Лекции по "Риторике"

 

При апелляции к пафосу автор должен быть очень внимателен к своему языку. Очень часто, постулируя высокий пафос, взволнованность, стараясь зажечь аудиторию, говорящий пользуется вялым языком, красноречиво свидетельствующим  о полном равнодушии к предмету речи. В «Теркине на том свете» А. Твардовского есть такие строчки:

 

Надпись: «Пламенный оратор»  – 

 

И мочалка изо рта.

 

Этот загробный оратор – пример самой грубой риторической ошибки. Более тонкие состоят в  том, что языковые средства оказываются  неуместными в данной «пафосной» ситуации и гораздо больше соответствуют  другой ситуации.

 

Излагая теорию риторических фигур, мы специально уделим внимание наиболее уместному их употреблению. Предваряя же эти сведения, рассмотрим следующий искусственно построенный  сюжет. Вообразим себе, что некто, заверяя нас, что непременно сдержит  свое слово, высказывается так: «Обещания  я, конечно, сдержу. Свои. Да, обещания –  ну те, которые я (помните) давал (и  в прошлый раз тоже) вам». Вряд ли, по этой речи вы составите впечатление  о человеке, уверенном в себе, хотя это речь, призванная продемонстрировать именно это качество говорящего. Здесь  употреблены риторические фигуры, не подтверждающие данного пафоса, пафоса уверенности. А как может быть воспринята речь человека, выражающего  свои колебания в таких словах: «Я растерян и каждую минуту меняю  свои решения. Я растерян и каждую минуту не знаю, что предпринять. Я  растерян и поэтому пребываю в  большом смущении»? Поверим ли мы в такую растерянность?

 

Итак, использование доводов  к пафосу – это апелляция к  чувствам слушателя с опорой на его  эмоциональную память. Сами доводы к пафосу состоят в обещании или  в угрозе. Стремясь активизировать эмоциональную память, заразить слушателя  тем или иным чувством, заставить  поверить в обещание и почувствовать  угрозу, говорящий должен тщательно  выбирать узнаваемые ситуации – фреймы, должен уметь «попасть в струю», разбудить знакомые воспоминания. Ему  необходимо с осторожностью относиться к абстрактным интенсификаторам речи и следить за тем, чтобы языковое выражение аргументов соответствовало  пафосу его речи.

 

 

 

§ 5. Доводы к этосу 

 

Отвержение и сопереживание. Опора на коллективный опыт. Системный  характер этической аргументации.

 

Доводы к этосу (буквально "обычаю", греч. ηθοζ), или этические  доказательства, принято делить на доводы к сопереживанию и доводы к отвержению. И те, и другие опираются  на общие для данного этоса (этноса, социальной группы, людей одной веры, конфессии) нравственные представления. Однако опорой для них является уже  не индивидуальный опыт, как для  доводов к пафосу, а опыт коллективный. Доводы к сопереживанию предполагают коллективное признание определенных позиций, а доводы к отвержению –  коллективное их отторжение, неприятие. В последнем случае этическое  доказательство ведется от противного.

 

Вот как в изложении  Фукидида Перикл в одной из своих  речей доказывает полезность военных  действий:

 

«Следует знать также, что величайшие опасности доставляют, в конце концов, величайший почет, как государствам, так и частным  лицам. Ведь отцы наши противостояли  же персам: они были не в таком  блестящем положении, как мы теперь, а оставили и то, что у них  было, и отразили варваров, благодаря  не столько слепому счастью, сколько  собственному благоразумию, не столько  материальными силами, сколько нравственною отвагою, и подняли наше могущество на такую высоту. Мы должны не отставать  от наших отцов, но всякими способами  отражать врага и стараться передать это могущество потомкам в неуменьшенном  виде».

 

Оратор говорит не об опасностях войны или возможности легкой победы, как это было бы в случае аргументации к пафосу, связанному с угрозой и обещанием, а об этических категориях и ценностях, способных поднять дух афинян, – о верности памяти отцов, о славе.

 

Рассмотрим совсем другой пример. Герой кинофильма «Берегись  автомобиля» Юрий Деточкин дерзко и  изобретательно угоняет автомобили, а вырученные от их продажи деньги жертвует детским домам. Красть нехорошо. Но все симпатии зрителей на стороне  угонщика, потому что тот проявляет  полное бескорыстие (довод к сопереживанию) и чувство справедливости (также  довод к сопереживанию). В фильме есть еще один мотив: Деточкин крадет автомобили, приобретенные на неправедно нажитые деньги. Это уже довод  к отвержению: зрители не сочувствуют  пострадавшим. Бескорыстие и чувство  справедливости – чрезвычайно ценимые  в нашем этносе качества. Поэтому  мы и симпатизируем герою кинокомедии.

