О разделении общественного труда

Если так обстоит дело с духовной роскошью, то тем более  верно это относительно материальной роскоши. Существует, следовательно, нормальнаяинтенсивность всех наших потребностей - интеллектуальных, моральных, физических, пределы которой невозможно преступить. В любой исторический момент наша жажда знания, искусства, благосостояния ограничена так же, как и наш аппетит, и все, что переходит эту границу, оставляет нас равнодушными или заставляет страдать. Вот что часто забывают, когда сравнивают счастье наших отцов с нашим. Рассуждают так, как будто все наши удовольствия могли быть их удовольствиями; тогда, размышляя о всех тех утонченностях цивилизации, которыми мы пользуемся и которых они не знали, испытывают склонность сожалеть об их участи. Забывают только, что они не были способны наслаждаться ими. Значит, если они так маялись ради увеличения производительной силы труда, то не для того, чтобы овладеть благами, которые не имели для них ценности. Чтобы оценивать их, им нужно было бы сначала усвоить вкусы и привычки, которых у них не было, т. е. изменить свою природу.

Это они действительно  сделали, как показывает история  преобразований, через которые прошло человечество. Чтобы потребность  в большем счастье могла объяснить  развитие разделения труда, нужно было бы, чтобы она была также причинойизменений, поступательно происходившихв человеческой природе, нужно было бы, чтобы люди изменились с целью стать более счастливыми.

Но, предполагая даже, что  эти преобразования имели в конечном счете такой результат, невозможно предположить, чтобы они производились  с таким именно намерением. Следовательно, они зависят от другой причины.

Действительно, изменение  существования, и внезапное, и подготовленное, всегда составляет болезненный кризис, ибо оно насилует устойчивые инстинкты  и вызывает их сопротивление. Все  прошлое тянет нас назад даже тогда, когда прекраснейшие перспективы  влекут вперед. Всегда трудно вырвать  с корнем привычки, которые укрепило и организовало в нас время. Возможно, что оседлая жизнь предоставляет  больше шансов на счастье, чем кочевая; но когда в течение веков ведут  только последнюю, то нелегко от нее  избавиться. К тому же, как бы незначительны  ни были такие преобразования, для  их исполнения недостаточно индивидуальной жизни. Недостаточно одного поколения, чтобы разрушить дело ряда поколений, чтобы на место прежнего человека поставить нового. При теперешнем состоянии наших обществ труд не только полезен - он необходим; все это хорошо знают, и необходимость эта давно уже чувствуется. Однако еще относительно малочисленны те, кто находит удовольствие в упорном и постоянном труде. Для большинства людей это все еще невыносимая повинность; праздность первобытных времен не потеряла еще для нас всей прежней прелести. Значит, эти метаморфозы очень долго обходятся дорого, ничего не давая. Поколения, вводящие их, не пожинают плодов (если только они имеются), потому что они появляются слишком поздно. Этим поколениям остается только труд, потраченный на них. Следовательно, не ожидание большего счастья вовлекает их в такие предприятия.

Но правда ли, что счастье  индивида возрастает по мере того, как  он прогрессирует? Нет ничего более  сомнительного.

II

Конечно, есть много удовольствий, которые теперь нам доступны и  которых не знают более простые  существа. Но зато мы подвержены многим страданиям, от которых они избавлены, и нельзя быть уверенным, что баланс складывается в нашу пользу. Мысль, без сомнения, является источником радостей, которые могут быть весьма сильными; но в то же время сколько  радостей нарушает она! На одну решенную задачу сколько поднятых и оставшихся без ответов вопросов! На одно разрешенное  сомнение сколько смущающих нас  тайн! Точно так же, если дикарь не знает удовольствий, доставляемых активной жизнью, то зато он не подвержен скуке, этому мучению культурных людей. Он предоставляет спокойно течь своей  жизни, не испытывая постоянной потребности  торопливо наполнять ее слишком  короткие мгновения многочисленными  и неотложными делами. Не будем  забывать, кроме того, что для  большинства людей труд является до сих пор наказанием и бременем.

