Система хронотопов в романах Г. Белля "Бильярд в половине десятого" и "Женщины у берега Рейна"

Первая и очень важная характеристика игровых пространств – неизменность, вторая, связанная с ней, - замкнутость. Перейти из пространства в пространство, учитывая первую характеристику, невозможно. Эта замкнутость напоминает о свойствах поля для игры в бильярд, по правилам игры шары не должны пересекать границы поля, а игрок их может направлять лишь кием извне, тоже не пересекая границу поля.  

Анализируя пространство пастырей, обращаешь внимание на то, что их пространственные и временные характеристики неотделимы друг от друга. Таким образом, есть некие пространственно-временные  узлы или хронотопы, вне которых  не раскрывается поэтика текста.

Один из таких узлов – особый пастырский хронотоп. Пространство  пастырей получает свое название в  диалоге Роберта и Шреллы; принадлежность к нему определить сложнее, а по своим  характеристикам оно дествительно находится между буйволами и  агнцами. Действующие лица этого пространства достаточно замкнуты, мало взаимодействуют друг с другом; их способ объединения в одно пространство сродни объединению членов Английского клуба: каждый сам по себе и, в тоже время, они - члены одного клуба. Характеристика пространства пастырей такова:

— по внутренней сущности они безусловно исповедуют законы пространства агнцев; — по специфике своего существования («паси овец моих») они вынуждены  внешне соответствовать правилам игры пространства буйволов.

Специфика этого соединения проявляется в том, что некоторые идеи, исповедуемые агнцами, выполняются пастырями не так прямо. Спасая «овец», которых они пасут, от превращения в буйволов (или «баранов», которые пойдут куда угодно за буйволом, позвавшим их, посулившим им нечто приятное), они далеки от кротости; в мире, «где одно движение руки может стоить человеку жизни» (138) нет места кротости и непротивлению злу насилием, они протестуют против этого зла, но это не жертва агнцев, а предупреждение «овцам» и хорошо рассчитанная месть буйволам за уже погибших агнцев и «заблудших овец».

Для пастырей в обоих романах  характерны совершенно особые отношения  со временем и пространством. При  исследовании поэтики заглавия романа «Бильярд…» стало ясно, что через  игру в биллиард раскрываются отношения ко времени и пространству  игроков всех трех игровых пространств в романе.

Особое ощущение бильярда у главного пастыря романа – Роберта Фемеля. Он единственный, кто не видит что-то за цветом и линиями бильярда, а  именно в них открывает мир. Он чувствует себя спокойно и открыто именно здесь, в бильярдной, с этим временем и пространством связаны основные понятия, которые раскрывают образ Роберта в романе: «Динамика и динамит, бильярд и корректный, шрамы на спине, коньяк и сигареты, красный по зеленому, белый по зеленому…» (270). Для Роберта цвет и линии, создаваемые красными и белыми шарами на зеленом сукне бильярдного стола, - это язык, на котором он говорит с теми, для кого он открыт: с Гуго и Альфредом. Интересно, что это язык, на котором можно говорить лишь один на один, и относится этот язык только к прошлому.

Эта способность по-своему организовывать окружающий мир характерна для пастырей: «Паси овец моих!..» - чтобы пасти  овец, необходимо уметь организовать их. Таким же образом он организует вокруг себя особое, иное время. Временной пласт романа делится на два: вечностный и сиюминутный. Содержащиеся в заглавии указание на время игры: «в половине десятого» как бы соединяет в себе обе части оппозиции. С одной стороны, это предельная конкретность (указаны часы и минуты), с другой – абсолютная бесконечность, так как всегда «в половине десятого».

Очень важна связь между второй частью заглавия романа – «в половине десятого» – с первой. Все структурообразующие  мотивы, связанные с бильярдом, могут существовать лишь в одной части временной оппозиции (или в вечном, или в сиюминутном). Без отнесения к тому или иному времени не состоится ни один из лейтмотивов, создающих структуру романа. Сама по себе оппозиция агнцы/пастыри – буйволы также присутствует в двух временных пластах: с одной стороны противостояние героев романа определено конкретными временными рамками, для каждого из упоминаемых героями событий можно подобрать конкретную дату (которая зачастую уже и подобрана автором); с другой стороны – оппозиция добра и зла вечна, она идет еще от сотворения мира.

Игрокам каждого из пространств  доступен один из этих пластов (агнцы  – вечность; буйволы – сиюминутность), только пастыри способны переходить через границы игровых пространств, заменять вокруг себя один  временной пласт на другой. «Гуго любил Фемеля; каждое утро тот приходил в половине десятого и освобождал его до одиннадцати; благодаря Фемелю он уже познал чувство вечности; разве так не было всегда, разве уже сто лет назад он не стоял у белой блестящей двери, заложив руки за спину, наблюдал за тихой игрой в бильярд, прислушиваясь к словам, которые то отбрасывали его на шестьдесят лет назад, то бросали на двадцать лет вперед, то снова отбрасывали на десять лет назад, а потом внезапно швыряли в сегодняшний день, обозначенный на большом календаре».

