Понятие «текст» в современной зарубежной и отечественной историографии

Это, безусловно, богатое и плодотворное дискурсивное поле. Многие историки по-прежнему придают смысл своей работе и работе своих коллег, апеллируя к понятию "прошлое" и к логическим парам: уникальное – стереотипное, индивидуализирующее – генерализирующее и др. Обращает на себя внимание, что во всех этих случаях они прибегают к теоретическим моделям, заимствованным из философии. Историк при этом описывается как познающий субъект, которому противостоит объект познания (историческая реальность).

Другого рода теоретические построения характерны для тех историков, которые заимствуют свой профессиональный язык описания из литературоведения и аналитической философии истории. Центральным для них является не понятие "прошлое", а понятие "текст историка" ("исторический нарратив"). Понятие "прошлое" при этом не исключается совершенно, но оно оказывается следствием текста историка, а не его причиной. Основы этого подхода изложены в теоретических работах X. Уайта, Ф. Анкерсмита, Р. Беркхофера3. Конкретно-исторические работы, выполненные в рамках этого направления, в основном посвящены изучению историографической традиции XIX в.4 Этот подход может быть обозначен как критическая историография5, или новая интеллектуальная история6. Иными словами, историография оказывается вписанной в дисциплинарную рамку культурной (интеллектуальной) истории.

Для современной критической теории характерно представление о прерывности разных культурных языков. Применительно к историографии это означает отказ от традиционного представления о единой линии преемственности от Геродота (в других версиях от эрудитов раннего нового времени, с одной стороны, и философов эпохи Просвещения – с другой) до наших дней. Целостность историографической традиции, которая и привлекает, в первую очередь, внимание "новых интеллектуальных историков", прослеживается только на протяжении XIX и XX вв. Отчасти такое видение было характерно для истории историографии под влиянием социологии науки. В этом случае, однако, целостность историографической традиции XIX-XX вв. определялась рамками профессионализации исторического знания: создания университетских кафедр современного образца, профессиональных исторических журналов, института рецензий и т.д. Несколько по-иному она обосновывается в новой интеллектуальной истории.

Граница 1820-30-х годов рассматривается как порог качественного скачкообразного изменения, повлекшего за собой общую смену культурных кодов и практик. Для обозначения природы этого изменения используется термин, заимствованный из социологии культуры, – "проект модерна". Слом 1820-х годов влечет за собой появление нового познающего субъекта, нового читателя, нового зрителя, наконец, нового горожанина, окруженного огромным числом новых вещей, приборов и механизмов.

Среди множества "вновь" изобретенных понятий оказывается и понятие "прошлое". "Прошлое" материализуется в сочинениях профессиональных историков и историков-любителей, а также на страницах исторических романов, в мемуарах, музейных собраниях, памятниках, в том, как праздновали юбилеи7. Таким образом, наря-

[331]

ду с пассажами, всемирными выставками, фотографией и панорамами как одна из культурных практик в проекте модерна начинает рассматриваться и профессиональная историография.

Первоначально у "новых интеллектуалов" центральным при изучении культурного измерения исторического знания было понятие исторического нарратива. Здесь важными оказывались теории нарратива, разработанные в других дисциплинах0. При этом нарратив (повествование) рассматривается не как локальная культурная форма, наиболее ярко выраженная в литературе и связанная с понятием вымысла, но как основополагающий способ структурирования своего опыта человеком9. С этой точки зрения в рамках новой интеллектуальной истории как исторический нарратив рассматриваются все исторические сочинения независимо от того, присутствовала ли в них собственно повествовательная форма. Нарратив определяется, в первую очередь, через установление последовательности в передаче фактов и событий. Нечто устанавливается как целое, у которого есть начало и конец. Принадлежность к этой целостности и придает смысл отдельным событиям. Теоретические построения историка занимают свое место в историческом наррати-ве и описываются, с точки зрения риторики, в качестве метафор10.

Сходное отношение к теории проявляется очевидным образом и в теоретических построениях "новых интеллектуальных историков". В этом отношении они не противопоставляют себя традиционному сообществу, но скорее указывают на дискурсивную природу любого рода теории. Так, X. Уайт, комментируя теоретические построения "новых истористов" в литературоведении, которые очень близки новой интеллектуальной истории, замечает:

""История как текст" – это, конечно же, метафора, но она ничуть не более метафорична, чем утверждение Маркса, что "вся предшествующая история была историей борьбы классов", или утверждение Фокс-Дженовезе, что "история – по крайней мере, хорошая история – это неизбежно история структуры"... При рассмотрении в этом ракурсе текстуализм "новых истористов", равно как и текстуализм структуралистов и постструктуралистов, Гирца и Мишеля Фуко, имеет то преимущество, что он обнажает и, соответственно, делает предметом для критики "текстуалистическую составляющую" во всех прочих подходах к изучению истории"11.

