Екатерина Великая

Это утверждение императрицы  насквозь противоречиво: если нет моровой  язвы, то зачем еще в апреле было повелено генерал-адьютанту Якову Брюсу устроить строгий карантин в старой столице?

Справедливости ради отметим, что разразившийся бунт обрел  в письмах к Вольтеру и Бьельке более или менее точное описание. Императрица сообщила Бьельке и о позорном бегстве из старой столицы генерал-губернатора П. С. Салтыкова, отстраненного за это от службы, и о командировании в Москву Григория Орлова, чтобы «на месте принять меры, какие окажутся нужными для прекращения бедствия». Писала она и о бесчинствах обезумевшей от страха и паники толпы, растерзавшей московского архиепископа.

Чумной бунт выглядел мелким эпизодом по сравнению с грандиозным  движением Пугачева. Пугачевское  восстание в открытую роняло престиж «мудрой правительницы». 9 февраля 1774 года она заклинала одного из карателей — А. И. Бибикова — постараться «прежде весны окончить дурные и поносные сии хлопоты. Для Бога вас прошу и вам приказываю всячески приложить труда для искоренения злодейств сих, весьма стыдных пред светом»[85].

Екатерина в письмах к  Вольтеру и Бьельке не жалела слов для описания жестокостей восставших, с похвалой отзывалась о дворянах Казанской губернии, обязавшихся «образовать и содержать на свой счет корпус, который бы присоединился к войскам генерала Бибикова», радовалась тому, что в рядах «бунтовщиков не было даже ни одного обер-офицера», но ни разу не обмолвилась ни о причинах, вызвавших движение, ни о его целях. Это, однако, не помешало Вольтеру одобрить действия Екатерины.

Предводителя восстания  Вольтер иронически называл «маркизом  Пугачевым». Но императрице было не до иронии, она была целиком озабочена  подавлением народного движения. В письме от 13 августа 1774 года она  извещала Вольтера: «Маркиз Пугачев  наделал мне много хлопот в  этом году. Я была вынуждена более  шести недель следить с непрерывным  вниманием за этим делом». Екатерине  и здесь удалось склонить патриарха  французского просвещения на свою сторону  и сохранить в его глазах репутацию  философа на троне. Пожелание фернейского старца состояло в том, чтобы «Пугачев был без промедления повешен»[86].

Известный интерес представляет поведение Екатерины в связи  с составлением ею «Учреждения о  губернии», с которым связана  важная веха в истории ее царствования. Напомним одну существенную деталь: о  работе над «Наказом» внутри страны и за ее пределами узнали лишь после  ее завершения. Тогда императрица  выступала в роли начинающей законодательницы и не была уверена в успехе. Теперь же возникли основания для того, чтобы самой распространять слух об исключительной важности принимаемого закона. Он был обнародован в конце 1775 года, но, как увидит читатель, задолго до его появления Екатерина извещала своих корреспондентов о работе над ним[87].

Итак, информируя зарубежных корреспондентов о положении  дел в стране, Екатерина прибегала  к значительным передержкам, лакировке  происходившего, что было вполне в  духе того времени — аналогичным  образом вели себя прусский и шведский короли: Фридрих II и Густав III.

Проще было Екатерине информировать  зарубежных корреспондентов о военных  действиях в годы первой русско-турецкой войны. Успехи здесь были настолько  бесспорны и очевидны, что не нуждались  ни в лакировке, ни в искажении. Каждая победа русского оружия немедленно становилась  достоянием Вольтера и Бьельке, поэтому письма императрицы военной поры напоминали военные сводки: овладение Яссами, победоносные сражения у Ларги и Кагула, разгром неприятельского флота в Чесме — описание этих побед встречало у Вольтера искреннее восхищение, а сам он просил императрицу почаще доставлять ему удовольствие подобными известиями. Более того, Вольтер, подогревая честолюбие императрицы, пророчил ей блестящие успехи: хотел, чтобы она короновалась в Константинополе, называл султана Мустафу «толстой свиньей», которую он готов задушить своим шнурком: «Я проклинаю Мустафу и молю святую Деву помочь верным». Свое отношение к русско-турецкой войне Вольтер высказал достаточно определенно: «Желаю, чтобы турок хорошенько побили». Кажется, единственный раз императрица предпочла «высокий штиль» истине, когда писала: «Мои солдаты идут на варваров, как на свадьбу»[88].

Особый восторг у Вольтера вызывала способность императрицы  «писать свод законов одной рукой  и побеждать Мустафу другой». «Чем я восхищаюсь, государыня, —  изъяснялся Вольтер в письме от 12 марта 1772 года, — так это тем, что  вас хватает на все; вы делаете  ваш двор самым приятным в Европе в то самое время, как ваши войска самые страшные. Эта смесь величия  и грации, побед и праздников кажется  мне очаровательной»[89].

