Новое осмысление военной темы в творчестве Ю. Бондарева

   Еще острее ощущение Кузнецовым  необратимости потери ездового Сергуненкова; обнажен сам механизм его гибели — она вопиет не только против войны, где смерть так обыденна, но и против недоброй человеческой силы, в сущности выражающей преступное равнодушие и бесчеловечность самой войны. Кузнецов оказался свидетелем — только бессильным свидетелем — того, как Дроздовский послал на верную смерть Сергуненкова,— но он, Кузнецов, уже знает, что навсегда проклянет себя за то, что видел, присутствовал, а изменить ничего не сумел. Кинув напоследок своему командиру: «Видеть тебя не могу, Дроздовский!», Кузнецов бросился к ходу сообщения, чтобы поскорее ощутить неудержимую злость боя. «...Он вроде бы потерял особую и единственную ценность своей жизни, которая как бы не принадлежала ему и значительность которой Кузнецов даже тайно от других не сумел бы взвесить в своем сознании. Он потерял чувство обостренной опасности и инстинктивного страха перед танками, перед смертью или ранением, перед всем этим стреляющим и убивающим миром, как будто судьбой была дана ему вечная жизнь, как будто все на земле зависело от его действий, от его решительной неосторожности».

   Тут уместно вернуться памятью  к эпизоду, в котором Бессонов  среди ночи, на марше, сталкивается  с поддавшимся панике танкистом. Три танка — в пробоинах, с потерями в экипажах — оказались на пути выгружающихся из теплушек солдат Бессонова; солдаты замерли вокруг нетрезвого лейтенанта-танкиста («Танкист втягивал воздух через ноздри, будто плакал беззвучно...») и генерал почувствовал, «как нечто ядовитое, словно сама паника, черной тенью витает в воздухе...».

   Приказ Бессонова, отданный жестким, беспощадным голосом,— арестовать танкиста и передать, как труса, в трибунал,— приказ, в котором, по словам автора, уже «звучала неотвратимость вынесенного приговора», продиктован не жестокостью, а военной необходимостью. Этот приказ — как звучный удар камертона, как предвестник будущих тяжких потерь и небывалого по ярости боя. Суровость приказа, а за ним и почти неизбежного приговора заставляет сжаться сердце, но не бросает тени на нравственность Бессонова. На десятках страниц, предшествовавших этому эпизоду, автор всей тональностью повествования, его напряженностью, всем этим металлическим, железным, стылым миром, испытывающим людскую плоть, готовил нас к сражению на рубеже реки Мышкова, на последнем естественном рубеже, «за которым перед немецкими танками открывалась гладко-ровная степь до самого Сталинграда». Бессонов сам и выбрал эту позицию, труднейшую в сложившихся обстоятельствах: его армия двигалась навстречу танкам Манштейна без отдыха, она как бы уже вела свой бой, была несвободна, и генерал был несвободен принять решение, которое могло бы хоть в малой степени деморализовать армию.

   Но читатель помнит, что танкиста  не отдали под трибунал. За  него вступился Веснин, умный, неторопливый, уравновешенный, член Военного совета армии Веснин. Он попросил за танкиста не «по должности», не потому, что он добрее Бессонова,— развитие этого эпизода лишено облегченной театральности или заданности. У Веснина, не так поглощенного, как Бессонов, делами армии, нашлось время вглядеться в танкиста, постичь его натуру, разглядеть в нем отдельного человека, прочесть в его потрясенности, в глазах, подведенных чернотой гари, в движении запекшихся подрагивающих губ — сознание вины, стыд, смертную тоску не по жизни даже, а по возможности вернуться в бой, туда, откуда он, по собственному несчастливому выражению, только что «вырвался». И Бессонов отменяет свой приказ.

