Феномен самиздата

    На протяжении всей российской  истории не прекращались гонения  на печатные и непечатные «ереси». Тексты летописей при копировании  нередко подвергались редактуре, из них исключались нежелательные «на сегодняшний момент» эпизоды — или заменялись новыми. Появлялись искаженные или вымышленные факты; так в рукописных текстах создавались более привлекательные для данной власти трактовки. Были грамоты, еретические рассуждения, ложные указы, альбомы.

Нелегальная публицистика на Руси имеет огромную историю: какой общественный резонанс имели, например, «Житие протопопа Аввакума» или переписка князя Андрея Курбского с Иваном Грозным. Еще Петр I полагал себя вынужденным издать «Указ о тех, кто взаперти пишет». Были прелестные письма Емельяна Пугачева, листовки, газеты, книги, брошюры, издания Герцена (по терминологии ХХ века — типичный тамиздат, т.е. изданное за границей, в отличие от самиздата).

    Нелегальная пресса сыграла большую роль в победе большевиков в 1917 г. и способствовала изменению государственного строя России. Неудивительно, что победившие серьезно отнеслись к собственной информационной безопасности: уже в течение 1920-х гг. вся пресса, не проводившая идеологию правящей партии, была ликвидирована, почти все частные и независимые издательства и типографии закрыты. Партия стремилась отформатировать своей пропагандой все слои населения и все жанры, так что основным принципом советской журналистики был декларирован — и действительно явился — принцип «партийности» издания.

     Но уже в голодной Москве  с сентября 1918 года по 1922 год появляется  то, что сейчас можно было бы  назвать «самиздатом». В Книжной  лавке писателей М.А.Осоргина  продаются переписанные от руки авторские сборнички стихотворений Андрея Белого, Михаила Кузмина, Николая Гумилева, Владислава Ходасевича, Максимилиана Волошина (причем как раз волошинские «Стихи о России», запрещенные цензурой) и других известных литераторов. Особую переписческую активность проявлял Вадим Шершеневич, который копировал для продажи не только свои, но и чужие стихи. Причина отказа от типографского станка в эпоху военного коммунизма была скорее технико-экономическая, нежели цензурная, но в каком-то отношении эти грубо скрепленные листки, где каллиграфическим почерком записаны тексты нередко эпатажного, вызывающего характера, можно прямо соотнести с постфутуристическим самиздатом «трансфуристов» 60—80-х годов. Традиция осоргинских рукописных сборничков продолжалась и в 20—30-е годы, но самодельные книги изготовлялись уже не для открытого распространения, а передавались в виде подарков, приватно, полутайно, с неким конспиративным оттенком. Таков лагерный самиздат — например, переписанные на зоне по памяти заключенной Т.С.Гнедич «Кипарисовый ларец» И.Анненского и «Путем зерна» В.Ходасевича.

    Начало 1930-х годов можно охарактеризовать  полным триумфом редакторских  ножниц, которые постепенно превращаются  в главный инструмент советского  литературного процесса. Советская цензура 1930—70-х годов превзошла свою царскую предшественницу масштабом претензий, всевластием и изощренной жестокостью. В зону повышенного внимания цензоров попали не только явные или скрытые политические намеки или малейшие, на внешний взгляд невинные отклонения от генеральной идеологической линии, но и вопросы художественной формы, стиля, даже словоупотребления. Известны случаи, когда достаточно было цензору обнаружить в поэтическом тексте слово «душа», чтобы автор получил не только категорический отказ в публикации, но и оказался внесенным в черные списки писателей, чьи произведения обязаны подвергаться особенно тщательной и жесткой проверке. В числе таких потенциально опасных авторов в Ленинграде конца 70-х годов значился, например, М.Е.Салтыков-Щедрин: любая цитата из его книг, помимо обычной «литовки» (цензорской визы) должна была быть снабжена специальным разрешением из отдела пропаганды Ленинградского обкома — там классика окорачивали и «вводили в русло».

     В обстоятельствах тотального  контроля за печатным словом и жестоких расправ с инакомыслящими не могло быть и речи о регулярных нелегальных изданиях: сведений о нелегальных публикациях сталинского периода практически нет. В кровавые 30-е годы советский читатель оказался запуган еще больше, чем писатель. Даже просто чтение неопубликованных стихов на частной квартире могло обернуться арестом или крупными неприятностями не только для автора и хозяев дома, но и для слушателей (уголовное преследование за недоносительство). Пример тому — арест Осипа Мандельштама после одного из таких квартирных чтений в 1934 году.

Глава 2. Устный самиздат

   Ответом  на политическое и нравственное  давление в те времена стала  не протестная подпольная журналистика, а устный анекдот, тот самый  фольклор, который не увядал на Руси еще с незапамятных времен скоморохов.

