Екатерина Великая

Но созыв Уложенной  комиссии преследовал и иную, не менее важную цель — выслушать  от депутатов «нужды и чувствительные недостатки нашего народа»[93].

Комиссия, созванная Екатериной, отличалась от предшествующих множеством особенностей. Одна из них состояла в новшестве, доселе неведомом: императрица  составила «Наказ» с изложением программы действий комиссии и своих  взглядов на ее задачи. Расхожее мнение о «Наказе» как компилятивном сочинении нуждается в уточнении. Основанием для традиционной оценки служит признание самой императрицы, написавшей Д’Аламберу: «Вы увидите, как там я на пользу моей империи обобрала президента Монтескье, не называя его». Действительно, основной текст «Наказа» включил 20 глав, поделенных на 526 статей, из которых 245 восходят к сочинению Монтескье «О духе законов», 106 — к книге итальянского ученого-юриста Ч. Беккариа «О преступлениях и наказаниях». Кроме того, Екатерина использовала труды немецких авторов Бильфельда и Юста, а также французскую энциклопедию и русское законодательство.

Однако «Наказ» — не бесхитростный пересказ или конспект сочинений других авторов, а результат  творческого переосмысления идей Монтескье, бравшего за образец английский парламентаризм, и адаптации их к русской действительности. Императрица была глубоко убеждена, что размеры территории России обусловливают  единственно приемлемую для нее  форму правления в виде абсолютной монархии: «Государь есть самодержавный, ибо никакая другая, как только соединенная в его особе власть, не может действовать сходно с  пространством столь великого государства… Всякое другое правление не только было бы для России вредно, но и вконец разорительно».

Екатерине не всегда удавалось  приспособить идеи просветителей к  русской действительности и преодолеть противоречия между реалиями феодальной структуры общества и, по сути, буржуазными  догмами, исповедовавшимися деятелями  Просвещения.

Так, в «Наказе» императрица  исходила из сословной структуры  общества и в соответствии с этим предоставляла каждому сословию свои права и обязанности: «Земледельцы живут в селах и деревнях и  обрабатывают землю, и это есть их жребий. В городах обитают мещане, которые упражняются в ремеслах, в торговле, в художествах и  науках. Дворянство есть нарицание в чести, различающее от прочих тех, кои оным украшены. Как между людьми были добродетельнее других, а при том и услугами отличались, то принято издревле отличать добродетельнейших и более других служащих людей, дав им сие нарицание в чести, и установлено, чтобы они пользовались разными преимуществами, основанными на сих выше сказанных начальных правилах» (ст. 358–361).

Такие постулаты «Наказа», как «равенство граждан всех состоит  в том, чтобы все подвержены были тем же законам», а также девиз, выбитый на медали: «Блаженство каждого  и всех», — противоречат сословному строю, изначально предопределявшему  неравенство. Равенству всех перед  законом противоречит и статья «Наказа», осуждающая ситуацию, «когда всяк захочет быть равным тому, который законом учрежден быть над ним начальником» (ст. 358).

В своем сочинении императрица  продвинулась вперед в толковании прерогатив монаршей власти. Петр Великий в  «Уставе воинском» и регламенте Духовной коллегии определял власть монарха в самой общей форме: «Монархов власть есть самодержавная, которой повиноваться сам Бог  за совесть повелевает…» «Наказ»  конкретизирует понятие неограниченной власти: монарх является источником всякой государственной власти, только ему  принадлежит право издания законов  и их толкование. На исполнительную власть, то есть иерархию правительственных  учреждений, «Наказ» возлагал обязанность  проводить указы монарха в  жизнь, творить суд «именем государя по законам».

Екатерина расшифровала еще  одно понятие, настойчиво внушавшееся  Петром I, но нигде им не раскрытое, —  «общее благо». В представлении императрицы  общее благо — главная забота монарха, его можно достичь путем  издания совершенных законов, предоставляющих  «безопасность каждого особо  гражданина». Верховная власть, сосредоточенная  в руках монарха, «сотворена для  народа», обязанность монарха —  служение обществу, повседневная забота о его совершенствовании. Конечный результат этих забот выражен  в девизе, начертанном на жетоне депутата Уложенной комиссии: «Блаженство  каждого и всех». Средство достижения этой цели — соблюдение законов. Об этом, как мы знаем, писал и Петр, но соблюдение законов, по его мнению, обязательно для подданных и правительственных учреждений. Императрица пошла дальше — монарх должен не только осуществлять «главное надзирание над законами», но и «не переменять порядок вещей, но следовать оному», управлять «отчасти кротко и снисходительно».

Петр совершил первые шаги в направлении к правовому государству, регламентируемому законами. Эта мысль четко, но в самой общей форме выражена в знаменитом указе царя от 22 января 1724 года, призывавшем все правительственные инстанции, в том числе Сенат, Синод, коллегии и канцелярии, строго соблюдать «все уставы государственные и важность их, яко первое и главное дело, понеже в том зависит правое и незазорное управление всех дел…»[94].

