Екатерина Великая

Своеобразие наказов приписных  крестьян состояло в том, что они  рассматривали подушную подать сквозь призму выполнения ими внезаводских работ и с карандашом в руках доказывали изнурительность этих работ, подрубавших под корень их собственное хозяйство. Дело в том, что оплата труда по заготовке дров и угля производилась по ставкам, установленным еще в 1724 году. С тех пор произошли существенные изменения: за четыре десятилетия подушная подать с государственных крестьян выросла с 70 копеек до 1 рубля 73,5 копейки. Если учесть падение курса рубля, а также необходимость отрабатывать на заводской барщине подушную подать за умерших стариков и детей, то каждый работоспособный приписной крестьянин обязан был провести в лесу 150 дней, в том числе и в страдную пору. К этому надлежит прибавить дни, потраченные на преодоление расстояния от места жительства до завода и обратно, в иных случаях достигавшего 600 верст в один конец.

* * *

Открытие Уложенной комиссии состоялось 30 июля 1767 года и было обставлено очень пышно. С раннего утра Кремль заполнила толпа народа. Она расступилась, когда один за другим к дверям Чудова монастыря стали подходить депутаты: вельможи в парадных мундирах, увешанных орденами, черносошные крестьяне в скромных одеждах, родовитые и провинциальные дворяне, представители «инородцев» в национальных костюмах.

Екатерина, облаченная в  императорскую мантию, с малой  короной на голове, в парадной карете в сопровождении гвардейского эскорта  направилась в 10 часов утра из Головинского дворца в Успенский собор, куда прибыли и депутаты. По окончании молебна депутаты принесли присягу с обещанием приложить «чистосердечные старания в великом деле сочинения нового Уложения». После этой церемоний от имени депутатов в аудиенц-зале Кремлевского дворца императрицу приветствовал новгородский митрополит Дмитрий. Это был, с одной стороны, панегирик, а с другой — напоминание депутатам об их высокой миссии и ответственности: «Вы имеете случай прославить себя и ваш век и приобрести себе почтение и благодарность будущих веков».

Последующие несколько дней были посвящены, выражаясь современным  языком, организационным и процедурным  вопросам: избранию маршала и комиссий, среди которых важнейшей являлась Дирекционная, направлявшая деятельность остальных 18 частных комиссий, которым  поручено было сочинять законы.

На одном из первых заседаний, 8 августа, депутаты стали размышлять, «что сделать для государыни, благодеющей своим подданным». Решено было поднести ей титул «Премудрой и Великой и Матери Отечества». Императрица предложение отклонила: «1) на великая — о моих делах оставляю времени и потомкам беспристрастно судить; 2) премудрая — никак себя таковой назвать не могу, ибо един Бог премудр; и 3) матери отечества — любить Богом врученных мне подданных я за долг звания моего почитаю, быть любимою от них есть мое желание».

Императрица пристально следила  за тем, что происходило в Грановитой палате, находясь на ее антресолях, скрытых от постороннего глаза, откуда в XVII веке царицы и царевны наблюдали за церемониями приема иноземных послов. Она не оставалась безучастной наблюдательницей происходившего, о чем свидетельствуют десятки ее записок маршалу Уложенной комиссии А. И. Бибикову с указанием, как вести дело.

Процедура обсуждения наказов  не могла порадовать императрицу  — вместо чинно-спокойного и безмятежного обмена мнениями она услышала выступления  отнюдь не умиротворенных ораторов. Расхождения  во взглядах, обнаружившиеся уже в  наказах, на заседаниях вылились в бурные дебаты, в которых ни одна сторона  уступить не желала. Более того, дебаты вскрыли существенные разногласия  в высказываниях депутатов, принадлежавших к одному и тому же сословию.

Диспуты обнаружили и лидеров, представлявших интересы сословий. Среди  них в первую очередь следует  назвать депутата от ярославского дворянства князя М. М. Щербатова, блестящего оратора  и полемиста, умевшего благодаря  своим эмоциональным выступлениям покорить на какое-то время аудиторию, в которой находились и лица, не разделявшие его взглядов. По количеству выступлений никто из депутатов  не мог сравняться с Щербатовым. Своих лидеров имели и депутаты от горожан и крестьян, но они стояли на две головы ниже. К таким относились депутат от козловских дворян Г. С. Коробьин, выступавший радетелем крестьянских интересов, депутат от горожан Рыбной Слободы Алексей Попов и другие.

О чем бы ни говорили депутаты, яблоком раздора всегда были крестьяне, причем даже в том случае, когда  их не называли в выступлениях. Крестьянский вопрос вызывал самые острые споры  между дворянами и горожанами, с одной стороны, и крестьянами  и дворянами — с другой.