   Все не просто, Бессонов в некотором  смятении, он резко ощущает и  свою кажущуюся непоследовательность, и тяжесть того, что вызвал в людях страх, а может быть, и покорность перед страхом, он хочет верить танкисту — только еще хочет верить, в отличие от Веснина, который поверил. Смыслом, логикой, эмоциональным взрывом этого эпизода Ю. Бондарев обращает нас к тому, чему посвящен и весь роман: как ни сурова война и неумолимо ее требование сражаться и умирать, жизнь и в бою проникнута человечностью; человеческое — справедливое, милосердное, доброе — уходит из людей только вместе с дыханием. Едва ли танкист с запекшимися губами, отчаявшийся было и отчаянно ринувшийся к передовой, спасен от смерти,— скорее всего, он найдет ее там, где погибли его товарищи по отдельному танковому полку. Но теперь он будет свободен умереть, свободен выбрать свою участь, гордую, мужественную, разделить судьбу других солдат,— а смерть в бою, в известном смысле, уже не назовешь насильственной.

   В «Горячем снеге», при всей  напряженности событий, все человеческое в людях, все характерное и неординарное открывается не отдельно от войны, а в ее бурлящем котле, под ее огнем, когда, кажется, и головы не поднять. Если бы люди так крупно и отчетливо не возникали в самом бою, превосходная батальная живопись Ю. Бондарева не имела бы той высокой цены, какую ей даст каждый читатель. Обычно хроника сражения может быть пересказана отдельно  от   индивидуальности   его  участников,— бой   в   «Горячем снеге»   нельзя   пересказать  иначе,  чем  через  судьбу  и  характеры людей.

   Шестая глава — о Ставке  — не просто выводит нас  к главной стратегической карте  фронтов, вся она — испытание  характера Бессонова. Юрия Бондарева в этой главе и на протяжении всего романа много занимает палочка, на которую опирается раненный в недавнем прошлом Бессонов, и физическая боль, одолевающая генерала. Это довольно традиционная, отчасти уже литературная деталь, однако, едва увиденная автором, она стала для него сущей и неотменимой. Испытание характера Бессонова в Ставке чрезвычайно: ведь на карту поставлена не карьера генерала — Бессонов не из тех, кто озабочен карьерой,— речь идет о том, как войдет сама жизнь Бессонова в то великое, единственное дело, равного которому нет на святой для него, попираемой чужими армиями земле. Бессонов остается самим собой, но прям и неуступчив даже в обстоятельствах, когда не уступить кажется невозможным; понимая грозящую ему самому опасность, он говорит справедливые, независимые слова о безвинно пострадавших в недавнем прошлом товарищах, вчерашних военачальниках.

   Так в начале романа Бессонов  предстает личностью крупной, достоверной, и человеком времени, и человеком  «на все времена». А последовав  за Бессоновым на Военный совет  фронта, мы узнаём не только о масштабах близящихся событий и направлении удара, но и о том, что труднейшую судьбу для своей армии выбрал сам Бессонов, когда, чуть помедлив, «ответил, что другого решения пока не видит». Ответил и несколько даже насторожил штабных офицеров кажущейся легкостью, с которой он принял свое решение. Теперь, вернувшись мыслью к гневу Бессонова на потрясенного, поддавшегося панике танкиста, мы лучше поймем бремя ответственности командарма, напряжение его душевных сил и оценим значение уступки, которую он сделал комиссару Веснину.

   С каждой новой главой и  новым этапом сражения нашему  читательскому зрению прибавляется остроты и ясности. Мы уже не упускаем из вида и всю огромную панораму битвы под Сталинградом, все отчетливее ощущаем ее перспективу.

   Подробный разбор композиции  «Горячего снега» занял бы  много места, но об одной частности нельзя не сказать — так много она значит для всего построения книги.