 

Отметим, что доводы к сопереживанию  чаще всего направлены именно на личность. Личность, являющаяся носителем социально  одобренных качеств, вызывает симпатии. Если, например, нам скажут о человеке, что он добр, это расположит нас  к нему, ибо доброта – одно из особенно одобряемых в нашем этносе качеств.

 

Доводы к отвержению направлены на личность реже. Правда, осуждая кого-либо, мы обычно называем такие его качества, которые порицаются принятой у нас  моралью. Но это не самый удачный случай применения доводов к отвержению. Любопытно, что в русском языке есть глаголы «обелять» и «очернять». Есть и слово «очернитель», и слово «клеветник», но слова «обелитель» нет. Вообще, обвинение распространено в нашей культуре гораздо шире, чем оправдание, и для обозначения ложного обвинения в нашем языке припасено гораздо больше слов, чем для обозначения ложного оправдания. Чего стоят хотя бы такие выражения, как «марать», «лить грязь», «копаться в грязном белье».

 

Наиболее удачные доводы к отвержению направлены не на конкретную личность, а на ее пороки, что соответствует  христианскому принципу отделения  греха от грешника. Например, риторический вопрос «Разве мы должны оставлять  без помощи детей и стариков? Да еще к тому же больных детей? Беспомощных  стариков?» прозвучит как сильный  довод к отвержению. Всякому понятно, что речь идет о поведении, не одобряемом нравственной нормой. Беспомощных стариков и детей нельзя бросать на произвол судьбы.

 

Вот пример довода к отвержению:

 

« Господа присяжные! Щадите слабых, склоняющих перед вами свою усталую голову; но когда перед  вами становится человек, который, пользуясь  своим положением, поддержкою, дерзает  думать, что он может легко обмануть общественное правосудие, вы, представители  суда общественного, заявите, что ваш  суд – действительная сила, сила разумения и совести, и согните  ему голову под железное ярмо закона».

 

Здесь защитник А.И. Урусов, оправдывая своего подзащитного, в то же время  перелагает вину на другого, используя  довод к этосу, в данном случае опираясь на представление о том, что сильные мира сего тоже должны отвечать перед законом, наравне  с прочими. Довод, действенный и  сегодня. Не случайно уже в самом  начале своей речи Урусов говорит:

 

« Есть одно чувство, господа  присяжные заседатели, которое как  бы вставало воочию перед вашими глазами, словно возвышалось над этим уголовным  процессом, чувство величественное и гордое, – это чувство общечеловеческого  равенства, равенства, без которого нет правосудия на земле!» 

 

Это типичный довод к этосу.

 

Использование несимпатичных  свойств человека в качестве доводов  к отвержению – распространенная ошибка политической риторики. Общество с большим подозрением относится  к тому, кто ругает других. Это  тоже след христианской этической нормы. Нет человека, который не знает, что  не хорошо видеть в чужом оке соломинку, а в своем не замечать и бревна. Кроме того, русская коллективная память помнит совершенно бескорыстных, праведных обличителей, Христа ради юродивых, правдоискателей, отказавшихся от мирских радостей и ради правды подвергавших себя опасности. Поэтому  человек, становящийся в позу обличителя и преследующий при этом собственные интересы, производит тяжелое впечатление: если ему и удается бросить тень на другого, то и на него самого падает тень.

 

Плохое впечатление от обличений может сгладить только «мораль» – обобщение, выводимое  из конкретного случая. Так, собственно, и поступает процитированный  выше судебный оратор Урусов. Если оратор морализирует, ему многое прощают. От моралиста ждут полезных советов. Русская  культура любит посрамление порока, разоблачение греха. К этому она  подготовлена нравственными проповедями, в том числе и проповедями  художественными, которыми так богата русская классическая литература. Но если «морали» мало, а очернения  конкретного человека в преизбытке, это воспринимается как «грязь», и риторических очков такой оратор не заработает.

 

Рассуждая о доводах к  этосу, мы говорили «в нашем этносе», «у нас». В самом деле, имея много  общего, этические нормы разных этнических и социальных групп во многом расходятся. Если аргументы к логосу универсальны, а аргументы к пафосу обусловлены  индивидуальной эмоциональной памятью, то аргументы к этосу, как уже  было сказано, обусловлены коллективной памятью и коллективной моралью. Вопрос об уместности аргументации встает здесь особенно остро.

 

И еще одно замечание. Если доводы к очевидному и к логике должны быть точными, истинными, то доводы к пафосу и этосу должны быть искренними. Оратор уничтожает сам себя, когда  своим поведением противоречит своим  же аргументам. Оратор оказывает себе плохую услугу, когда в одном и  том же выступлении апеллирует к  взаимоисключающим нравственным нормам. Его оппонент окажется очень неискусным, если этим не воспользуется. И уж совсем невыигрышная для оратора позиция  – смена этических норм, именуемая  «приспособленчеством». Нельзя в одном  выступлении прославлять атеизм, а в другом – религию. Этого  оппоненты не простят никогда, даже если слушатели об этом и забудут.

