Никон попал в весьма
странное положение. Он пользовался
прежними почестями и жил в
роскоши, но был лишен власти
и занимался хозяйственными постройками
и садоводством. Голландец Николас Витзен,
будущий амстердамский бургомистр и друг
Петра Великого, посетивший Россию в составе
посольства Генеральных штатов, описал
свое свидание с опальным патриархом в
Новом Иерусалиме: "Надо знать, что этот
патриарх, вызвав немилость царя, самовольно
ушел со службы, забрал свой священный
посох и тайком уехал из Москвы. Теперь
он живет далеко от Москвы в добровольной
ссылке. Обо всем этом слишком долго рассказывать.
Но ввиду того, что Никон такое священное
и высокое лицо, царь не может или не хочет
его наказать и пока оставляет ему все
церковные доходы. Поговорив с нами, он
пошел наверх, где снял свое одеяние: шапку
с крестом из жемчуга, ценный посох и парчовую
полосатую ризу; надел подобное же, но
более простое. На груди его висела серебряная
позолоченная коробочка, на одной ее стороне
изображен Христос на кресте; в ней он
хранит знак своего сана. Когда он шел
из своей церкви, его сопровождало много
попов и монахов; на всех были греческие
клобуки, как и у него самого, все были
в черном. Каждый, мимо кого он проходил,
бил головой о землю до тех пор, пока он
не прошел. Многие подавали челобития,
т.е. прошения; некоторые он велел принять,
другие - отклонить... Потом Никон просил
нас посадить привезенные семена и рассаду;
это и началось. Я тоже принялся за работу
при нем, да он и сам участвовал в посадке
и высказывал одобрение. Их неумелость
и незнание были нам смешны; мы столько
наговорили им о пользе этих семян и растений,
что редька и петрушка получили лучшие
места. Его сад был плохо ухожен, и земля
неумело подготовлена, с таким незнанием
дела, вряд ли лучше, чем у местных жителей;
его садовники знали не больше, поэтому
мы казались мудрыми земледельцами, распоряжались
и повелевали в присутствии патриарха...
У этого человека нехорошие манеры, он
опрометчив и тороплив, привык часто делать
некрасивые жесты, опираясь на свой крест
[крест на посохе]. Он крепкого телосложения,
довольно высокого роста, у него красное
и прыщавое лицо, ему 64 года. Любит испанское
вино. Кстати или нет, часто повторяет
слова: "Наши добрые дела". Он редко
болеет, но перед грозой или ливнем чувствует
себя вялым, а во время бури или дождя ему
лучше. С тех пор как он уехал из Москвы,
теперь уже 7-8 лет назад, его головы не
касались ни гребенка, ни ножницы. Голова
у него как у медузы, вся в густых, тяжелых
космах, так же и борода."
Но честолюбивый Никон
не походил на римского императора
Диоклетиана, добровольно уединившегося
в своем поместье и отвечавшего
патрициям, уговаривавшим его
вернуться к власти: "Если бы
вы видели, какую капусту я
вырастил, вы бы меня ни о
чем не просили". Никон не
хотел ограничиться ролью садовода
и огородника. Он говорил: "Я
оставил святительский престол
в Москве своею волею, московским
не зовусь и никогда зваться
не буду; но патриаршества я
не оставлял, и благодать святого
духа от меня не отнята. В
ночь на Рождество 1664 г. Никон
неожиданно появился в Москве
в Успенском соборе, взял патриарший
посох и объявил: "Сшел я с престола
никем не гоним, теперь пришел на престол
никем не званный..." Однако ему от имени
царя было приказано вернуться в монастырь.
Никон был вынужден повиноваться. Еще
не рассвело и на темном небе сияла хвостатая
комета. "Да разметет господь бог вас
оною божественною метлою, иже является
на дни многи!" - проклял всех Никон.
6
Большой церковный собор
Чтобы пресечь попытки
бывшего патриарха вернуться
к власти, было решено созвать
церковный собор, на который
пригласили патриархов всех православных
церквей. Приехать смогли только
Александрийский и Антиохийский
патриархи Паисий и Макарий, имевшие, правда,
полномочия также от патриархов Иерусалимского
и Константинопольского. Они долго добирались
с Востока, но наконец прибыли в Москву.
Собор с их участием начал свои заседания
в декабре 1666 г. и был продолжен в 1667 г.