«Наказ» углубляет эту  мысль, во многих статьях разъясняя  значение законов во всех сферах жизни  общества: «Законы можно назвать  способами, коими люди соединяются  и сохраняются в обществе и  без которых бы общество разрушилось». Поэтому, продолжала императрица, в  государстве не может быть места, «которое бы от законов не зависело». Составительница «Наказа» снисходит  даже до такой частности, как стиль  и лапидарность законов: «Всякий  закон должен написан быть словами вразумительными для всех, и при том очень коротко».

Нормы уголовного права, отраженные в «Наказе», ломали твердо установившиеся традиции русского судопроизводства. Екатерина полагала, что подданных  от преступлений должны удерживать не суровые кары, а стыд. «В самодержавии, — рассуждала императрица, — благополучие правления состоит отчасти в  кротком и снисходительном правлении». Отсюда осуждение пыток: «Все наказания, которыми тело человеческое уродовать  можно, должно отменить», ибо «употребление  пытки противно здравому естественному  рассуждению», а к тому же пытаемый, не выдержав истязаний, может наговорить на себя.

Составительница «Наказа» протестовала и против смертной казни — на том основании, что «опыты свидетельствуют, что частое употребление казней никогда  людей не сделало лучшими». «Гораздо лучше, — считала императрица, —  предупреждать преступления, нежели наказывать». «Наказ» отрицает норму  Уложения 1649 года, одинаково сурово каравшего как за умысел совершить  преступление, так и за содеянное  преступление, равно как и за слова, осуждающие власть, даже если они не сопровождаются действием: «все извращает  и ниспровергает, кто из слов делает преступление, смертной казни достойное».

Либеральные взгляды императрицы  обнаруживает, в частности, такая  формулировка: «Человека не можно  считать виноватым прежде приговора  судейского, и законы не могут его  лишать защиты своей прежде, нежели доказано будет, что он нарушил оные».

Обстоятельно разработан «Наказом» и сюжет, относящийся  к развитию торговли и промышленности. Хотя императрица и придерживалась взгляда, что «земледелие есть самый  большой труд для человека» (ст. 297, 313), но считала необходимым проявлять  «рачение» и о рукоделии и  торговле. Для процветания последней  необходимо снять все ограничения (ст. 317) как внутри страны, так и  в сбыте товаров за границу, а  также учреждать банки. Впрочем, почти тут же мы сталкиваемся с  убеждениями противоположного толка. Императрица высказывалась против применения более совершенных орудий производства — «махин», полагая, что они наносят вред государству, поскольку сокращают численность людей, занятых рукоделием (ст. 314). Разделяла она и сословный предрассудок, что торговля — дело не дворянское.

Слабее всего в «Наказе» разработан крестьянский вопрос. Судьбы закрепощенного населения остались за рамками Екатерининского сочинения. О крепостном праве сказано очень  глухо, и можно лишь догадываться, что речь идет о нем — в статье 260 императрица повторила мысль, высказанную ею еще в годы, когда  она была великой княгиней: «Не  должно вдруг и чрез узаконение общее  делать великого числа освобожденных». Порицала Екатерина и жестокое наказание крепостных, но не прямо, а косвенно: «У афинян строго наказывали того, кто с рабом поступал свирепо» (ст. 254). Осуждение императрицы вызывает и перевод крестьян помещиками с барщины на оброк, что, по ее мнению, уменьшает численность земледельцев. Лишь одна статья (270) касается размера повинностей крестьян в пользу помещика, но она носит рекомендательный, а не обязательный характер: «Весьма бы нужно было предписать помещикам законом, чтоб они с большим рассмотрением располагали свои поборы, и те бы поборы брали, которые менее мужика отлучают от его дому и семейства».

Как случилось, что ученица  Вольтера оставила в стороне вопрос, волновавший миллионы ее подданных? Объяснение находим в письме императрицы Д’Аламберу: «Я зачеркнула и разорвала и сожгла больше половины, и Бог весть, что станется с остальным»[95]. Осталось тайной, какие статьи «Наказа» Екатерина разорвала и сожгла. Известно, что, находясь в Коломенском, она давала читать текст «Наказа» накануне опубликования ближайшему окружению, «разным персонам, вельми разномыслящим». Последние имели право изымать из документа все неугодное. «Они более половины из того, что написано было ею, помарали, и остался „Наказ“ яко оный напечатан»[96].

С. М. Соловьев обнаружил  отрывок из черновых заметок императрицы  к «Наказу», позволяющий судить о  тексте, вымаранном критиками. Оказалось, что в опубликованном варианте отсутствуют  характерные сентенции: «…чтоб законы гражданские, с одной стороны, злоупотребление  рабства отвращали, а с другой — предостерегали бы опасности, могущие  оттуду произойти… Законы должны и о том иметь попечение, чтоб рабы в старостях и болезнях не были оставлены».