    Рукописи в 30—40-е годы многие  просто боялись держать дома, поэтому либо прятали их у  друзей, либо заучивали наизусть  и потом воспроизводили. «И хотя  за анекдоты сажали так же  охотно, как и за крамольные мысли, доверенные бумаге, степень свободы у говорящего все равно была гораздо выше, чем у пишущего». Рассказчики анекдотов (устный самиздат) карались по 58-й статье. Но блестящая традиция советского политического анекдота постепенно угасала с ослаблением цензурного режима. В последние сталинские годы начали появляться тайные рукописи — не сгоревшие в столах, они начали очень осторожно ходить по дружеским рукам; по большей части это были тексты художественные и мемуарные. Массовый же самиздат, как и неподцензурная журналистика, возникли в «вегетарианский» период хрущевской оттепели.

    Начался самиздат со стихов  — возможно, из-за легкости перепечатывания  благодаря небольшому объему, легкости  запоминания, а может быть, были  тому и глубинные причины: духовное освобождение  началось с области простых человеческих чувств.

    В конце 50-х — начале 60-х годов  в самиздате циркулировали и  эссе, и рассказы, и статьи, но  господствовали там стихи. Москва  и Ленинград были буквально  захлестнуты списками стихов  запрещенных, забытых, репрессированных поэтов предреволюционного и советского времени   — Ахматовой, Мандельштама, Волошина, Гумилева, Цветаевой и еще многих, сохраненных памятью людей старшего поколения. Жадно читали  и поэтов-современников. Огромной популярностью пользовались и некоторые официально дозволенные (Евтушенко, Мартынов), но благодаря самиздату знали и не печатаемых государственными издательствами поэтов  — Иосифа Бродского, Наума Коржавина и многих-многих других.

  «Увлечение  поэзией стало знамением времени. Стихами болели тогда люди, ни прежде, ни позже поэзией и вообще литературой особенно не интересовавшиеся. Более того, повышенная жажда самовыражения, пробудившаяся в сбросившем оцепенение обществе, многих заставила взяться за перо. По оценке Юрия Мальцева, в тогдашнем самиздате ходили произведения более 300 авторов.  Среди них преобладали молодые.

Владимир Буковский пишет о том времени, что по всей Москве в учреждениях и конторах машинки были загружены до предела: все кто мог перепечатывал для себя и для друзей — стихи, стихи, стихи... Создалась молодежная среда, паролем которой было знание стихов Пастернака, Мандельштама, Гумилева».

     В 60-е годы возникло нечто вроде  института профессиональных запоминальщиков, своего рода аэдов и акынов  — хранителей устной традиции, причем воспроизводился не только текст, но и манера чтения того или иного автора. Этих людей называли «ходячими магнитофонами». Большинство самиздатских текстов, составляющих монументальную 9-томную «Антологию у Голубой Лагуны» (Хьюстон — Нью-Йорк, 1977—1987, автор-издатель Константин Кузьминский), записывались именно таким способом — по памяти. Самым, пожалуй, известным из «ходячих магнитофонов» был ленинградец Григорий  Ковалев («Гришка-слепой»): благодаря его феноменальной памяти сотни замечательных поэтических текстов не канули в Лету — они были записаны с его голоса и изданы Кузьминским.

    Устный поэтический самиздат  начал бурно распространяться  параллельно повсеместному внедрению  автоматических венгерских кофеварок  «экспрессо»  — в кафе и крошечных забегаловках, где собиралась молодежь Москвы и Петербурга. Кофеманы осваивали близлежащие скверы и дворики, которые превращались в уличные клубы, в пятачки свободного слова. Власти пытались контролировать эту новую для советских людей форму общения, и, тем не менее, каким-то чудом, по недосмотру идеологического начальства, в Москве и Ленинграде возникло несколько площадок, где поэтическое слово могло звучать, не будучи стеснено рамками цензуры.

    В 1962 году финский писатель Мартти Ларни опубликовал в «Литературной газете» восторженную статью о спонтанных поэтических чтениях у памятника Маяковскому в Москве, где свои стихи мог обнародовать любой желающий. Финна поразило внимание, с каким москвичи слушали стихи, — ситуация, по его словам, невозможная на Западе. Всё началось, когда 29 июня 1958 г. в Москве открыли памятник поэту Владимиру Маяковскому на площади его имени. На официальной церемонии официальные поэты читали стихи. А когда официальная часть закончилась, стали читать стихи желающие из публики. Незапланированный вечер поэзии многим понравился, и договорились встретиться здесь же, у памятника, снова. Чтения стали происходить чуть ли не каждый вечер. Большинство участников составляли студенты. Наряду с разрешенными читали стихи забытых и репрессированных поэтов, а также свои собственные. Иногда возникали литературные дискуссии.