Первым вопросом было дело Никона. Ему
велели явиться на собор "смирным обычаем",
но бывший патриарх вошел в столовую палату,
где проходили заседания собора, со свитой,
а впереди него несли крест. За двенадцать
лет до этого сам Никон, расправляясь со
своими противникам, взывал к авторитету
восточных патриархов. Теперь это оружие
было обращено против него самого. Патриархи
были вызваны для суда над ним, и приговор
был заранее предрешен. Царь Алексей Михайлович
перечислил провинности бывшего "собинного
друга". Никону припомнили все - и своеволие,
и деспотическое управление церковью,
и страсть к расширению патриарших владений.
Не были забыты и нападки Никона на Соборное
Уложение. "К этой книге, - обличал его
царь, - приложили руки патриарх Иосиф
и весь освященный собор, и твоя рука приложена..."
- "Я руку приложил поневоле", - отвечал
Никон. Подсудимый пытался защищаться,
но его оправдания не принимались во внимание.
Восточные патриархи
произнесли приговор: "Отселе
не будеши патриарх и священная да не
действуеши, но будеши яко простой монах".
12 декабря 1666 г. с Никона сняли клобук и
панагию, и велели ему жить в тихо и безмятежно,
а о своих согрешениях молить всемилостивого
бога. "Знаю я и без вашего поучения,
как жить", - огрызнулся Никон и язвительно
добавил, обращаясь к Александрийскому
и Антиохийскому патриархам. - "А что
вы клобук и панагию с меня сняли, то жемчуг
с них разделите по себе, достанется вам
жемчугу золотников но пяти и по шести,
да золотых по десяти. Вы султанские невольники,
бродяги, ходите всюду за милостынею, чтоб
было чем заплатить дань султану...".
Когда его силой посадили в сани, он говорил
сам с собой: "Никон! отчего все это тебе
приключилось? не говори правды, не теряй
дружбы! если бы ты давал богатые обеды
и вечерял с ними, то не случилось бы с
тобою этого"
Местом ссылки Никона
стал Ферапонтов монастырь на
Белом озере. Лишенный патриаршего
сана, он жил отнюдь не как
простой монах. Вместо кельи
у него были обширные палаты,
его по-прежнему обслуживало множество
слуг. И тем не менее Никону,
давно забывшему свое крестьянское
происхождение и привыкшему к
роскоши, условия жизни казались
невыносимыми. Вообще, в ссылке этот
энергичный и властолюбивый человек
проявил малодушие и мелочность.
Перед братией он продолжал
гордо величать себя патриархом,
в письмах царю униженно называл
себя смиренным иноком. Царь Алексей
Михайлович проявлял заботу об
опальном владыке, а тот постоянно
жаловался на мнимые притеснения
и лишения. Он говорил царским
посланцам: " у меня никогда,
кроме щей да квасу худого,
ничего не бывает, морят меня
с голоду", а при проверке
оказывалось, что в садках для
ссыльного приготовлены живые
стерляди. Но Никон утверждал,
что рыбы той есть нельзя - стара,
а ему самому якобы приходится
носить дрова и воду. Ему прислали
белуг, осетров, лососей, но
Никону этого было мало и
он писал царю: "А я было
ожидал к себе вашей государской
милости и овощей, винограду в
патоке, яблочек, слив, вишенок, только
вам господь бог о том не
известил, а здесь этой благодати
никогда не видаем, и аще обрел буду
благодать пред вами, государи, пришлите,
господа ради, убогому старцу". От царевича
Петра были присланы в подарок соболя,
но Никон вместо благодарности отвечал,
что из этого меха шубы не выйдет, надобно
еще добавить: "Сотворите, господа ради,
милость, велите свое жалованье исполнить".
И вновь в Ферапонтов монастырь слали
щедрые дары: и меха, и яства, и деньги,
и вновь Никон жаловался на нехватку самого
насущного.
Дело патриарха Никона
продемонстрировало, что баланс
сил между светской и духовной
властью складывался в пользу
светской власти, хотя до полного
подчинения церкви государству
было еще далеко. Церковь и
после падения Никона продолжала
сохранять и свою внутреннюю
самостоятельность и земельные
владения. Но после Никона уже
никто из высших церковных
иерархов не осмеливался претендовать
на первенствующую роль в государстве.
