Русская религиозная философия

В «Богословском вестнике» Флоренский печатал ряд интерсных работ, тоже спорных, работ об идеализме. Его всегда интересовала магия. Он говорил о магическом происхождении платоновской философии, о влиянии человека на землю. Эта тема его приковывала необычайно. Поэтому он страшно интересовался старинными поверьями, народными обрядами. Почему? Потому что центральной интуицией (я подчеркиваю, постарайтесь это уловить) центральной интуицией философии Флоренского было всеединство — то, что было у Соловьева. Все взаимосвязано. Весь мир пронизан едиными силами. И божественная силы входит в мироздание, нет ничего отделенного, а все переплетено, в одном месте болит — в другом чувствуется. На этом основании он пытался построить свою философию культа. Для него культ был не просто символом нашего внутреннего состояния (как обычно мы понимаем культ — это внешний знак, знак психологический, эстетический, ритуальный знак моей веры, моей встречи с Богом) — для Флоренского это было нечто большее. Культ был бы чем–то связующим реальность с символом. И он создавал необычайно сложную систему. Уже после революции он провел цикл «Философия культа», где число таинств он выводил из природы. В этих его лекциях было много спорного, очень много спорного.

Когда наступила революция, он пытался войти в общественную жизнь. Каким образом? Надо сказать, что еще во время революции 1905 года он вместе со своими друзьями создал Христианское Братство Борьбы — такое религиозно–революционное движение. Когда Флоренский был уже в Академии, он произнес проповедь (студентам не разрешалось произносить проповеди), она называлась «Голос крови» и была опубликована. Это обличительная речь по поводу казни лейтенанта Шмидта. (За это Флоренского арестовали.)

После революции он не эмигрировал и никогда не высказывал открыто своего отношения к власти. Он работал. Он осознал себя ученым, который будет трудиться для своего отечества. Лавру ведь закрыли не в один день: сначала в ней хотели сделать музей, и Флоренский вошел в состав комиссии, которая изучала памятники музея. И в своей работе, посвященной деятельности этой комиссии, он пытался доказать, что целокупная эстетика Лавры не может существовать без монахов, без богослужения. Если хотят сделать музей — пусть делают, но чтобы оставить там и службу. Конечно, это было наивное предложение, никто тогда не собирался службу оставлять, и Лавра, и Академия были закрыты. Но до конца 1920–х годов он читал отдельные лекции студентам, которые ютились уже вне Загорска, в одном скиту. Но он продолжал работать.

Одна из выдающихся работ Флоренского была посвящена диэлектрикам, мнимости геометрии — одна из последних его философских научных работ. А потом шли только исследования в области инженерии. Он читал лекции по эстетике и по самым различным инженерным проблемам. Служить он уже не мог. Потому что человек, находящийся на советской работе, даже если он духовное лицо, не имел права священнического служения. Но чтобы доказать, показать людям, что он… не отрекся, он приходил на леквии в рясе.

Мой отец учился у него и вспоминает, что было странное зрелище: конец 1920–х годов, Технологический инстиут, входит такой маленький, в рясе, длинные волосы. Но — все его очень уважали. Был даже случай, когда Лев Троцкий спросил, а почему он ходит в рясе? Флоренский ответил: «Я не снимал с себя сана, поэтому я не могу иначе». Троцкий сказал: «Ну, пусть ходит». И более того, они потом даже ездили вместе на машине, Троцкий брал его к себе в открытый автомобиль, и москвичи видели такую картину: Троцкий, как Мефистофель, в пенсне и рядом с ним Флоренский в своем подряснике ехали по Москве, и все ужасались. Каменевы тоже хорошо к нему относились. Флоренский был широко известен в самых разных кругах, но это не помогло ему спастись.

Когда началось приближение сталинизма, его один раз ссылали в Нижний Новгород, а потом в 1933 году он был арестован. Отправлен на БАМ (БАМ ведь долгострой, его строили еще тогда), где он был ограблен, жил в очень трудных условиях. Его письма жена бережно сохранила. Потом Флоренского отправили в лагерь, на мерзлотную станцию, где он работал по вечной мерзлоте, а впоследствии был переведен в Соловки, где работал по проблемам добычи иода. В тех тяжелых соловецких условиях он создал машину, аппарат, который помогал добывать иод, облегчить чудовищный труд рабочих. В письмах Флоренского к детям, к жене — он весь в науке. В этих невероятных условиях он погружен в исследования. Он писал о Моцарте; он, который раньше был скорее меланхоликом, пессимистом, вдруг утверждал радостного Моцарта! Он восхищался Расином; в письмах (которые напечатаны, я вам уже говорил, в журнале «Наше наследие») он присылал рисунки тех водорослей, которые он изучал.