    Власти вскоре стали мешать  встречам. Дружинники задерживали  чтецов, записывали их фамилии  и сообщали в институты. Обычной  мерой наказания было исключение с «волчьим билетом». Периодически проводились обыски у активистов чтений, у них выгребали машинописные листки со стихами и прочий самиздат. На площади Маяковского провоцировались драки, иногда памятник оцепляли и не подпускали к нему в обычное для встреч время. Эти собрания продолжались до осени 1961 г., когда перед XXII съездом партии, обеспечивая «порядок» в Москве, их окончательно разогнали. Летом 1961 г. были арестованы несколько завсегдатаев сходок. Владимир Осипов, Эдуард Кузнецов и Илья Бокштейн были осуждены по статье 70 УК РСФСР («антисоветская агитация и пропаганда») за то, в чем повинны они не были — якобы за попытку создания подпольной организации. Вскоре после этой статьи «маяковку» начали усиленно контролировать, и затем сборища поэтов прикрыли. Осипов и Кузнецов получили по 7 лет лагеря, Бокштейн — 5.

   В  это же время в Ленинграде  открывается «Кафе поэтов». Местная  культура литературных кафе восходила  к знаменитым «Бродячей собаке», «Привалу комедиантов» и «Квисисане» (прим. - самые известные литературно-артистические кабаре Петербурга Серебряного века). Атмосфера в «Кафе поэтов» на Полтавской раз в неделю, по субботам, как бы реанимировала в допустимых дозах вольный воздух серебряного века. Поначалу здесь читали без всякой цензуры — кто и что хотел. В «Кафе поэтов» выступали и державшиеся с подчеркнутым аристократизмом «ахматовские сироты», и полупролетарские графоманы из заводских литобъединений, и тринадцати-пятнадцатилетние подростки. Здесь Иосиф Бродский впервые прочел публично свой «Рождественский романс» и «Холмы»; в атмосфере, близкой к скандалу, звучали неопубликованные тексты Глеба Горбовского и Виктора Сосноры, Дмитрия Бобышева и Александра Кушнера. Здесь состоялся дебют Леонида Аронзона и Александра Альтшулера, сопровождавшийся обнародованием — впервые за полвека — отчетливо артикулированного литературного манифеста группы «герметистов» (прим. – религиозно-философское учение).  «Кафе поэтов» просуществовало два года, потом сменилось комсомольское начальство, ввели строгую предварительную цензуру и вскоре заведение вовсе закрыли.

    К середине 60-х культура литературно-кофейного  общения, особенно развитая в  Ленинграде, полностью выходит из-под  надзора властей и переживает  подлинный расцвет. Кафетерий «Аэрофлота»  в начале Невского, кафе «Север» напротив Гостиного Двора, шаткие стойки в кондитерской на Малой Садовой, а затем прославленный «Сайгон» на углу Владимирского и Невского, чуть позже — психоделический «Огрызок» у метро «Маяковская» и криминальный «Рим» у метро «Петроградская» становятся интеллектуаль-ными центрами, где постоянно читают и обсуждают стихи. Позже, после 1966 года именно из этих точек начинается усиленная циркуляция поэтического самиздата. Любопытно, что в Москве, за исключением, пожалуй, «Психодрома» (скверика возле университета) и кафе «Ивушка», где собирались поэты, близкие в то время к Рюрику Ивневу, ничего похожего на ленинградскую литературную кофеманию не было.

    В этой молодежной среде в  середине 60-х годов зародилось  первое неофициальное литературное  объединение, отражавшее все ее достоинства и недостатки. Эта литературная группа назвала себя «СМОГ», что расшифровывалось двояко: «Смелость, Мысль, Образ, Глубина» или (чаще) «Самое Молодое Общество Гениев». Смысл их литературных и духовных поисков был в бегстве от всего навязываемого, скорее не из-за осознанного политического протеста против данной системы, а из-за отвращения к банальности и заданности. Однако при жгучей потребности сказать что-то свое, смогисты были неопытны, и лишь немногие обладали талантом. Сколько было смогистов, трудно сказать, потому что четкого членства не было. Каждый должен был сам решить, принадлежит ли он к СМОГу, и не обязан был никого оповещать об этом. Они издавали самиздатский журнал «Сфинксы», распространявшийся преимущественно среди студентов; выпустили тем же способом несколько сборников рассказов и стихов.

2. Самиздат  1960-х-1970-х. Первые периодические издания

      2.1. Оттепель

   Хрущевская  оттепель, главными политическими  вехами которой стали ХХ и  ХХII съезды КПСС, преобразила общественную атмосферу в стране, породила надежды значительной части интеллигенции на демократические перемены. Официальное осуждение сталинизма, относительная гуманизация внутренней политики и усиления властей по прекращению продолжавшейся 10 лет «холодной войны»  сопровождались напряженными попытками активной части общества переосмыслить недавнее прошлое, понять причины трудностей послесталинского времени и определить перспективы будущего развития страны.

    Разумеется, новый курс КПСС отнюдь не предполагал отмены идеологической цензуры и не привел к уничтожению репрессивного аппарата. Тем не менее, оттепель  способствовала оживлению общественной мысли и творческой энергии, стала толчком  для развития свободной литературы, не принимавшей заповеди социалистического реализма и не умещавшейся в рамках диктуемого «сверху» идеологического стандарта.