Анна Андреевна Ахматова – поэт Серебряного века

                                       Не течёт великая река,

                                       Но крепки тюремные затворы,

                                       А за ними «каторжные норы»

                                      И смертельная тоска.

 

   Первые четыре стиха поэмы как бы намечают координаты времени и пространства. Времени больше нет, оно остановилось («не течёт великая река»);

«веет ветер свежий» и «нежится закат» - «для кого-то», но больше не для  нас. Рифма                                                  

«горы – норы» образует пространственную вертикаль: «невольные подруги» оказались меж небом («горы») и преисподней («норы», где мучают их родных и близких), в земном аду.

   «Посвящение» – это описание чувств и переживаний людей, которые всё своё время

                                                                   - 6 -

проводят в тюремных очередях. Поэтесса говорит о «смертельной тоске», о  безысходности, об отсутствии даже малейшей надежды на изменении сложившейся  ситуации. Вся жизнь людей теперь зависела от приговора, который будет вынесен близкому человеку. Этот приговор навсегда отделяет семью осуждённого от нормальных людей. Ахматова находит удивительные образные средства, чтобы передать состояние своё и других:

                                       Для кого-то веет ветер свежий,

                                       Для кого-то нежится закат –                         

                                       Мы не знаем, мы повсюду те же,

                                       Слышим лишь ключей постылых скрежет                      

                                       Да шаги тяжёлые солдат.

  

   Здесь ещё отголоски  пушкинско-декабристских мотивов,  перекличка с явно книжной  традицией. Это скорее какая-то  поэтическая декларация о горе, а не само горе. Но ещё несколько  строк, - и мы погружаемся в непосредственное ощущение горя – неуловимо–всеохватной стихии. Это горе, растворившееся в быту, в обыденной повседневности. И от скучной прозаичности горя нарастает сознание неискоренимости и неизлечимости этой беды, покрывшей жизнь плотной пеленой:

                                      Подымались как к обедне ранней,

                                       По столице одичалой шли,

                                       Там встречались, мёртвых бездыханней,

                                       Солнце ниже, и Нева туманней,

                                       А надежда всё поёт вдали.

 

   «Ветер свежий», «закат» - всё это выступает своеобразным олицетворением

счастья, свободы, которые отныне недоступны томящимся в тюремных очередях и тем, кто находится за решёткой:

                                      Приговор... И сразу слёзы хлынут,

                                       Ото всех уже отделена,

                                       Словно с болью жизнь из сердца вынут,

                                      Словно грубо навзничь опрокинут,

                                       Но идёт... Шатается... Одна.

 

                                       Где теперь невольные подруги

                                      Двух моих осатанелых лет?

                                       Что им чудится в сибирской вьюге,

                                       Что мерещится им в лунном круге?

                                       Им я шлю прощальный мой привет.

 

   Только после  того как героиня передаёт «невольным подругам» своих «осатанелых лет» «прощальный привет», начинается «Вступление» в поэму-реквием. Предельная экспрессивность образов, безысходность боли, резкие и мрачные краски поражают

                                                               - 7 -

скупостью, сдержанностью. Всё очень  конкретно и в то же время максимально                                              

обобщенно: оно обращено ко всем и к каждому, к стране, её народу и к одинокой страдающей, к человеческой индивидуальности. Предстающая перед мысленным взором читателя мрачная, жестокая картина вызывает ассоциации с Апокалипсисом – как по масштабу всеобщего страдания, так и по ощущению наступивших «последних времён», за которыми возможна или смерть, или Страшный Суд:

                                       Это было, когда улыбался

                                      Только мёртвый, спокойствию рад.

                                      И ненужным привеском болтался

                                      Возле тюрем своих Ленинград.

                                      И когда, обезумев от муки,

                                       Шли уже осуждённых полки,

                                       И короткую песню разлуки

                                       Паровозные пели гудки.

                                       Звёзды смерти стояли над нами.

                                       И безвинная корчилась Русь

                                       Под кровавыми сапогами

                                      И под шинами «чёрных марусь».

                          

   Как прискорбно, что талантливейшему человеку пришлось столкнуться со всеми тяготами чудовищного тоталитарного режима. Великая страна Россия допустила над собой такое издевательство, почему? Все строчки произведения Ахматовой содержат в себе этот вопрос. И при чтении поэмы становится всё тяжелее и тяжелее при мысли о трагических судьбах невинных людей.                             

   Мотив «одичалой столицы» и «осатанелых лет» «Посвящения» во «Вступлении» воплощается  в образе большой поэтической силы и точности.

  Россия раздавлена, уничтожена. Поэтесса от всего сердца жалеет родную страну, которая совершенно беззащитна, скорбит о ней. Как смирится с тем, что случилось? Какие слова найти? В душе человека может твориться что-то страшное, и нет никакого спасения от этого.

   В ахматовском «Реквиеме»  происходит постоянное смещение  планов: от общего – к 

частному и конкретному, от горизонта  многих, всех – к горизонту одного. Этим достигается поразительный эффект: и широкий, и узкий хват жуткой действительности дополняют друг друга, взаимопроникают, совмещаются. И как бы на всех уровнях реальности – один непрекращающийся кошмар. Так, вслед за начальной частью «Вступления» («Это было, когда улыбался…»), величественной, взирающей на место действия из какой-то надзвёздной космической высоты (из которой виден Ленинград – подобие гигантского раскачивающегося маятника;

                                                                - 8 –

движущиеся «полки осуждённых»; вся Русь, корчащаяся под сапогами палачей), дается, чуть ли не камерная, семейная сценка. Но от этого не менее душераздирающая – предельной конкретностью, заземлённостью, наполненностью приметами быта, психологическими подробностями картина:

                                      Уводили тебя на рассвете,

                                       За тобой, как на выносе, шла,

                                       В тёмной горнице плакали дети,

                                      У божницы свеча оплыла.