Трогательно, с большим интересом, Флоренский описывает жизнь животных соловецкого края; детям своим пишет о том, что родились морские свинки, как вел себя лис чернобурый. 24 января 1935 года он писал, что позавчера праздновал свой день рождения, 54 года, пора подводить итоги. В скором времени он набрасывает в одном из писем перечень того, что он сделал, в каких направлениях двинул науку. Вот его строки. Впрочем, перечислять даже, может быть, и не стоит, потому что очень много — двенадцать пунктов только по математике, электротехнике. Да и сам он очень осторожен, потому что все смотрели цензоры.

И вот горькие слова, которые мы читаем в этих письмах: Флоренский пишет, что «обществу не нужны его знания». «Ну что ж, тем хуже для общества». И это было — правда, потому что пострадало наше общество. «Фактически, — пишет он, — уничтожение опыта всей жизни, который теперь только и созрел, мог бы дать полные плоды. На это я не стал бы жаловаться, если б не вы. Если обществу не нужны плоды моей жизни и работы — пусть остается без них. Это еще вопрос, кто больше наказан — я или общество — тем, что я не проявляю того, что мог бы проявить. Но мне жаль, что я вам не могу передать своего опыта, и главное — не могу приласкать вас, как хотелось бы и как мысленно всегда ласкаю». Пройдет всего два года, и пуля убийцы–палача прервет эту прекрасную жизнь.

Особая тема — толкование Флоренским проблемы Запада и Востока. Он чувствовал, что развитие западной цивилизации несет в себе немало опасных уклонов. И что уклон, который захватил Россию как часть Европы, начался с эпохи Ренессанса, который он резко отрицал. Хотя он как философ со своим всеединством был очень близок к ранессансным мыслителям такого типа, как Парацельс, Беме и другие.

В книге «Иконостас» он пытался противопоставить Восток и Запад. Но сделал это не совсем точно, потому что он противопоставлял Запад ренессансный Востоку средневековому — Руси и Византии. А между тем в Средние века на Западе тоже было символическое искусство, тоже было иное мировидение. А когда Ренессанс проник к нам, на Восток, то также внес свою грубость, чувственность, посюсторонность. Флоренский всегда был настроен антизападнически, и в этом смысле антиэкуменически. И только когда он увидел, что, как и всегда, конфронтация христиан привела к колоссальной катастрофе Русской Церкви, которая осталась одна, в изоляции, и ее сокрушили, потому что никто не мог ей помочь, то стал пересматривать свои взгляды.

Вот об этом последнее свидетельство. Это 1923 год — он пишет небольшие заметки о православии. Называется одна из заметок «Христианство и культура». Он пишет о том, что разделение между христианами происходит не потому, что есть разные догматы, обряды и обычаи, а из–за отсутствия настоящей веры, настоящей любви. «Христианский мир, — пишет он, — полон взаимной подозрительности, недоброжелательных чувств и вражды. Он гнил в самой основе своей, не имеет активности Христа, не имеет мужества и чистосердечия признать гнилость своей веры. Никакая церковная канцелярия, никакая бюрократия, никакая дипломатия не вдохнет единства веры и любви там, где нет его. Все внешние склейки не только не объединят христианского мира, но, напротив, могут оказаться лишь изоляцией между исповеданиями. Мы должны сознаться, что не те или другие различия учения, обряда и церковного устройства служат истинной причиной раздробления христианского мира, а глубокое взаимное недоверие, в основном, вере во Христа, Сына Божия, в плоти пришедшего». И в заключение Флоренский говорит о том, что поиск необходим для единства и «необходимо, пишет он, выработать особые, более честного характера тезисы объединения с Римско–Католической церковью. Главным образом тут должно быть сформулировано первенство чести и всехристианской инициативы, по праву принадлежащее римскому епископу». Это писалось в 1923 году, летом. В лагере ему пришлось сидеть вместе с многочисленными христианами всех исповеданий, с верующими и неверующими. Опыт был горький, трудный. Как он его преломил, мы не всегда можем понять, ибо письма его, разумеется, все пронизаны внутренней цензурой. Но, я думаю, прав был младший современник и ученик Флоренского, Алексей Федорович Лосев, который сказал, что Флоренский никогда не изменял себе, что, приняв какую–то начальную интуицию христианского платонизма, он пронес ее до конца своих дней, вплоть до своей мучительной кончины.

Насильственно вычеркнутый из анналов отечественной культуры, философии, великий богослов, великий ученый, великий инженер, великий деятель культуры сегодня снова возрождается. Вы знаете, что недавно в ЦДЛ была выставка документов, прошло множество симпозиумов, конференций, посвященных ему, как у нас, так и за рубежом. Я думаю, что знакомство с таким человеком через его книги, которые скоро выйдут, для тех, кто любит философию (а философия есть любовь к мудрости), будет большим праздником и немалым открытием. Даже те, кто не согласится с многими идеями Флоренского (а это совершенно необязательно, он и не настаивал на этом), немало обогатятся от чтения и размышлений над страницами его книг.

Спасибо.