Екатерина, надо полагать, настолько  уверовала в возможность продиктовать султану условия мира не где-нибудь, а именно в Константинополе, что  в 1773 году, после перемирия и возобновления  военных действий, писала Вольтеру: «Если турки будут следовать  советам своих самозванных друзей, то вы можете быть уверены, что ваши желания видеть нас на Босфоре будут очень близки к своему исполнению».

Вольтер одобрил еще одну внешнеполитическую акцию Екатерины  — ее участие в первом разделе  Речи Посполитой.

Связь императрицы с французскими просветителями не ограничивалась перепиской. С Дидро и Гриммом Екатерина общалась лично, причем с Гриммом дважды.

В первый раз оба они  явились в Петербург в 1773 году, когда императрице было не до светских и ученых разговоров — продолжалась русско-турецкая война, ее занимали тревожные  слухи о движении, вспыхнувшем  в Оренбургских степях. Тем не менее Екатерина почти ежедневно беседовала с гостями по нескольку часов.

В столице России Дидро  пробыл пять месяцев вместо двух, как  собирался вначале: Екатерина умела  слушать собеседника и умела  говорить сама. Собеседники не всегда высказывали взгляды, приемлемые для  каждого из них. Споры были неизбежны, ибо Дидро выступал в роли мечтателя, по мнению которого абсолютной монархине  достаточно захотеть, чтобы события  развивались в угодном ей направлении, в то время как Екатерина изображала себя реалисткой. Граф Сегюр, французский посол при дворе императрицы, выразил это различие достаточно четко: «Она восхищалась его умом, но отвергла его теории, заманчивые по своим идеям, но неприложимые к практике»[90].

Эпистолярное наследие, оставленное  Екатериной и европейскими философами, дало Н. М. Карамзину основание сделать  справедливое замечание: «Европа с  удивлением читает ее переписку с  философами, и не им, а ей удивляется. Какое богатство мыслей и знаний, какое проницание, какая тонкость разума, чувств и выражений»[91].

Благодаря запискам Сегюра историкам известно одно примечательное суждение императрицы: «Господин Дидро, я с большим удовольствием выслушала все, что вам внушает ваш блестящий ум. Но вашими высокими идеями хорошо наполнять книги, действовать же по ним плохо… Вы трудитесь на бумаге, которая все терпит: она гладка и мягка и не представляет затруднений ни воображению, ни перу вашему, между тем как я, несчастная императрица, тружусь для простых смертных, которые чрезвычайно чувствительны и щекотливы»[92].

В этом высказывании — ключ к пониманию различий между либеральными идеями Екатерины и ее консервативной практикой, между личными взглядами  на тот или иной вопрос и отношением к нему дворянства, интересы которого она не могла игнорировать, если намеревалась сохранить за собой  корону. Галантный француз не мог  себе позволить резких выпадов против гостеприимной хозяйки (и наоборот). Зато, возвратившись на родину, Дидро  дал волю своему язвительному перу.

Практические позиции  Екатерины хорошо просматриваются  в истории с конкурсом, объявленным  по инициативе императрицы только что основанным Вольным экономическим обществом. В конце 1765 года общество получило письмо, автор которого спрашивал: «В чем состоит и состоять должно для успешного распространения земледелия имение и наследие хлебопашцев». Анонимным автором письма и жертвователем денег являлась Екатерина.

Общество объявило конкурс  на лучшее решение вопроса: «Что полезнее для общества, — чтоб крестьянин имел в собственности землю или  токмо движимое имение, и сколь далеко его права на то или другое простираться должны?» Интригующее начало было рассчитано на внешний эффект, впрочем, вполне удавшийся. В течение двух лет Вольное экономическое общество получило 162 конкурсные работы, в том числе 129 прислали немцы, 21 — французы, 7 — русские. Каждая из работ имела свой девиз, в некоторых случаях отражавший точку зрения автора, например: «доброжелатель вельмож, но не враг и народа», «крестьянин питает нас всех», «свобода и собственность», «радуйтесь, земледельцы».

Первую премию получил  член Дижонской академии Беарде де Лабей, представивший сочинение под девизом: «В пользу свободы вопиют все права, но есть мера всему. Могущество государства основано на свободе и благосостоянии крестьян. Но наделение их землей должно было последовать за освобождением от крепостного права». Автор рекомендовал не спешить ни с освобождением крестьян, ни с наделением их землей, ибо опасно спустить с цепи медведя, не приручив его. Надлежит сначала подготовить крестьян к восприятию свободы, а потом уже приступить к наделению их землей. Эта программа никого ни к чему не обязывала.