Акцентирование дискурсивной природы текста историка, однако, оставляло нерешенным вопрос о специфике исторического знания, пусть оно и понималось как культурная форма. В связи с этим в новой интеллектуальной истории, как и в других областях исторического знания, актуальным становится понятие опыта (experience). Именно в этом ключе мы предлагаем рассмотрение понятия "уникальное". В случае историографии речь идет о специфическом личном опыте историка, который не связан непосредственно с его биографической памятью. Этот опыт обозначается как "опыт прошлого"12. При этом понятие личного опыта имеет четкие теоретические основания. Личная субъективность (self) и субъективность историка (historian, author) рассматриваются как культурные конструкты. Обращение к изучению личного опыта историка, в частности его работы с источниками, выявляет значимость невербальной составляющей исторического знания. Именно с невербальным, недискурсивным опытом оказывается связанным понятие "уникальное".

Подобная трактовка уникального выявляет актуальность эрудитской традиции, которая выражается в признании самоценности исторического источника13. Он не только служит для установления "фактов", но сам является фактом. Важным оказывается не только содержание, но и непосредственная вещественность источника: рисунок текста – почерк, пометы на полях, зачеркивания, исправления, фактура бумаги, запах.

В историческом тексте опыт непосредственного контакта с источником в максимально свернутом виде представляет ссылка на архивный фонд. Причем эта ссылка предполагает не только удостоверение факта существования источника и вполне прагматическую возможность его обнаружить, но и указание на биографический опыт историка и историю ученого сообщества. Не случайно в сочинениях XIX, а зачастую и XX в. можно встретить рядом со ссылкой на архивный фонд выражение благодарности хранителю этого фонда. В свою очередь, документ хранит память об исследователях,

[333]

с ним работавших, на листе пользователей рукописи. Представление об уникальности непосредственно связано с историей конкретного документа с момента создания до сегодняшнего дня14.

Для работ историков последних 20 лет более, чем в предшествующие десятилетия новой исторической науки, характерно (как и для сочинений XIX в.) именно такое отношение к источнику, когда в тексте встречаются не только обязательные сноски, но и подробные описания архивных материалов. Показательна в этом отношении книга Л. Шайнера "Потайное зеркало". Литературная форма и история в "Воспоминаниях" Токвиля". Л. Шайнер принадлежит к сообществу "новых интеллектуальных историков". В своей книге он в полной мере отдает должное текстуальному анализу, основанному на литературоведческих методиках. При этом для него несомненную значимость сохраняет понятие подлинности источника. Так, еще во вводном разделе, где по традиции выражается признательность лицам и институтам, оказавшим содействие при написании книги, он отмечает важность работы непременно с рукописным оригиналом "Воспоминаний" А. Токвиля и пишет о своей поездке в замок, где была написана большая часть исследуемого им произведения. Затем в первой главе он специально обращается к понятию "текст". При этом сложные теоретические рассуждения, позволяющие обосновать конструируемое им и вследствие этого весьма условное "единство" текста (которые едва ли разделяют большинство историков), сочетаются с констатацией материального единства архивного документа: "Рукопись сохранилась среди его (Токвиля. – О. Г.) бумаг, она покрыта пометами, воспроизводящими варианты тех или иных фраз, содержит заметки на полях, некоторые отрывки помечены, что их следует опустить, встречаются напоминания, адресованные самому себе, – сократить одни куски, расширить другие. Существует, таким образом, единственная рукопись, которую только и можно считать "текстом": стопка страниц, перевязанная шнурком, которая на момент написания данной книги лежит на полке в башне Chateau de Tocqueville"15.

Описание Шайнером рукописи Токвиля выдает благоговейное к ней отношение. Это преклонение перед непередаваемой, невоспроизводимой уникальностью архивного документа знакомо и антикварам раннего нового времени10, и современным археографам17. В той или иной степени его разделяют все историки. Таким образом, выделяется и подвергается рефлексии еще одно поле значений исторического источника. Наряду с содержанием и формой (способом репрезентации) важной составляющей исторического знания является невербальный опыт. Происходит переосмысление понятия "подлинность". "Подлинность" источника означает не только (и не столько) возможность реконструкции исторической реальности, сколько возможность переживания "опыта прошлого" историком, а затем и читателем исторического сочинения.