Здравый смысл городских  депутатов разбивался о сословные  амбиции представителей дворянства, не опровергавших аргументов своих  оппонентов, а упрямо повторявших  мысль: владеть крепостными могут  только дворяне и никто больше.

Главным при обсуждении крестьянского  вопроса, по идее, должен был стать  вопрос о крепостном праве, но его  критика и защита проявились лишь при объяснении причин бегства крестьян. Обоянский депутат М. Глазов объяснял бегство крестьян их ленью и склонностью к воровству и грабежам: они бегут «в дальние и незнаемые города», чтобы избежать наказания[113]. Большинство дворянских депутатов считали безосновательными жалобы крестьян на обязанность выполнять заводские работы, на обременительный размер подушной подати, дорожную и подводную повинности. Щербатов считал причиной побегов рекрутские наборы и низкое плодородие почвы в Нечерноземье: эти обстоятельства понуждают многих искать себе «способнейшего жилища».

Противоположное мнение высказал радетель крестьянских интересов Коробьин, считавший виновниками побегов крестьян, вынужденных бросать семью и хозяйство, «непомерные» оброки и произвол бар, готовых присваивать крестьянское имущество. Крестьяне, по его мнению, являются основой благополучия государства: «разоряя крестьян, разоряется и все прочее в государстве».

Коробьин выступал не за ликвидацию крепостного права, но за точно установленный размер владельческих повинностей. Это, однако, не помешало многим дворянам обрушиваться на Коробьина и доказывать отеческую заботу о своих крепостных. Еще один защитник интересов крестьян, казак Олейников, считал «предосудительным» для Уложенной комиссии и всей России, если будет узаконено право «продавать крестьян как скотину, да еще таких же христиан, как мы сами».

Уложенная комиссия вскрыла  существенные противоречия и внутри дворянства — его аристократическая  часть протестовала против порядка  присвоения наследственного дворянства, предусмотренного Табелью о рангах: многие представители подлых сословий отныне добывали дворянское звание шпагой и пером, получая его вместе с  первым офицерским чином или с  восьмым рангом по гражданской службе. Депутат ржево-владимирского дворянства заявил: «Мое мнение, чтобы запретить пользоваться правом дворянства и покупать деревни тем, которые не из дворян достигнут службою штаб и офицерских чинов». Далеко не все дворянские депутаты одобряли эти предложения.

Голоса дворян громко раздавались  в пользу создания уездных корпораций дворянства, предоставления им права  собираться на съезды для обсуждения сословных нужд раз в два года, передачи власти в уездной администрации  и суде выборным от дворян.

Уложенная комиссия заседала в Москве до декабря 1767 года, затем  переехала в Петербург, где возобновила  работу 16 февраля 1768 года. 18 декабря  того же года маршал Бибиков объявил о закрытии Большого собрания на том основании, что начавшаяся в октябре война с Османской империей требовала присутствия депутатов либо на театре военных действий, либо в учреждениях, обслуживавших военные нужды. Историки давно установили, что военные действия потребовали привлечения только 4 % списочного состава депутатов[114]. Депутаты распускались «доколе от нас паки созваны будут», но, закончив войну победным миром и подавив движение Пугачева, Екатерина так и не возобновила работу Большого собрания.

За Уложенной комиссией  в историографии закрепилась  недобрая репутация. Начало ее негативной оценке положили современники. Британский посол доносил в Лондон: «Все это  учреждение представляется мне чем-то вроде подмостков, которые без  сомнения будут разобраны, как ненужные леса, тотчас по окончании императрицей всего великого здания». Французский  посол назвал комиссию «комедией». Характерно, что А. Т. Болотов, издалека наблюдавший за деятельностью Уложенной комиссии, вынес ей наиболее строгий вердикт: «Я… как предвидел, что из всего великого предприятия ничего не выйдет, что грому наделается много, людей оторвется от домов множество, денег на содержание их истратится бездна, вранья, крика и вздора будет много, а дела из всего того не выйдет никакого и все кончится ничем»[115].

Наиболее основательной  критике «Наказ» Екатерины подверг  Д. Дидро. Критические стрелы философа били по двум мишеням: политической системе  и социальному строю, предполагавшимися  «Наказом». Дидро оспаривал целесообразность созыва Уложенной комиссии и составления  кодекса, ибо, по его мнению, это возможно только в том случае, если народ  имеет власть над государем. «Если  же вся полнота власти принадлежит  вашему государю, — писал он, —  забудьте о кодексе, ибо, составляя  его, вы в этом случае куете цепи лишь для самих себя». Другим злом, требующим искоренения, Дидро считал крепостное право. «Чтобы воспрепятствовать злоупотреблению рабством и предотвратить проистекающие от него опасности, нет иного средства как отменить само рабство и управлять лишь свободными людьми». Самые «мудрые законы пропадут втуне», если они «не будут сопровождаться освобождением личности и предоставлением права собственности на землю».