                                      На губах твоих холод иконки,

                                       Смертный пот на челе... Не забыть! –

                                       Буду я, как стрелецкие жёнки,

                                      Под кремлевскими башнями выть.  

                                                 

   В этих строчках  уместилось огромное человеческое горе. Шла «как на выносе» - это напоминание о похоронах. Гроб выносят из дома, за ним идут близкие родственники. Плачущие дети, оплывшая свеча – все эти детали являются своеобразным дополнением к нарисованной картине.

   Вплетающиеся  исторические ассоциации и их  художественные аналоги («Хованщина» Мусоргского, суриковская картина «Утро стрелецкой казни», роман А.Толстого «Петр 1») здесь вполне закономерны: с конца 20-х и до конца 30-х годов Сталину льстило сравнение его тиранического правления со временами Петра Великого, варварскими средствами искоренявшего варварство. Жесточайшее, беспощадное подавление оппозиции Петру (стрелецкий бунт) прозрачно ассоциировалось с начальным этапом сталинских репрессий: в 1935 г. (этим годом датируется «Вступление» в поэму) начинался первый, «кировский» поток в ГУЛАГ; разгул ежовской мясорубки 1937 – 1938 гг. был ещё впереди... Ахматова прокомментировала это место «Реквиема»: после первого ареста мужа и сына в 1935 г. она поехала в Москву; через Л.Сейфуллину вышла на секретаря Сталина Поскрёбышева, который пояснил, что для того, чтобы письмо попало в руки самого Сталина, нужно быть под Кутафьей башней Кремля около 10 часов, и тогда он передаст письмо сам. Поэтому Ахматова и сравнила себя со «стрелецкими жёнками».

  1938 г., принёсший вместе с новыми волнами неистовой ярости бездушного Государства повторный, на этот раз необратимый арест мужа и сына Ахматовой, переживается поэтом уже в иных красках и эмоциях. Звучит колыбельная песня, причём непонятно, кто и кому её может петь – то ли мать арестованному сыну, то ли нисшедший Ангел обезумевшей от безысходного горя женщине, то ли месяц опустошённому дому... Точка зрения «со стороны» незаметно входит в душу

                                                                   - -

ахматовской лирической героини; в её устах колыбельная  преображается в молитву, нет  – даже в просьбу о чьей-то молитве. Создаётся отчётливое ощущение раздвоения сознания героини, расщепления самого лирического «я» Ахматовой: одно «я» зорко и трезво наблюдает за происходящим в мире и в душе; другое – предаётся

неконтролируемому изнутри  безумию, отчаянию, галлюцинациям. Сама колыбельная подобна какому-то бреду:                         

                                      Тихо льётся тихий Дон,

                                       Жёлтый месяц входит в дом,

 

                                       Входит в шапке набекрень.

                                       Видит жёлтый месяц тень.

 

                                       Эта женщина больна,

                                       Эта женщина одна.

 

                                       Муж в могиле, сын в тюрьме,

                                       Помолитесь обо мне.

 

   И – резкий перебой ритма, становящегося нервным, захлёбывающимся в истерической скороговорке, прерывающегося вместе со спазмом дыхания и помрачения сознания. Страдания поэтессы достигли апогея, в результате она практически ничего не замечает вокруг. Вся жизнь стала похожа на бесконечно кошмарный сон. И именно поэтому рождаются строки:

                                       Нет, это не я, это кто-то другой страдает.

                                       Я бы так не могла, а то, что случилось,

                                       Пусть чёрные сукна покроют,

                                       И пусть унесут фонари…

                                                                                Ночь.

 

   Тема двойственности героини развивается как бы в нескольких направлениях. То она видит себя в безмятежном прошлом и сопоставляет с собой нынешней:

                                       Показать бы тебе, насмешнице

                                       И любимице всех друзей,

                                       Царскосельской веселой грешнице,

                                       Что случится с жизнью твоей –

                                      Как трёхсотая, с передачею,

                                       Под Крестами будешь стоять

                                      И своей слезою горячею

                                      Новогодний лёд прожигать.

 

    Превращение событий террора и человеческих страданий в эстетический феномен, в художественное произведение давало неожиданные и противоречивые результаты. И в этом отношении творчество Ахматовой – не исключение. В ахматовском

                                                                 - 10 -

«Реквиеме» привычное соотношение вещей смещается, рождаются фантасмагорические сочетания образов, причудливые цепочки ассоциаций, навязчивые и пугающие идеи, как бы выходящие из-под контроля сознания:

                                      Семнадцать месяцев кричу,

                                      Зову тебя домой,

                                       Кидалась в ноги палачу,                        

                                     Ты сын и ужас мой.

                                       Всё перепуталось навек,

                                       И мне не разобрать

                                      Теперь, кто зверь, кто человек

                                     И долго ль казни ждать.

                                       И только пышные цветы,

                                       И звон кадильный, и следы

                                       Куда-то в никуда.

                                       И прямо мне в глаза глядит

                                       И скорой гибелью грозит

                                       Огромная звезда. 

 

   Надежда теплится, хоть строфа за строфой, то  есть год за годом, повторяется образ великой жертвенности. Появление религиозной образности внутренне подготовлено не только упоминанием спасительных обращений к молитве, но и всей атмосферой страданий матери, отдающей сына на неизбежную, неотвратимую смерть. Страдания матери ассоциируются с состоянием Богородицы, Девы Марии; страдания сына – с муками Христа, распинаемого на кресте:         

                                       Лёгкие летят недели.

                                       Что случилось, не пойму,

                                       Как тебе, сынок, в тюрьму                                                   

                                      Ночи белые глядели,

                                       Как они опять глядят