   Командующий дивизией полковник  Деев выслал вперед разведку, но сражение началось, а разведчики не возвратились. Уже их не ждут: между артиллерийскими позициями и наступающими немецкими танками — стена огня, земной ад, мерзлая степь перепахана снарядами и авиабомбами. Кажется, даже Деев, невольно ощущающий вину Деев, не ждет своих разведчиков... Но разведчик вдруг появляемся: он идет, по словам потрясенного Сергуненкова,— «ровно бешеный какой... идет, качается, кричит что-то...», идет, а степь в огне, и даже за бруствером не укрыться солдату. Образ обмороженного, контуженного разведчика, последние силы которого сошлись теперь на одном — не потерять сознания, хоть ползком, но дойти до комдива Деева, значителен и сам по себе, как выражение мужества и воли, но он еще и тем важен, что как бы углубляет пространственную перспективу всего сражения и еще туже завязывает действенный и временной узел сюжета.

   И все-таки минута, в которую  возникает первый разведчик, не  идет в сравнение с той, когда  Чибисов стреляет в темную, ползущую к огневой позиции фигуру, приняв ее за немца.

   Теперь уже нет сомнения, что все живое впереди искромсано и убито, оно может существовать не иначе как за броней, внутри немецких танков,— все остальное сплющено, разорвано, сметено металлом. Но это приполз к своим второй разведчик — вопреки логике, разуму и воображению. От него мы узнаём, что впереди наших боевых позиций, в полукилометре, перед спуском в балку, в бомбовой воронке, ждут еще два обмороженных и раненых разведчика, а с ними офицер-немец, захваченный еще на рассвете в штабной машине.

   Скоро мы увидим разведчика и немца в воронке. Весь этот эпизод имеет важнейшее значение для романа и является психологической кульминацией повествования о судьбах таких персонажей, как Кузнецов и Зоя, Дроздовский и Уханов, Чибисов и Рубин. Здесь «досказывается» Дроздовский, его суетная, себялюбивая и оттого опасная в бою натура; здесь, словно в предчувствии гибели, Зоя уже не сдерживает нежности к Кузнецову; здесь случается то, чего Зоя боялась более всего,— смертельное ранение в живот; здесь складывается фронтовое братство Кузнецова и Уханова; здесь мы узнаём и Рубина, его суровое, яростное мужество, и начинаем понимать, что грубая его оболочка, внешняя нечувствительность души все-таки не выражают всей глубины его натуры.

   Так горькие, досадливые слова  о невозвратившейся разведке дают живые ростки: разведчики не просто возникают — они прорастают плоть повествования. Мир населен, всюду люди — даже в этом аду, в разбитом в прах мироздании,— и живут они не по особым, придуманным жестокой войной законам. Для них так же, если не вдвойне, важны доброта и самоотречение, чистота помыслов и сострадание, понимание ближнего и совестливость, великое, дарящее жизнь и счастье, чувство любви.             

   Существенно и весомо прошлое  персонажей «Горячего снега». У  иных оно почти безоблачно, как детство и юность, как сад в солнечных бликах, у других так сложно и драматично, что былая драма не остается позади, отодвинутая войной, а обжигает и теперь, сопровождает человека и в сражении юго-западнее Сталинграда. События прошлого определили военную судьбу Уханова: одаренный, полный энергии офицер, которому бы и командовать батареей,— он только сержант. Крутой, мятежный характер Уханова диктует и его движение внутри романа,— диалектика его души в эти двое суток открылась нам широко, в неумышленном, психологически сложном движении. Прошлые беды Чибисова, едва не сломившие его (несколько месяцев в немецком плену), отозвались в нем страхом и многое определяют в его поведении. Так или иначе в память нашу входит прошлое и Зои Елагиной, и Касымова, и Сергуненкова, и нелюдимого Рубина, чью отвагу и верность солдатскому долгу мы сумеем оценить только к концу романа.

   Особенно важно в романе прошлое  Бессонова, сделавшееся и страданием, мукой, и отчасти фабульной пружиной. Мысль о сыне, попавшем в немецкий плен, затрудняет его позицию и в Ставке, и во всякий другой день его жизни, а когда фашистская листовка с портретом сына попадает в контрразведку фронта, в руки полковника  Осина,  кажется, что  возникла  угроза  и  службе  Бессонова.