  Точно так же свободно  переходит из одного пространства  в другое пастырь «Женщин на  берегу …» Карл фон Крейль. Он свободно входит в гостиные, где стоят рояли, на которых  «по слухам играл сам Бетховен», так как его имя все еще содержится в списках обязательных гостей.  Интересно, что его, как и Роберта, боятся, но уважают. Считается, что его (или его двойника) отношение к роялям – это достойный интеллигентного человека протест против филистерства и неофашизма. Эта же внутренняя эмиграция — отношение Роберта Фемеля к своим одноклассникам, обсуждающим «мяч, который забил Роберт» и с фанатическим поклонением растаскивающим кусочки биты, сломанной Робертом.

Карлу открыто древнее прошлое  Рейна, куда ушла его мать, и он может отговорить или заставить уйти другого человека, уйти туда же. Он может дать деньги девушке, уезжающей на Кубу и этим перекинуть мост в иное пространство, которое молодое поколение считает  идеальным пространством будущего (не зря молодежь стремится на Кубу, в Никарагуа, Ливан, Гондурас, в так называемые страны коммунистического Востока).

Эта проблема поднималась Беллем во многих его  текстах. В романе «Заботливая осада» эти страны и само пространство еще  рассматриваются как возможный идеал, старшее поколение даже размышляет, а не уехать ли и им на Кубу. Но жизненный и духовный опыт Белля к концу жизни привел его к отрицанию коммунизма как существующего государственного строя, поэтому в последнем романе это пространство оказывается ложным сакральным пространством, в котором могут убить пастыря (Иеремию Арглоза).

В последнем  романе Белля действительно есть еще один пастырь, он молод, а само указание на выбранное им причастие  неявно. Ему даны «говорящие» имя  и возраст: «А Эрнст Гробш представляет возможного продавца  <…> - это Иеремия Арглоз, пятнадцать лет, житель Нью-Йорка, он наследник тех, кто превратился в пепел в Освенциме и Треблинке, в прах на кладбищах Иерусалима, Калифорнии и Нью-Йорка <…>, а за ужином сказал: не продам, никогда не продам. Пусть этот участок останется памятником моему прадеду, который все это построил, моему деду и отцу, которые здесь родились, которые говорили на здешнем языке и пили пиво у Аугуста Крехенса … пусть это будет памятником … позорным пятном или памятником. Памятником позора …» (77) По Библии, пророку Иеремии было пятнадцать, когда он начал свое служение Богу. Он без устали проповедовал, пытаясь отвратить иудеев от греха и беззакония. Над ним смеялись, его пытались убить, но пророк продолжал обличать тех, кто поклонялся чужеземным богам и даже оставил семью и забросил хозяйство ради пророческого служения. За предсказание падения Иерусалима Иеремию едва не убили лжепророки. В романе Иеремия обладает одной из важнейших пастырских характеристик: он свободно перемещается из пространства в пространство, при желании сливаясь с каждым из них. За его здоровье пьют и Ева, и Вублер, его права, каждый по-своему, отстаивают и Эрика, и Гробш. Этих людей нельзя однозначно отнести к пространству агнцев, так как на каждом из них была или все еще есть маска буйвола. Вопрос о выборе причастия встает для них в момент, когда начинает разворачиваться действие романа. Тут несомненна пастырская роль Карла, именно он подводит их к необходимости данного выбора. Достаточно вспомнить сцену обсуждения новой должности Генриха фон Крейля (также см. комментарии об особой роли женщин в беллевских текстах).

 Вероятно, следующим их пастырем будет  как раз Арглоз. Преодолевая множество  искушений (еда, возраст, деньги), его сердце остается твердым, заставляя преодолеть искушение и Эрику: «Не вводи меня в искушение понапрасну.  <…> Нет, от меня бы ты его [участок – прим. наше -  А.Л., Г.В.] не получил, будь я даже беднее, чем сейчас.» (142) В своих поступках он так же бесстрастен, как и Шрелла,  точно так же приходит издалека, и оба они с неизбежностью появляются в тот день, когда в судьбах героев наступает перелом. Описание, данное Генрихом Фемелем Шрелле: « … казалось, по двору прошел грозный ангел, посланец Бога, который хочет взять тебя в залог; он так и сделал – взял тебя заложником; в Шрелле не было ничего, вызывающего жалость; даже после того как я узнал, что его избивали и хотели уничтожить, он не пробудил во мне жалости»(164), подходит к ним обоим.