Нам возразят, что у цивилизованных народов жизнь разнообразнее  и что разнообразие необходимо для  удовольствия. Но цивилизация вместе с большей подвижностью вносит и  большее однообразие, ибо она  навязала человеку монотонный, непрерывный  труд. Дикарь переходит от одного занятия  к другому сообразно побуждающим  его потребностями обстоятельствам; цивилизованный человек целиком  отдается всегда одному и тому же занятию, которое предоставляет тем менее  разнообразия, чем оно ограниченнее. Организация необходимо предполагает абсолютную регулярность в привычках, ибо изменение в способе функционирования органа не может иметь места, не затрагивая всего организма. С этой сторонынаша жизньоставляетменьшеместа для непредвиденного и в то же время благодаря своей большей неустойчивости она отнимает у наслаждения часть безопасности, в которой оно нуждается.

Правда, наша нервная система, став более тонкой, доступна слабым возбуждениям, не затрагивавшим наших  предков, у которых она была весьма груба. Но в то же время многие возбуждения, бывшие прежде приятными, стали слишком  сильными и, следовательно, болезненными для нас. Если мы чувствительны к  большему количеству удовольствий, то так же обстоит дело и со страданиями. С другой стороны, если верно, что, как  правило, страдание производит в  организме большее потрясение, чем  удовольствие7, что неприятное возбуждение  доставляет нам больше страдания, чем  приятное - наслаждения, тоэтабольшаячувствительностьмогла быскорее препятствовать счастью, чем благоприятствовать ему. Действительно, весьма утонченные нервные системы живут в страдании и в конце концов даже привязываются к нему. Не примечательно ли, что основной культ самых цивилизованных религий - это культ человеческого страдания? Несомненно, для продолжения жизни теперь, как и прежде, необходимо, чтобы в среднем удовольствия преобладали над страданиями. Но нельзя утверждать, что это преобладание стало значительней.

Наконец, и это особенно важно, не доказано, чтобы этот излишек  вообще служил когда-нибудь мерой счастья. Конечно, в этих темных и еще плохо  изученных вопросах ничего нельзя утверждать наверняка; представляется, однако, что  счастье и сумма удовольствий - не одно и то же. Это - общее и  постоянное состояние, сопровождающее регулярную деятельность всех наших  органических и психических функций. Такие непрерывные виды деятельности, как дыханиеили циркуляция крови, не доставляют положительных наслаждений; однако от них главным образом зависит наше хорошее расположение духа и настроение. Всякое удовольствие - своего рода кризис: оно рождается, длится какой-то момент и умирает; жизнь же, наоборот, непрерывна. То, что составляет ее основную прелесть, должно быть непрерывно, как и она. Удовольствие локально: это - аффект, ограниченный какой-нибудь точкой организмаили сознания; жизнь не находится ни здесь, ни там: она повсюду. Наша привязанность к ней должна, значит, зависеть от столь же общей причины. Словом, счастье выражает не мгновенное состояние какой-нибудь частной функции, но здоровье физической и моральной жизни в целом. Посколькуудовольствиесопровождаетнормальное осуществление перемежающихся функций, то оно, конечно, элемент счастья, тем более важный, чем более места в жизни занимают эти функции. Но оно не счастье; даже уровень его оно может изменять только в ограниченных пределах, ибо оно зависит от мимолетных причин, счастье же - нечто постоянное. Для того чтобы локальные ощущения могли глубоко затронуть это основание нашей чувственной сферы, нужно, чтобы они повторялись с исключительной частотой и постоянством. Чаще всего, наоборот, удовольствие зависит от счастья: сообразно с тем, счастливы мы или нет, все улыбается нам или печалит нас. Не зря было сказано, что мы носим наше счастье в самих себе.