Церковный собор 1666-1667
гг. осудил и низложил Никона,
главного инициатора церковных
реформ, но одновременно с этим
одобрил сами реформы. Между
тем до собора конфликт царя
и патриарха вселил определенные
надежды в противников нововведений,
тем более что после отречения
Никона участь его ярых врагов
была облегчена. Из десятилетней
сибирской ссылки был возвращен
протопоп Аввакум. Он вспоминал,
что в Москве его встретили
с распростертыми объятиями: "Государь
меня тотчас к руке поставить
велел и слова милостивые говорил:
"здорово ли-де, протопоп, живешь?
еще-де видатца бог велел!" И я сопротив
руку ево поцеловал и пожал, а сам говорю:
жив господь, и жива душа моя, царь-государь;
а впредь что изволит бог!" Он же, миленькой,
вздохнул, да и пошел, куды надобе ему.
" Аввакуму наперебой предлагали завидные
должности: "Давали мне место, где бы
я захотел, и в духовники звали, чтоб я
с ними соединился в вере".
Но Аввакум не изменил
своим убеждениям и подал Алексею
Михайловичу обширную челобитную,
требуя восстановить старую веру.
На протопопа тотчас же обрушились
прежние преследования: "И с
тех мест царь на меня кручиноват
стал: не любо стало, как опять я стал говорить;
любо им, когда молчю, да мне так не сошлось.
А власти, яко козлы, пырскать стали на
меня…" Аввакума отправили в новую
ссылку на Мезень, а через два года снова
привезли в Москву вместе с другими вождями
раскола для окончательного суда. В Успенском
соборе над протопопом было совершено
расстрижение: «потом и проклинали; а я
их проклинал сопротив; зело было мятежно
в обедню ту тут».
В 1666 г. главных вождей
раскола привезли из разных
мест заключения в Москву, чтобы
они предстали перед для судом
восточных и русских православных
иерархов. На соборе вожди раскольников
держались по-разному. Иоанн Неронов,
некогда первым начавший борьбу
против Никона, не выдержал гонений,
принес покаяние и принял реформы,
за что был прощен и сделан
архимандритом монастыря в Переславле-Залесском.
Но Аввакум и его сподвижники
Лазарь и Федор были несгибаемыми.
Если верить пристрастному описанию
собора, сделанному самим протопопом
Аввакумом, он легко посрамил
вселенских патриархов, укорив их
тем, что у них православие
«пестро стало» под турецким
игом и посоветовав впредь
приезжать на Русь поучиться
истинной вере, которую исповедовали
русские святые. "И патриарси задумалися;
а наши, что волчонки, вскоча, завыли и
блевать стали на отцев своих, говоря:
"глупы-де были и не смыслили наши русские
святыя, не ученые-де люди были, - чему им
верить?" Аввакум использовал обычный
для средневековой литературы способ
изложения прений, когда противоположной
стороне вкладываются в уста заведомо
беспомощные возражения. Но у него даже
сквозь стереотипные литературные приемы
прорывается трагикомическая нотка.Устав
от криков и брани расстриженный протопоп
отошел к дверям «да набок повалился: "посидите
вы, а я полежу", говорю им. Так они смеются:
"дурак-де протопоп! и патриархов не
почитает!" Конец этой сцены был вполне
обыденный: "и повели меня на чепь".
Церковный собор предал
анафеме и проклятию как еретиков
и непокорных всех не принявших
реформы. Таким образом было
официально провозглашено, что
церковные реформы были не
личной прихотью Никона, а делом
церкви.
7
«Соловецкое сидение»
Церковный собор 1666-1667
гг. стал поворотным пунктом в
истории раскола. В результате
решений собора разрыв между
господствующей церковью и раскольниками
стал окончательным и необратимым.
После собора движение раскола
приобрело массовый характер. Далеко
не случайно этот этап совпал
с массовыми народными выступлениями
на Дону, в Поволжье и на
Севере. Вопрос о том, имел ли
раскол антифеодальную направленность,
трудно решить однозначно. На
сторону раскола встали в основном
выходцы из среды низшего духовенства,
тяглых посадских людей и крестьян.
Для этих слоев населения официальная
церковь являлась воплощением
несправедливого общественного
устройства, а "древнее благочестие"
было знаменем борьбы. Не случайно,
вожди раскола постепенно перешли
на позиции оправдания выступлений
против царской власти. Раскольников
можно было встретить и в
войске Степана Разина в 1670-71
гг. и среди взбунтовавшихся стрельцов
в 1682 г.
