного
состояния. За небольшой промежуток
времени в структуре наших
обществ произошли глубокие изменения;
они освободились от сегментарного
типа со скоростью и в масштабах,
подобных которым нельзя найти в
истории. Поэтому нравственность, соответствующая
этому типу, испытала регресс, но другая
не развилась достаточно быстро, чтобызаполнить
пустоту, оставленную прежней нравственностью
в наших сознаниях. Наша вера поколеблена;
традиция потеряла свою власть; индивидуальное
суждение освободилось от коллективного.
Но, с другой стороны, у функций, разъединившихся
в ходе переворота, еще не было времени
для взаимного приспособления, новая жизнь,
как бы сразу вырвавшаяся наружу, еще не
смогла полностью организоваться, причем
организоваться прежде всего так, чтобы
удовлетворить потребность в справедливости,
овладевшую нашими сердцами. Если это
так, то лекарство от зла состоит не в том,
чтобы стараться во что бы то ни стало
воскресить традиции и обычаи, которые,
не отвечая более теперешним социальным
условиям, смогут жить лишь искусственной
и кажущейся жизнью. Что необходимо - так
это прекратить аномию, найти средства
заставить гармонически сотрудничать
органы, которые еще сталкиваются в беспорядочных
движениях, внести в их отношения больше
справедливости, все более ослабляя источник
зла - разного рода внешнее неравенство.
Наше болезненное состояние не носит интеллектуального
характера, как иногда думают; оно зависит
от более глубоких причин. Мы страдаем
не потому, что уже не знаем, на каком теоретическом
понятии основывать нравственность, практиковавшуюся
до сих пор, но потому, что в некоторых
своих элементах эта нравственность необратимо
потрясена, а та, которая нам необходима,
находится еще в процессе формирования.
Наше беспокойство происходит не оттого,
что критика ученых разрушила традиционное
объяснение наших обязанностей; следовательно,
никакая новая система не сможет его рассеять.
Но из того, что некоторые из этих обязанностей
не основаны на действительном положении
вещей, следует ослабление связи, которое
будет исчезать только вместе с установлением
и упрочением новой дисциплины. Словом,
наш первейший долг в настоящее время
- создать себе нравственность. Такое дело
невозможно осуществить посредством импровизации
в тиши кабинета; оно может возникнуть
только самопроизвольно, постепенно, под
давлением внутренних причин, благодаря
которым оно становится необходимым. Рефлексия
же может и должна послужить тому, чтобы
наметить цель, которую надо достигнуть.
Именно это мы и попытались сделать.