Можно сказать, что пастыри принимают причастие дважды, поднимаясь тем самым все выше, если рассматривать построение пространств романа как вертикаль, верхом которой является Бог. Первое причастие принимают и Роберт, и Карл. Они совершают свои жертвоприношения, принимая причастие таким образом, что это делает их легендарными, эпическими героями. Но такое причащение может стать и модным течением, сохранив лишь свои формальные признаки и потеряв содержательность.

Так, идея разрубить  рояль в конце романа становится модной. О ней вспоминает и Эрнст Гробш, говоря, что понимает Карла. Просит его разрубить свой рояль и Кренгель, пытаясь таким образом приблизиться, присоединиться к мироощущению своей дочери, уехавшей в Никарагуа. Эту закономерность в развитии общественных отношений отмечал Ю.М.Лотман, описывая структуру семиосферы. Он считал, ее периферия, где обычно группируются аутсайдеры, со временем становится новым ядром. Первое причастие оба принимают в память о невинных жертвах, погибших или истязаемых безвинно. Роберт принимает решение о первом причастии, разгадав, почему оттонцы согласились сделать судьей Вакеру. Истязание невиновного, которому с удовольствием отдаются его одноклассники, заставляет Роберта принять решение о немедленном выборе первого причастия. Но это причастие было причастием самоустранения, оно не обязывало пасти овец, даже если они этого не хотят, более того, чтобы стать пастырем, нужно было решиться пройти особые испытания. Решения о них Роберт и Шрелла принимают, стоя над водой на мосту, как бы на границе между двумя мирами (миром буйволов и заречным миром), они стоят среди тумана, и это не случайно. Это решение отделит и Роберта, и Альфреда от их прошлого навсегда. Не зря Роберт, еще только думая об этом пути, с тоской подумал о доме: « я уже прощался со всем, хотя еще и не знал, почему и ради чего» (45).

Карл разрубает  рояль, делая его заупокойным  жертвоприношением Конраду Флу. Он не проходит испытания истязанием, но может стать героем, формирующим  пространство, создающим особый мир, указывающим дорогу, фактотумом, как Йохен, а вести овец через их мир к Господу и судить их, «сохраняя сердце твердым», не в состоянии.

Второе  причастие принимает только Роберт, оно не может стать модным, так  как это причастие истязанием, но именно это причастие делает его  не просто пастырем, а пастырем, ведущим  овец к Господу Иисусу Христу. Это обуславливает и элементы, характеризующие его: сдержанность, корректность, аскетичность, отстраненность; девиз из Гельдерлина «Сострадая, сердце Всевышнего остается твердым».

Специфика существования пастырей между двумя мирами обуславливает и специфичность восприятия ими понятия «родины». Формально родиной Роберта, Шреллы, Карла – Германия, но интересно, что, приняв пастырское причастие, они оказываются связаны с заречным миром. За реку увозит Алоиз Тришлер Роберта и Шреллу, за рекой Роберт взрослеет, происходит его духовное становление как пастыря. Когда он вернется в Германию, это будет сложившийся человек со своей системой ценностей; Шрелла вообще не вернется в свою страну до рокового дня. Сам момент выбора Робертом причастия связан с картиной барж, уходящих за реку. Это можно прочесть и как метафору пути Роберта, само устремление его за реку подчеркнуто в романе не единожды: «Половодье, думал я, мне всегда хотелось броситься в разлившуюся реку и дать отнести себя к серому горизонту». (58) За рекой, в том мире они могут жить не надевая масок. Именно там они играют в бильярд по-настоящему, там открыто говорят о своих убеждениях. За рекой Карл может рассказать отцу о своей работе, может, не боясь преследования, мастерить тележку сыну и приделывать к ней колесики от разрубленного им дорогого рояля. Эту границу могут преодолевать только пастыри, за реку не пройти ни Генриху с Иоганной, ни старикам Тришлерам, ни Эрике; приходя к сыну, Генрих фон Крейль перестает что-либо понимать. У Карла ниже ранг причастия – легче и доступ к нему. Близкие Роберта и Шреллы не могут перейти через эту преграду. 

Хронотоп  реки. Река, а именно Рейн, открыто  фигурирует в обоих рассматриваемых  романах. Более того, она представляет собой целый мир, характеризующийся особой системой символов и отношений, в котором происходят события определенного рода.

Рассматривая  хронотоп реки, необходимо помнить  ту особую роль, которую играет Рейн в немецкой культурной традиции. Само его название восходит к кельтскому слову “renos”, т.е. просто «река» - в самом широком, мифологическом смысле. Соответственно, традиционные мифологические функции реки также широко приписываются Рейну в соответствующих текстах.