Вместе с тем в
старообрядчестве был силен элемент
консерватизма и косности. "до
нас положено: лежи оно так
во веки веком! - учил протопоп
Аввакум, - Бог благословит: мучься
за сложение перст, не рассуждай
много!" К расколу примкнула
и часть консервативной знати.Духовными
дочерями протопопа Аввакума стали боярыни
Феодосья Морозова и княгиня Евдокия Урусова.
Они были родными сестрами.Феодосья Морозова,
овдовев, стала обладательницей богатейших
вотчин. Аввакум с восхищением и удивлением
писал о боярыне: "Как так! Осмь тысящ
хрестиан имела, домова заводу тысящь
болши двух сот было..." Феодосья Морозова
была близка ко двору, выполняла обязанности
"приезжей боярыни" у царицы. Но ее
дом стал приютом для старообрядцев. После
того как Феодосья приняла тайный постриг
и стала инокиней Феодорой, она открыто
начала исповедовать старую веру. Она
демонстративно отказалась явиться на
свадьбу царя Алексея Михайловича с Натальей
Нарышкиной, несмотря на то что царь посылал
за ней свою карету. Морозову и Урусову
взяли под стражу. За боярыню заступился
патриарх, просивший ее освободить, однако
Алексей Михайлович отвечал "Давно
бы я так сделал, но не знаешь ты лютости
этой женщины. Как поведать тебе, сколь
поругалась и ныне ругается Морозова та!
Много наделала она мне трудов и неудобств
показала. Если не веришь моим словам,
изволь сам испытать; призови ее к себе,
спроси, и сам узнаешь ее твердость, начнешь
ее истязать и вкусишь приятности ее".
Сестер увещевали высшие
церковные иерархи, но Морозова
на требование причаститься по
новым служебникам отвечала: "
Враг божий Никон своими ересями
как блевотиною наблевал, а вы ныне
то сквернение его полизаете; явно, что
и вы подобны ему". Феодосью Морозову
и Евдокию Урусову подвергли пытке, но
не смогли добиться отречения от старой
веры. Тогда их отправили в Боровск, где
посадили в подземелье. Аввакум, как мог
ободрял женщин, но судьба их была печально
- сестер уморили голодом.
На сторону старообрядцев
встали некоторые из монастырей,
в частности одна из самых
почитаемых православных обителей
- Соловецкий монастырь. Монахи
монастыря, в котором в бытность
простым иноком не смог ужиться
Никон, не приняли церковных
реформ в его бытность патриархом.
Когда в монастырь были присланы
новопечатные книги, их спрятали, не переплетая,
в казенную палату, а потом на общем собрании
постановили отнюдь нынешних служебников
не принимать. Тогдашний архимандрит Илия
говорил со слезами богомольцам, совершавшим
паломничество в знаменитую обитель: "Видите,
братья, последнее время: встали новые
учители, от веры православной и отеческого
предания нас отвращают и велят нам служить
на ляцких крыжах по новым служебникам."
Несколько монахов колебались и не хотели
подписывать приговор об отказе от новопечатных
служебников - "так на нас архимандрит
закричал с своими советниками, как дикие
звери: «Хотите латинскую еретическую
службу служить! Живых не выпустим из трапезы!"
Мы испугались и приложили руки".
Н. М. Никольский, автор
"Истории русской церкви", считал,
что нежелание принять новые
служебники объяснялось тем, что
большинство духовенства попросту
не могло переучиться: "Сельское
духовенство, малограмотное, учившееся
службам со слуху, должно было
или отказаться от новых книг,
или уступить место новым священникам,
ибо переучиваться ему было
немыслимо. В таком же положении
было и большинство городского
духовенства и даже монастыри.
Монахи Соловецкого монастыря
выразили это в своем приговоре
напрямик, без всяких оговорок: "Навыкли
мы божественные литургии служить
по старым служебникам, по которым
мы сперва учились и привыкли,
а ныне по тем служебникам
мы, старые священницы, очередей своих
недельных держати не сможем, и по новым
служебникам для своей старости учиться
не сможем же...". И снова и снова рефреном
повторялись в этом приговоре слова: "мы
священницы и дьяконы маломочны и грамоте
ненавычны, и к учению косны", по новым
книгам "нам чернецам косным и непереимчивым,
сколько не учитца, а не навыкнуть..."