Свои замечания философ  написал в 1774 году, но они стали  известны императрице только одиннадцать  лет спустя, когда после смерти Дидро его библиотека и рукописи были отправлены в Петербург. Императрица, ознакомившись с замечаниями  Дидро на свой «Наказ», дала им самую  резкую и обидную оценку в письме к Гримму от 23 ноября 1785 года: «Это сущий лепет, в котором нет ни знания вещей, ни благоразумия, ни предусмотрительности; если бы мой „Наказ“ был составлен во вкусе Дидро, то он мог бы перевернуть все вверх ногами. А я утверждаю, что мой „Наказ“ был не только хорошим, но даже превосходным произведением, вполне соответствующим обстоятельствам, так как в продолжение 18 лет, которые он существует, он не только не причинял какое-либо зло, но все то хорошее, что произошло затем, и в этом согласны все, является лишь следствием принципов, установленных этим наказом».

Не подлежит сомнению, что  тон письма, допущенные его автором грубости высвечивают уязвленное самолюбие императрицы. Это тем более очевидно, что Екатерина считала составление «Наказа» шедевром своего сочинительства и располагала хвалебным отзывом о нем самого Вольтера.

Отвлечемся, однако, от грубой формы отзыва Екатерины, на который  умерший Дидро уже не мог возразить, и обратимся к существу спора. Кто же прав: автор или ее критик? На наш взгляд, правильный ответ  заложен в названии статьи А. В. Флоровского  «Две политические доктрины». В самом  деле, два автора руководствовались  принципиально несхожими концепциями  политического и социального  устройства страны. То, что было приемлемо и считалось нормальным для Екатерины, то, напротив, отвергалось Дидро: императрица считала единственно возможной для России формой правления монархию, Дидро же был республиканцем; Екатерина признавала сословную структуру общества, Дидро ее отклонял; Дидро настаивал на немедленной отмене рабства, Екатерина полагала растянуть этот процесс на многие десятилетия и т. д.

Дидро отрешался от конкретных условий России и рассуждал отвлеченными категориями. Императрица, напротив, была монархом, обязанным считаться с  реальными обстоятельствами, с которыми она ежедневно сталкивалась. Две  доктрины, как видим, нигде не стыковались  и могли двигаться только параллельными  курсами.

«Наказ» Екатерины содержал немало положений, неисполнимых в тех  исторических условиях. Критика же Дидро усугубляла утопические черты  «Наказа», ибо была далека от реалий русской действительности. В этом нас убеждают многие рекомендации французского философа, в том числе и такая: «Есть превосходное средство для предупреждения восстаний крепостных против господ: сделать так, чтобы не было крепостных». Почти сто лет понадобилось стране, чтобы реализовать эту рекомендацию.

Советские историки оценивали  создание Уложенной комиссии, руководствуясь высказываниями Ф. Энгельса, который  считал, что Екатерине «удалось ввести в заблуждение общественное мнение»  Европы, что Вольтер зря воспевал «северную Семирамиду», что она  умела лишь пускать пыль в глаза  и т. д. Сама Уложенная комиссия рассматривалась  при этом как грандиозный пропагандистский трюк, нацеленный на прославление императрицы[116].

Мы позволим не согласиться  с приведенными выше оценками. Бесспорным в них является одно: комиссия не составила Уложения, которое должна была сочинить согласно указу от 14 декабря 1766 года. Но оно и не могло быть составлено таким громоздким учреждением, имевшим к тому же такой некомпетентный состав, каким была Уложенная комиссия. Мешали добиться положительного результата и сословные противоречия, исключавшие компромисс при выработке законов. Екатерина потому и не возобновила созыва комиссии, что убедилась в ее бесплодности.

И все же отметим три  позитивных результата в деятельности комиссии. Напомним, на нее возлагались  две задачи: составить Уложение и  выявить «нужды и чувствительные недостатки нашего народа». С первой задачей комиссия не справилась, зато дала обильный материал для выяснения  «нужд». Наказы депутатам, а также  их обсуждение выполнили такую же роль во внутренней политике Екатерины II, какая выпала на долю шляхетских проектов 1730 года, ставших программой действий правительства Анны Ивановны.

Деятельность Уложенной  комиссии способствовала распространению  в России идей французского Просвещения. Роль распространителя этих идей, хотела этого императрица или нет, выпала на долю ее «Наказа», который читали в правительственных учреждениях  наравне с «Зерцалом правосудия»  петровского времени.

Третий итог деятельности Уложенной комиссии состоял в  укреплении положения Екатерины  на троне — после переворота и  гибели супруга она остро нуждалась  в опровержении репутации узурпатора престола. Поднесение императрице титула являлось не чем иным, как общественным признанием ее прав на трон.