Однако подчеркивание значимости невербального опыта для построения исторического знания не равнозначно убеждению историков-позитивистов, что источник "говорит сам за себя", или "сам являет себя". "Опыт прошлого" не прилагается к архивному документу, его создает особый режим восприятия. Этот режим связан с культурными основаниями современного исторического сознания, с культурными характеристиками понятия "прошлое" в XIX-XX вв. Закрепляется и поддерживается этот эффект в историческом сочинении. В этом отношении исследование невербальной составляющей исторического знания не отрицает, но продолжает традицию исследования исторического нарратива. Таким образом, тезис о том, что "прошлое" не существует вне текста историка, может быть скорректирован следующим образом. "Прошлое" (в версии профессиональногоисторического знания) не существует вне опыта историка, который закрепляется в историческом нарративе.

Далее на примере фотографии мы рассмотрим, как структурирован "опыт прошлого". Фотография бытует в разных контекстах. Мы обратимся к ситуации, когда фотография утрачивает бытовые функции и наделяется способностью свидетельствовать о прошлом. Другими словами, мы рассмотрим невербальную составляющую исторического знания применительно к исторической фотографии.

Визуальный опыт представляет специфический случай невербального опыта. Способность фотографии являть прошлое в данном случае не связана с представлением о том, что фотография является наиболее реалистичным видом визуальной репрезентации. Фотография – один из феноменов, характеризующих культурную специфику модерна. "Сделанность", культурная обусловленность фотографической реальности указывает на "сделанность", культурную обусловленность категории "прошлое". И фотография, и "прошлое" рассматриваются как род воображения. Однако этому роду воображения приписывается статус истинности1". Феномен исторической фотографии раскрывает культурные характеристики понятия "прошлое" в культуре XIX-XX вв.

Каким образом можно описать визуальный опыт в отношении исторической фотографии? К этому вопросу обращается в своей последней книге Ролан Барт. Рассуждение о фотографии он основывает на личном опыте. Но "субъективность" Барта в этой книге носит особый характер. Представленный подход предполагает максимально детальный анализ "субъективного переживания" как культурного опыта. Особенность подхода Р. Барта состоит в том, что объектом культурного анализа для него является его собственная субъективность.

Проблема изучения личного опыта, понимаемого как культурный конструкт, обращает нас к истории поколений. В промежуток с момента официального объявления об изобретении Дагерра во Французской академии наук – 1839 г. – до наших дней укладывается жизнь восьми-девяти поколений, визуальный опыт которых включал фотографию, причем к фотографии они относились по-разному.

Первое, на что необходимо обратить внимание в отношении книги Барта, это то, что фотография для него – не историческое явление, но визуальный опыт. Еще раз укажем на то, что это опыт, свойственный поколению, к которому принадлежал Барт (род. в 1915 г.). Анализируя свой визуальный опыт, он выделяет два типа значений в фотографии, которые вызывают его зрительскую реакцию. Первый тип он называет Studium. Эти значения отсылают к культурному контексту – к "объективному", отчужденному знанию о времени, когда была сделана фотография. Примером studium'a может служить знание о социальном строе, политическом режиме, конкретных событиях или лицах. Этот тип значений обладает несомненной важностью для историка, однако передача этих значений возможна и в вербальной форме и не требует обязательной публикации снимка. Такого рода информацию можно обобщить и в этом смысле выделить стереотипное.

Более важен для нас второй тип значений, который Барт называет punctum. Punctum непосредственно связан с визуальным опытом конкретного человека и вполне определенным снимком. Барт не дает единого определения punctum'a. Он вводит это понятие, противопоставляя его studium'y и поясняя на конкретных примерах. Затем в середине книги появляется одно из определений. Важно, что он связывает его с (историческим) временем.

"Теперь мне известно, что существует еще один punctum, еще один вид "стигмат"... Новым punctum'oм такого рода, обладающим не формой, а интенсивностью, является время. Душераздирающий пафос ноэмы "это было" – ее репрезентация в чистом виде". При этом время получает определение, с одной стороны, через апелляцию к личной памяти, с другой – через одновременное наличие и отсутствие дистанции.

"Две девочки смотрят на примитивный аэроплан, парящий над их деревней – они одеты так же, как моя мама в детстве, они играют в серсо – сколько в них еще жизни! Впереди у них вся жизнь, но вместе с тем они умерли к настоящему времени... В конце концов нет никакой нужды предъявлять мне изображение трупа для того, чтобы я ощутил головокружение от сплющенности Времени"19. Барт констатирует наличие специфического невербального опыта как сферы исторических значений применительно к фотографии. Однако его рассуждение о фотографии строится на анализе отдельных снимков. Реконструируемый им визуальный опыт фрагментарен, он не включен в повествование. Детальный анализ визуального опыта фотографии в контексте знания о прошлом можно обнаружить в рассуждениях В. В. Набокова.