 

Доводы к этосу ставят говорящего в определенную позицию. Иногда эту позицию трудно выдержать, и тогда доводы к этосу оборачиваются  против говорящего.

 

«Не жаждой власти, не карьерными устремлениями, не пустым тщеславием и  честолюбивыми устремлениями обусловлено  мое решение баллотироваться  на должность губернатора на второй срок. Моя жизнь сложилась, и с  высоты своих лет и в нелегких трудах приобретенного опыта я ощущаю это не просто своей обязанностью, а, если хотите, долгом», – заявляет в открытом письме губернатор В. А. Стародубцев.

 

Этим заявлением, как и  другими, содержащимися в том  же письме, автор отводит себе в  предвыборной борьбе роль бескорыстного  правдолюбца, роль на Руси очень уважаемую  и хорошо проработанную в русской  культуре. Слишком уж высокие образцы  подлинного правдолюбия и бескорыстия  были заявлены в нашей истории  и нашей культуре и остались в  народной памяти. Поэтому, не будучи подкрепленной, завышенная аргументация к этосу  производит комическое впечатление. На память приходит цитата из «Двенадцати стульев» Ильфа и Петрова: «Не корысти ради, но токмо волею пославшей мя жены...».

 

Подытожим сказанное. Доводы к этосу апеллируют к этическим  представлениям, отложившимся в коллективной памяти. Они подразделяются на доводы к сопереживанию и доводы к  отвержению. Доводы к отвержению лучше  не связывать с осуждением конкретного  лица. Если же такая связь необходима, она должна быть сглажена обобщением, «моралью». Доводы к этосу ко многому  обязывают говорящего, ставя его  в определенную этическую позицию. Эта позиция должна быть соизмеримой  как с его персоной, так и  с его словами, сказанными ранее.

 

 

 

§ 6. Ссылка на авторитеты

 

Доверие и недоверие. Подкрепление логических, эмоциональных и этосных  доводов.

 

Ссылка на авторитеты называется еще доводами к доверию и доводами к недоверию. Их суть в усилении логических, этических и эмоциональных доказательств. Для этого привлекается третья сторона (первая стороной мы называем говорящего, второй – слушающего). Если третья сторона  – союзник, то это доводы к доверию, если противник, – к недоверию.

 

Если речь идет о логическом доказательстве, довод к доверию  состоит в том, что наряду с  логическим рассуждением указывается  лицо, которому это рассуждение принадлежит, и, как правило, дается характеристика этого лица, соответствующая «логосному»  духу, такая, как «великий мыслитель  древности», «знаменитый логик двадцатого столетия», «китайский мудрец» и  т.д. Иногда имена говорят сами за себя, и тогда обычный способ их введения выглядит следующим образом: «Еще Сократ полагал, что...», «Сам Аристотель, отец логики, считал, что...».

 

В качестве третьей стороны  при приведении логического доказательства могут выступать эксперты. Ссылаясь в одной из своих речей на показания  экспертов, А.Ф. Кони вначале рассуждает о роли бухгалтерской экспертизы вообще (в разбираемом деле требовалась  именно такая экспертиза):

 

«Бухгалтерская экспертиза требует особого навыка и особых специальных знаний. Если в представителях ее вы не найде те признаков навыка или ручательства в полном обладании  счетоводной техники, если заключение их нетвердо, шатко, уклончиво, вы хорошо поступите, если отвергнете экспертизу и не будете ее считать доказательством. Но если экспертиза произведена и  выражена со спокойствием и достоинством истинного знания, если сами эксперты являются настоящими представителями своей специальности, то экспертизу надо принять и прислушаться к ней со вниманием и уважением».

 

После такой преамбулы  применяется сам довод к доверию: «Вы слышали, что говорили эксперты, вы знаете, кто они: один опытный  чиновник министерства финансов, другой – бухгалтер частного банка, третий – представитель счетоводного учреждения и изобретатель новой системы, системы  тройной бухгалтерии».

 

Ссылка на авторитет в  доводе к пафосу также обычно содержит характеристику самого авторитета. Это  может быть не только авторитет в  собственном значении слова, но и  малоизвестный человек, ставший  авторитетом как лицо, испытавшее на себе то, о чем говорится в  угрозе или обещании. Более того, в последнем случае третья сторона  может быть названа обобщенно: «Всякий  американец вам скажет, что ...», «Тому, кто испытал ужасы войны, не надо объяснять, что...», «Тот, кто жил при  социализме, прекрасно помнит, как ...». Так как речь идет не о фактическом  доказательстве (свидетельских показаниях в узком смысле слова), такое обобщенное называние третьей стороны вполне допустимо, если только не расходится с действительностью.