Новое осмысление военной темы в творчестве Ю. Бондарева

   Издали, от своего орудия, наблюдая гибель расчета Чубарикова, страдая из-за бессилия что-либо изменить, потрясенный тем, что он увидел на огневой,— все то «угадываемое, неясное, темное, заваленное землей, то, что не нужно было уже хоронить»,— Кузнецов терзается пронзительной мыслью, неправдоподобной и так возвышающей его мыслью, что все это, «казалось, должно было произойти потому, что он не успел сблизиться с ними, понять каждого, полюбить...» Заглянув в блиндаж к раненым, чтобы повидать Давлатяна, Кузнецов пытается успокоить друга, говорит ему слова, в которых правда и иллюзия, «смысл и бессмыслие» переплелись так же туго, как в самой жизни, в еще не отгремевшем сражении, где все имело величайший смысл, а рядом было и бессмыслие, «невозможное бессмыслие» — смерть Сергуненкова, смерть Зои... И Давлатяну, конечно же, повезло («...я завидую тебе, Гога...»), что он не видел, «как она лежала там, в низине, сжавшись калачиком, а руки были на животе!..» И следом — встреча с Чибисовым, прижимающим забинтованную руку к груди, его слезы, слезы раскаяния оттого, что, ослепленный страхом, он выстрелил по добравшемуся до окопа разведчику. Перед нами тот же Чибисов, хорошо знакомый нам и принятый в сердце, а Кузнецов уже не тот, кто натянуто небрежно сказал ему о детях, — этот Кузнецов мудрее и милосерднее.

   Наибольшая высота этической, философской  мысли романа, а одновременно  его эмоциональной стихии, достигается  к финалу, когда возникает стремительное, быть может неожиданное и для  самого автора, сближение Бессонова и Кузнецова. Это сближение без близости: Бессонов наградил своего офицера наравне с другими и двинулся, прихрамывая, дальше; не один взвод Кузнецова стоял насмерть на рубеже реки Мышкова,— у командарма много дел. Их близость оказывается более высокой и существенной: это близость мысли, духа, взгляда на жизнь. Потрясенный гибелью Веснина, Бессонов думает и о своей вине перед ним, о том, что «в силу его (Бессонова) подозрительной нерасположенности ко второй власти возле себя» он помешал сложиться отношениям «такими, как хотел Веснин, и какими они должны быть». «Почему мы всегда хотим узнать о человеке после его смерти больше, чем знали при жизни?» — вопрошает себя Бессонов, и уже в самом вопросе заключена совестливая, покаянная мысль. Он винит себя, может быть излишне истово, в холодности и черствости, в том, что и понимая все и печалясь, не может выбить из себя вторую свою натуру,— не может, после того как в трагические месяцы 1941 года «выжег из себя снисхождение и жалость к человеческой слабости»,

На первый взгляд здесь больше несходства, чем сходства с Кузнецовым: по возрасту Кузнецов — сын Бессонова, и в его сердце, даже в трудных боях 1941 года под Рославлем, не вошло ожесточение,— ему, не командовавшему тысячами, не прошедшему через те испытания, что прошел Бессонов, оказалось легче сохранить душу   милосердную и отзывчивую.

   Но это — несходство скорее  судеб, чем нравственных начал  личности. Сколь ни сложившаяся  уже натура Бессонов, в его  мучительных размышлениях — тоже обещание перемен, новой доброты, тем более вероятной, что справедливость всегда была для него законом. И еще. Ему хорошо знакомо то, что Кузнецов, быть может, постиг только в последнем сражении: «...немилосердный удар вечности, опаляющий душу, не прекращает ни войны,. ни страданий, не отстраняет живых от обязанности жить».

   Разделенные несоразмерностью обязанностей, лейтенант Кузнецов и командарм Бессонов зримо движутся к одной цели — не только военной, но и духовной, нравственной. Ничего не подозревая о мыслях друг друга, они думают об одном и в одном направлении ищут истину. Оба они требовательно спрашивают себя о цели жизни и о соответствии ей своих поступков и устремлений. Их разделяет возраст и роднит, как отца с сыном, а то и как брата с братом, принадлежность к народу и к человечеству в высшем смысле этих слов.

   В образах Кузнецова и Бессонова правда окопа, его кровь, его биение жизни сошлись с правдой в масштабах армии и всей страны. Именно соединение этих двух правд и делает художественную литературу, в том числе литературу военную, человековедением, исследованием человека в движении истории и движения истории в человеке.