Но если это так, то незачем  задаваться вопросом, возрастает ли счастье  с цивилизацией. Счастье - указатель  состояния здоровья. Но здоровье какого-нибудь вида не полнее оттого, что вид этот высшего типа. Здоровое млекопитающее  не чувствует себя лучше, чем столь  же здоровое одноклеточное. Так же должно быть и со счастьем. Оно не становится больше там, где деятельность богаче; оно одинаково повсюду, где она  здорова. Самое простое и самое  сложное существа наслаждаются одинаковым счастьем, если они одинаково реализуют  свою природу. Нормальный дикарь может  быть так же счастлив, как и нормальный цивилизованный человек.

Поэтому дикари столь же довольны своей судьбой, как мы - своей. Это полное довольство является даже одной из отличительных черт их характера. Они не желают более  того, что имеют, и не имеют никакого желания изменить свое положение. "Житель Севера, - говорит Вайц, - не стремится к Югу для улучшения своего положения, а житель теплой и нездоровой страны не думает покинуть ее ради благоприятного климата. Несмотря на многочисленные болезни и всяческие бедствия, которым подвержен обитатель Дарфура, он любит свое отечество и не хочет эмигрировать из него, но рвется домой, если он на чужбине... Вообще, какова бы ни была материальная нищета, в которой живет народ, он не перестает считать свою страну лучшей в мире, свой образ жизни - самым богатым наслаждениям, а на себя он смотрит как на первый народ на свете. Это убеждение, по-видимому, господствует у всех негрских народов. Точно так же в странах, которые, подобно многим областям Америки, эксплуатировались европейцами, туземцы твердо уверены, что белые оставили свою страну только для того, чтобы искать счастья в Америке. Приводят примеры молодых дикарей, которых болезненное беспокойство погнало из дому в поисках счастья; но это весьма редкие исключения".

Правда, наблюдатели иногда рисовали нам жизнь низших обществ  в совсем другом виде, но только потому, что они приняли свои собственные  впечатления за впечатления дикарей. Однако существование, кажущееся нам  невыносимым, может быть приятным для  людей другого физического и  морального склада. Что такое, например, смерть, когда с детства привык рисковать жизнью на каждом шагу и, следовательно, ставить ее ни во что? Чтобы заставить нас сожалеть об участи первобытных народов, недостаточно указать, что там скверно соблюдается  гигиена, что не обеспечена безопасность. Только индивид компетентен в  оценке своего счастья: он счастлив, если чувствует себя таким. Но "от обитателя  Огненной Земли до готтентота человек  в естественном состоянии живет  довольный собой и своей участью". Как редко это довольство в  Европе! Эти факты объясняют, почему один опытный человек мог сказать: "Бывают положения, когда мыслящий человек чувствует себя ниже того, кого воспитала одна природа, когда  он себя спрашивает, стоят ли его  самые твердые убеждения больше, чем узкие, но милые сердцу предрассудки".

Но вот более объективное  доказательство. Единственный опытный  факт, доказывающий, что жизнь вообще хороша, - это то, что громадное  большинство людей предпочитает ее смерти. Для этого необходимо, чтобы в среднем счастье брало  верх над несчастьем. Если бы отношение  было обратным, то непонятно было бы, откуда появляется привязанность людей  к жизни, а особенно как она  может продолжаться, постоянно разрушаемая  фактами. Правда, пессимисты объясняют  это явление иллюзиями надежды. По их мнению, если мы, несмотря на разочарования  опыта, еще держимся за жизнь, то потому, что мы ошибочно надеемся, будто  будущее выкупит прошедшее. Но даже если допустить, что надежда достаточно объясняет любовь к жизни, она  не объясняется сама собой. Она не свалилась чудом с неба, но, как  и всякое чувство, должна была образоваться под действием фактов. Значит, если люди научились надеяться, если под  ударами несчастья они привыкли обращать свои взоры к будущему и  ожидать от него вознаграждения за их теперешние страдания, то потому, что  они заметили, что эти вознаграждения часты, что человеческий организм слишком  гибок и вынослив, чтобы быть легко  сраженным, что моменты, когда одолевало  несчастье, были редкиичтовообщевконцеконцов равновесие восстанавливалось. Следовательно, какова бы ни была роль надежды в генезисе инстинкта самосохранения, этот последний представляет убедительное свидетельство относительной ценности жизни. На этом же основании там, где он утрачивает свою энергию или свою распространенность, можно быть уверенным, что жизнь сама теряет свою прелесть, что зло увеличивается, потому ли, что умножаются причины страдания, или потому, что уменьшается сила сопротивления индивидов. Если бы, таким образом, мы обладали объективным и доступным измерению фактом, выражающим изменения интенсивности этого чувства в различных обществах, то мы могли бы вместе с тем измерять изменения среднего несчастья в тех же обществах. Этот факт - число самоубийств. Подобно тому как редкость добровольных смертей в первобытных обществах - лучшее доказательство могущества и универсальности инстинкта самосохранения, факт увеличения их количества доказывает, что он теряет почву.