   Весь этот ретроспективный материал (а я перечислил далеко не всё) входит в роман так естественно, что мы не ощущаем его отдельности. Мы вбираем его по ходу напряженного действия романа и в те именно минуты, когда дознаться истины хочется нам самим, когда черты, мотивы прошлого открывают нам эту истину в сиюминутном движении, раздвигают рамки жизни, но не уводят нас в сторону. Прошлое не выпрашивает для себя отдельного пространства, ретроспективных глав (что, строго говоря, не было бы грехом) — оно слилось с настоящим, открыло его глубины и живую взаимосвязь одного и другого. Прошлое не отяжеляет рассказ о настоящем, а сообщает ему большую драматическую остроту, психологизм и историзм.

   Точно так же поступает Ю. Бондарев  и с портретами персонажей: внешний облик его героев высвечивает движущееся время, пламень войны, ее тревожный, меняющийся свет. Черта за чертой, штрихи  и краски ложатся на  полотно как бы незаметно,  в действии, а не оттого, что автор принялся живописать героя; увлеченные событиями, мы невольно наблюдаем и их участников. Такой принцип изображения сообщает живость лицам и дает их нам в слиянии с внутренней жизнью, с тем, что и можно назвать диалектикой души. Неспешно, не боясь кажущейся противоречивости, автор создает портреты, лепит объемные фигуры героев, и оканчивается эта работа только с их смертью или с последней поставленной в романе точкой. Как неожидан и в этом смысле нов для искусства портрет Дроздовского на самой последней странице романа — с расслабленной, разбито-вялой походкой и непривычно согнутыми плечами!

   Такое изображение требует от  автора особой зоркости и непосредственности в восприятии персонажей, ощущения их реальными, живыми людьми, в которых всегда остается возможность тайны, внезапного озарения, глубина непознанного. Перед нами весь человек, понятный, близкий, а между тем нас не оставляет ощущение, что прикоснулись мы только к краешку его духовного мира,— и с его гибелью удесятеряются наша печаль, и гнев, и неприятие смерти. Комиссар Веснин, глядя на грузовик, сброшенный с моста на речной лед, говорит: «Какое все-таки война чудовищное разрушение! Ничто не имеет цены». Чудовищность войны более всего выражается — и роман открывает это с жестокой прямотой — в убийстве человека. Но как высока цена отданной жизни — жизни, оборвавшейся в подвиге!

   Всего два дня боя — кажется, и головы не поднять, а если  и можно чуть распрямиться за бруствером, то для того лишь, чтобы заряжать, целиться, бить по наползающим танкам, отдаться смертному бою, который и щели не оставляет для других мыслей. А между тем как изобильно богата жизнь в эти короткие и нескончаемые дни! «Одни сутки, как бесконечные двадцать лет, разделяли их»,— скажет автор о близких и нежных друзьях, Давлатяне и Кузнецове. Память Кузнецова «не освобождалась, держала в себе все», что произошло за эти сутки: отвагу воевавших рядом людей, напряжение их душевных сил, готовность к подвигу, заботу о товарищах, о раненых или на минуту потерявших самообладание, гибель расчета Чубарикова, смерть Сергуненкова и Касымова, смерть Зои... В эти часы свершилось столь многое, что читатель вправе оглянуться неверящим взглядом, чтобы убедиться: все это действительно случилось, все это было,— и не по прихоти автора.

   Быть может, самое загадочное  из всего выраженного в «Горячем снеге» мира человеческих отношений — это возникающая между Кузнецовым и Зоей любовь, ее романная протяженность. Война, ее крутость и кровь, ее сроки, опрокидывающие привычные представления о времени,— только она позволила им стремительно пройти обычно столь долгие дороги. Как ни парадоксально, но любовь Кузнецова и Зои рассказала нам о войне — тихим и нежным голосом — никак не меньше, чем громовые залпы самой войны, чем ее нечеловеческий труд, так точно написанный в «Горячем снеге».