СЕМЁН ЛЮДВИГОВИЧ ФРАНК

Семен Людвигович Франк походил на древнего мудреца, на человека, который пришел из каких–то отдаленных веков, огромного роста. На этой фотографии (на сцене — большой портрет Франка) вы видите его уже глубоким стариком. Но мудрецом он казался и в молодости. Медлительный, нескорый в словах, основательный в суждениях и мыслях, абсолютно невозмутимый, и только, как замечает его друг Струве, — особые лучистые глава, из которых как бы лился свет, мудрость, радость и теплота… эти глаза подчеркивают все те, кто знал Семена Людвиговича Франка.

Протоиерей Василий Зеньковский, историк русской философии, умерший в Париже, писал, что среди мыслителей этого поколения Франк был самым философским — в прямом смысле этого слова. Это был мощный философский интеллект. Он не был публицистом, не был богословом, хотя, конечно, приходилось ему писать и острые публицистические статьи и в ряде своих книг прямо выходить на богословские темы. Это был человек мысли, подобный многим классикам мировой философии. Сам он шутливо о себе говорил: «Я промечтал всю жизнь». Это, конечно, не праздное мечтание, а глубокое созерцание. Он как бы нырял в океан мысли, в океан отвлеченных схем все глубже и, наконец, достигал самого дна реальности.

Семен Людвигович родился в 1877 году на Пятницкой, в Москве, а детство провел в переулках между Маросейкой и Покровкой. Отец его был военным врачом и жил в Вильнюсе, как военврач он участвовал в обороне Севастополя, был награжден орденом Станислава. Умер он рано, и Франк его, собственно говоря, не помнил. Мать у него была умная образованная женщина. но особое влияние на него имел дед. Семья была еврейская по происхождению, из Прибалтики. Дед был глубоко религиозным и по–своему образованным человеком. Он блестяще знал древнееврейский язык, Библию, старинную священную литературу; когда он умирал (Семену было тогда 14 лет), он взял с него слово: всегда изучать Писание, древнееврейский язык и богословие. Философ впоследствии вспоминает: формально я его завет не выполнил, но то, к чему было устремлено мое сердце, мой разум, мои духовные поиски и, наконец, мое христианство (он принял православие в 1912 году), — все это было естественным и органическим продолжением тех уроков, которые я получил от своего деда.

Поскольку отец умер рано, мать вышла замуж, и его отчимом стал человек народнических настроений. Это был еще один элемент его воспитания. Он окончил юридический факультет (тогда юридический факультет не готовил узкоспециализированных правоведов, это был широко–гуманитарный факультет, на котором училась половина знаменитых людей конца XIX — начала XX века).

В юности, как и Бердяев, Булгаков и Трубецкие, он увлекся идеями социал–демократии. Будучи еще гимназистом и позднее студентом, он интересовался марксизмом, потому что его уверили, что марксизм дает наконец–то научное объяснение всем общественным процессам. Эти посулы марксизма соблазнили не одного Франка, а очень многих, и поэтому мы не должны удивляться, что большинство представителей русской религиозной философии прошли через марксизм в молодости. Франк с удовольствием штудировал «Капитал» (тогда вышел только первый том) его, как и любого юношу с развитым интеллектом, привлекало, что это огромная книга, что написана она тяжелым гегельским языком и что в ней надо разбираться, кто ее изгрыз, тот достиг каких–то вершин. Я должен подчеркнуть, что впоследствии, став довольно крупным социологом, Франк полностью разделался с этой философией и с этой социологией, показав их беспомощность, вненаучность, что все эти слова, которые вокруг писались, и толстые тома — на самом деле рождали мышь…

Социальная проблема и социальная тема остались надолго в мыслях и творчестве Франка, можно сказать, до конца его дней (он умер в 1951 году в Лондоне).

В юности он начинает заниматься в каких–то кружках, изучает проблемы социал–демократии, его далее арестовывают, некоторое время он проводит в тюрьме, потом оказывается высланным. Но, в конце концов, в 1890 годах он порывает со средой революционеров (в основном это были эсеры и народники), потому что его основательное научное мышление уже тогда давало себя знать. И он вдруг увидел, что в марксизме нет того основательного подхода к действительности, который его мог привлекать.

В это время Франк начинает изучать (он блестяще знал немецкий язык) многотомную работу Куно Фишера «История новой философии» (кстати, эта работа переведена на русский язык, почти вся). Каждый том огромной величины посвящен одному философу. Это самая крупная монография, которую мы имеем сейчас, на русском языке, выходила она в начале нашего столетия.

Порывая с марксизмом, Франк ищет чего–то другого в качестве основы для своего миросозерцания. И вот странная вещь. Прорыв в какое–то иное видение произошел под влиянием Ницше — человека, исповавшего материализм, который уже тогда казался Франку подозрительным. Но тревога Фридриха Ницше, его восстание против мертвенности, обывательщины, против ничтожности мира, каким–то таинственным образом подействовали на молодого студента, и с ним произошло нечто вроде обращения, обращения к царству духа.