Ссылаясь на пример Финляндии, где суд над крестьянами творят семь-восемь выборных односельчан, Екатерина  считала возможным ввести такие  же порядки и в России — «для уменьшения домашней суровости помещиков  или слуг, или посылаемых на управление деревень их беспредельное, что часто  разорительно деревням и народу и  вредно государству, когда удрученные от них крестьяне принуждены бывают неволею бежать из своего отечества».

Автор недавнего замечательного исследования «„Законная монархия“  Екатерины II». О. А. Омельченко считает  изъятие из «Наказа» текстов, относящихся  к крепостному праву, историографической легендой, порожденной неправильным прочтением С. М. Соловьевым источника  и сделанными на этой основе «предубежденными выводами». К сожалению, исследователь  ничего не говорит о том, как Соловьев умудрился неправильно прочесть источник и каково происхождение  цитируемого маститым ученым отрывка  из черновой рукописи «Наказа». Правоту  Омельченко не подтверждают и замечания  на «Наказ» А. П. Сумарокова, явно оспаривающие намерение императрицы предпринять  какие-то меры к освобождению крестьян: «Сделать русских крепостных людей  вольными нельзя: скудные люди ни повара, ни кучера, ни лакея иметь не будут, и будут ласкать слуг своих, попуская им многие бездельства, дабы не остаться без слуг и без повинующихся им крестьян, ради усмирения которых потребны будут многие полки». Свои наивные рассуждения Сумароков заканчивает, пытаясь внушить императрице страх за судьбу государства: «…непрестанная будет в государстве междоусобная брань, и, вместо того, что ныне помещики живут постоянно в вотчинах („и бывают зарезаны отчасти от своих“ — заметила Екатерина. — Н. П.), вотчины их превратятся в опаснейшие им жилища, ибо они будут зависеть от крестьян, а не крестьяне от них»[97].

Куда убедительнее О. А. Омельченко развеял миф о том, что «Наказ»  был-де секретным и взрывоопасным  документом и поэтому тщательно  оберегался от посторонних глаз, будучи доступен только избранным — депутатам  Уложенной комиссии и высшим чиновникам правительственных учреждений. Первое издание «Наказа» увидело свет в  день открытия Уложенной комиссии — 30 июля 1767 года. Вплоть до 1796 года он издавался  семь раз общим тиражом около  пяти тысяч экземпляров и приобрел широкую известность не только в  России, но и за ее пределами, ибо  был переведен на основные европейские  языки[98].

Двум другим новшествам, предшествовавшим обнародованию «Наказа», императрица придавала не менее  важное значение. Речь идет о порядке выборов в Уложенную комиссию и о наказах депутатам от избирателей.

14 декабря 1766 года императрица  опубликовала указ о сочинении  проекта Уложения.

Цель созыва комиссии указ определил четко и лаконично: «Мы созываем (депутатов. — Н. П.) не только для того, чтобы от них выслушать нужды и недостатки каждого места, но и допущены они быть имеют в комиссию, которой дадим наказ и обряд управления для заготовления проекта нового Уложения к поднесению нам для конфирмации». Здесь многообещающе звучала первая часть фразы: если мы проведем аналогию с Земскими соборами, то обнаружим, что никогда верховная власть не обращалась к подданным с призывом «выслушать нужды и недостатки каждого места» — ее прежде всего интересовало отношение Земского собора к предложениям правительства. Именно это обращение к подданным вызвало наибольшее их сочувствие.

Указ определял «обряд»  избрания депутатов. От дворян и горожан  предусматривались прямые выборы: от первых по одному депутату от уезда, от вторых — столько же от города, независимо от числа в нем жителей. Кроме  того, по одному депутату отправляло каждое центральное учреждение: Сенат, Синод, канцелярии. Для свободного сельского  населения устанавливались трехстепенные выборы: погост, уезд, провинция, причем погост и уезд избирали выборщиков, а право избрания депутата предоставлялось выборщикам, прибывшим в провинциальный город. Право выбора депутатов принадлежало государственным и экономическим крестьянам, а также оседлым «инородцам» Поволжья и Сибири. Крепостные крестьяне, составлявшие 53 % жителей России, были лишены права выбирать депутатов — считалось, что их интересы представляли помещики, ими владевшие.

«Обряд» предусматривал процедуру  выборов: право участия в них  в сельской местности принадлежало дворянам, владевшим в данном уезде  имением, а в городе — жителям, владевшим домом и занимавшимся либо ремеслом, либо торговлей. Устанавливался возрастной ценз: активное избирательное  право предоставлялось лицам, достигшим  двадцатипятилетнего возраста, а  чтобы быть избранным, надлежало  иметь 30 лет. К избранным депутатам  предъявлялись высокие нравственные требования: они должны быть женатыми, иметь детей и «ни в каких  штрафах и подозрениях и в  явных пороках не бывалых», то есть не находиться под судом. Депутат, кроме  того, должен быть «честного и незазорного» поведения.