Императрицу устраивало участие  в конкурсе цвета европейского Просвещения. Конкурсные работы прислали Вольтер  и Мармонтель, Граслен и Эйлер. Уверовав в серьезность намерений «северной Семирамиды», просветители подвергли резкой критике крепостничество, писали о неминуемом упадке общества, в котором господствует рабство, об угрозе выступления народа, доведенного до отчаяния, о паразитизме дворянства. Однако конкурсные сочинения держались в секрете, их содержание было достоянием лиц, входивших в конкурсную комиссию. Даже работу Беарде де Лабея решено было опубликовать на русском языке лишь после четырехмесячных дебатов на сей счет.

Конкурсное сочинение  либерально настроенного дворянина  А. Я. Поленова тоже не было опубликовано на том основании, что оно содержало  «по здешнему состоянию неприличные  выражения». Но, раскритиковав крепостное право, Поленов не предлагал отменить его. Он всего лишь считал возможным  предоставить крепостному право  наследственного владения «недвижимым  имением» и право собственности  на движимое имущество.

В советской историографии  конкурс принято считать пропагандистской акцией Екатерины. Конечно, отрицать налет  пропаганды не приходится — на то она  и Екатерина, чтобы принимать  очередную дозу похвал и лести. Но вместе с тем нельзя сводить все  к ненасытному честолюбию императрицы, ибо конкурс в этом плане вполне мог подорвать к ней доверие. На наш взгляд, Екатерина весьма опасалась протестов со стороны  помещиков, которых не устраивало любое ограничение их прав на личность крестьянина и результаты его труда.

Общение с европейскими знаменитостями закрепило за Екатериной славу просвещенной монархини и «бессмертной покровительницы  художеств». Планы императрицы простирались и дальше. К Д’Аламберу она обратилась с просьбой быть воспитателем своего сына Павла Петровича, а Дидро готова была предоставить убежище от преследований французского правительства с тем, чтобы тот продолжил издание энциклопедии в Петербурге. Оба, впрочем, вежливо отказались.

В те времена престиж монарха  был неразрывно связан с престижем  страны, в которой он занимал трон. Следовательно, восторги философов  относились не только к Екатерине, но и к России.

Созыв Уложенной комиссии принадлежит едва ли не к самым  примечательным акциям Екатерины II в  духе просвещенного абсолютизма. После  гибели Иоанна Антоновича императрица почувствовала себя на троне увереннее, чем прежде, — был устранен последний претендент на корону. Настало время рассчитываться за щедро расточаемые просветителями комплименты. Богаче и глубже стали представления «северной Семирамиды» о государстве, которым она правила пять лет. Екатерина совершила четыре большие поездки по стране: в 1763 году она побывала в Ростове и Ярославле, в 1764-м навестила прибалтийские губернии, в 1765-м проехала по Ладожскому каналу и, наконец, в 1767 году отправилась по Волге от Твери до Симбирска, а обратно сухим путем в Москву.

Подобных путешествий  не совершал даже царь-непоседа Петр Великий. Правда, ездил он по стране больше Екатерины, исколесив Европейскую Россию вдоль  и поперек, но его поездки, как  правило, увязывались с военным  лихолетьем; удельный вес познавательных путешествий был невелик. Не будем  забывать и о том, что, отправляясь  в дальний путь, императрица лишалась привычных удобств дворцовой жизни, путницу ожидали капризы погоды, физические нагрузки, нарушение привычного распорядка дня.

К 1765 году, когда у императрицы  созрел план созвать Уложенную комиссию, она уже стала обретать мудрость государственного деятеля, поэтому  созыв этой комиссии в 1767 году не сулил  императрице и малой доли тех  неприятностей и потрясений, которые  могли ожидать ее, если бы она  обнародовала свой «Наказ» в первые месяцы царствования.

Надобность в совершенствовании  законодательства остро ощущалась  уже при Петре Великом. В первой половине XVIII века известны многократные попытки привести законы в соответствие с изменившимися со времен царя Алексея  Михайловича обстоятельствами. Но планы  эти так и не воплотились во что-либо конкретное. Самое обстоятельное  намерение составить новое Уложение связано с именем П. И. Шувалова, по инициативе которого в 1754 году была создана  Уложенная комиссия. Формально она прекратила существование в 1767 году, а фактически — тремя годами ранее, в 1764-м.

Созыв новой Уложенной  комиссии Екатерина мотивировала в  Манифесте 14 декабря 1766 года необходимостью устранить несовершенство существующего  законодательства. По мнению императрицы, многие из прежних указов оказались  негодными либо потому, что авторы их руководствовались соображениями, непонятными современникам, либо вследствие несходства тогдашних обычаев с нынешними. Этой же мысли она придерживалась и позже, когда писала в своих заметках, что из сенатских рассуждений и многих разговоров установила бесспорный факт: нынешние законы «многим казались противоречащими, и… все требовали и желали, дабы законодательство было приведено в лучший порядок».