Самоубийство появляется только с цивилизацией. Оно очень  редко в низших обществах; по крайней  мере единственный вид его, который  в них постоянно наблюдают, содержит особые черты, делающие из него специфический  тип, имеющий другое значение. Это  акт не отчаяния, а самоотречения. Если у древних датчан, кельтов, фракийцев  старик, доживший до престарелого возраста, кончал с собой, то потому, что его  долг - освободить своих сотоварищей  от бесполезного рта. Если вдова индуса не переживает своего мужа, а галл - вождя клана, если буддист бросается  под колеса колесницы, везущей его  идола, то потому, что моральные или  религиозные предписания принуждают их к этому. Во всех этих случаях  человек убивает себя не потому, что он считает жизнь дурной, но потому, что идеал его требует этой жертвы. Эти случаи добровольной смерти в такой же мере могут считаться самоубийствами в обычном смысле слова, как смерть солдата или медика, которые сознательно подвергают себя гибели, чтобы исполнить свой долг.

Наоборот, настоящее самоубийство,самоубийство печальное, находится в эндемическом состоянии у цивилизованных народов. Оно распределяется даже географически, как и цивилизация. На картах самоубийств видно, что вся центральная область Европы занята обширным мрачным пятном, которое расположено между 47 и 57 градусами широты и между 20 и 40 градусами долготы. Это излюбленное место самоубийства; по выражению Морзелли, это суицидогенная зона Европы. Именно здесь находятся страны, где научная, художественная, экономическая деятельность достигли максимума; это Германия и Франция. Наоборот, Испания, Португалия, Россия, южнославянские народы относительно не затронуты. Италия, возникшая недавно, еще несколько защищена, но она теряет свой иммунитет по мере того, как прогрессирует. Одна Англия составляет исключение; но мы еще мало знаем о точной степени ее готовности к самоубийству. Внутри каждой страны мы констатируем ту же связь. Повсюду самоубийство свирепствует в городах сильнее, чем в деревнях. Цивилизация концентрируется в больших городах; самоубийство тоже. В нем даже видели иногда своего рода заразную болезнь, имеющую очагом распространения столицы и крупные города, откуда они распространяются по всей стране. Наконец, во всей Европе, исключая Норвегию, число самоубийств постоянно возрастает в течение целого века. По одному вычислению оно увеличилось втрое с 1821 по 1880 г. Ход цивилизации не может быть измерен с той же точностью, но известно, каким быстрым он был за это время.

Можно было бы увеличить  число доказательств. Различные  классы населения доставляют для  самоубийства контингент пропорционально  степени их цивилизованности. Повсюду  свободные профессии поражены более  других, а земледелие наиболее пощажено. То же самое и с полами. Женщина  менее, чем мужчина, втянута в  движение цивилизации; она меньше участвует  в нем и извлекает из него меньше выгоды. Она более напоминает некоторые  черты первобытных натур, поэтому  она убивает себя вчетверо реже мужчины.