Неопрагматизм Ричарда Рорти и аналитическая философия

Со своей стороны Рорти готов согласиться с тем, что аналитическая философия в последнее время заметно преобразилась, эволюционировав в сторону большего плюрализма и меньшей догматичности[20]. Однако это не делает обоснованными её претензии на привилегированный университетский статус. В статьях последних лет Рорти особенно активно выступает против институализации и профессионализации аналитической философии в американских университетах (как и иных философий в европейских учебных заведениях), что настораживает философов-профессионалов, обеспокоенных легитимностью своего положения. В герметичности “профессионального философствования” Рорти видит опасную тенденцию к установлению трудно преодолеваемых междисциплинарных границ, что ведёт к процессам стагнации и “замораживания” культуры[21]. Новый подход к философии как неинституализированной культур-критической деятельности позволит, по его мнению, преодолеть эту трудность.

Утверждение репрезентационизма в европейской философии и культуре Рорти исторически связывает с введением в профессиональный жаргон философов особых метафор, в которых мир был явлен как трансцендентный познающему индивидууму. Это, прежде всего, понятие сознания как “зеркальной сущности” (glassy essence). “Парадигмальный метафорический образ, пленником которого оказалась традиционная философия, — пишет Рорти, — представляет ум (mind) в виде огромного зеркала, содержащего различные репрезентации, одни из которых точны, а другие — нет... Без этого представления картезианско-кантовская стратегия философского исследования — стратегия, направленная на получение всё более точных репрезентаций посредством, так сказать, осмотра, починки и полировки зеркала, — не имела бы смысла. Соответственно, и разговоры о том, что философия должна состоять в “концептуальном анализе” или “феноменологическом анализе”, или “экспликации значения выражений”, или аналитическом исследовании “логики языка”, или изучении “структуры активности человеческого сознания” — так же не имели бы в этом случае абсолютно никакого смысла”[22].

Понять, каким образом  философия оказалась в плену  у “визуальной метафоры” и  как совершалось становление  репрезентационизма, лучше всего, по мнению Рорти, позволяет предпринятый Хайдеггером обзор истории западноевропейской метафизики (от досократиков и Платона до Ницше). Хайдеггер изображает развитие философии как динамический процесс становления и трансформации “пра-языка” культуры и его элементарных частиц — “основопонятий” мышления, понятий, которыми оперировала греческая метафизика и которые были унаследованы от неё Средневековьем и Новым временем. Решающим “событием” этого исторического процесса, с точки зрения Хайдеггера, было философское истолкование Платоном и его учениками бытия как “идеи” — отождествление “fusij“ с “idea“, реальности вещей с их представленностью познанию. Так визуальная мифологема воцарилась в европейской культуре[23]. Хайдеггер осуществил реконструкцию (переистолкование, в терминологии Рорти) истории западной метафизики в свете постницшеанских изменений в самосознании европейского человека, вскрыл исторические корни аристотелевско-локковской “аналогии познания с восприятием” и заявил — одним из первых в полный голос — о необходимости радикального преодоления платоновской парадигмы философствования. При этом, подчёркивает Рорти, речь у Хайдеггера идёт не о деструкции философии в смысле рационально-систематической критики, а о постижении действительного существа традиции, её внутренней “логики”, через историцистскую реконструкцию и истолкование её в качестве “игры слов” (этот подход в дальнейшем получил развитие в грамматологии Деррида и в текстуалистских опытах постмодернистов, пытавшихся третировать философию в первую очередь и почти исключительно как лингвистический курьёз)[24].

Подводя итог анализу репрезентационистской доктрины, Рорти в “Философии и зеркале природы” высказывает предположение, что у концепции знания как зеркального отражения действительности нет философского будущего. Уже сейчас словарь философии, в котором доминировали визуальные смыслообразы греков, “кажется столь же странным и проблематичным, как анимистический словарь доклассической древности”[25]. Многовековой спор о “сущности” объективной истины, полагает Рорти, кроме метафизического гипостазирования последней и круговых аргументов в пользу необходимости “соответствия”, ни к каким эвристическим решениям не привёл. Следовательно, продолжать его не имеет смысла. Нужно просто отказаться от старого философского словаря-жаргона (с его вводящими в заблуждение различениями: “реальное — нереальное”, “объективное — субъективное”, “естественное — искусственное”), жаргона, исчерпавшего свои внутренние ресурсы, и попытаться заменить его новым, более современным и эффективным словарём, который позволил бы избежать формулировки в прежнем виде эфемерных “псевдопроблем” и который отличался бы большим удобством в практическом применении[26]. Антирепрезентационистская стратегия допускает возможность таких “скачков”, переходов от одной парадигмы исследований (языковой игры) к другой, в случае, если конкретная культурно-историческая ситуация этого требует. “Если вы хотите исключить обсуждение некоторого спорного вопроса, — пишет Рорти, — вы должны в стиле Витгенштейна сознательно воздержаться от ответа на этот вопрос в словаре, в котором он был поставлен... Единственное лекарство от плохой старой контроверзы — забыть о ней, хотя бы на время”[27]. Говоря о “новом философском словаре”, Рорти имеет в виду, разумеется, язык (и логику) прагматизма. Речь идёт о замене корреспондентной теории истины инструменталистской доктриной “когерентности” и о замещении различения “реальное — кажущееся” более лабильной, неметафизической дистинкцией “полезное — неполезное”.

С переходом от репрезентационизма к культур-релятивистскому прагматизму снимается как “несущественная” одна из ключевых проблем классической философии — проблема метода и предмета познания. После устранения корреспондентной “догмы” теряет актуальность понятие исследования, разделённого на отрасли со своим особым предметом каждая. Прагматистское толкование опыта исключает возможность рационального “упорядочения” реальности посредством членения мира на предметные “сектора” (lumps), которые в точности совпадали бы с областями исследования отдельных дисциплин[28]. Онтологические различия, на самом деле, относительны и подвижны, они всецело зависят от установки исследования. Не менее проблематичной, чем идея изоморфного соответствия языка описания некоторой фиксированной внелингвистической целостности, представляется Рорти и теоретико-познавательная программа экспликации строго научного исследовательского “метода”, развиваемая философами-эпистемологами, в частности, аналитиками. В их системотворческой деятельности автор “Зеркала природы” усматривает наивное стремление открыть некоторый привилегированный философский мета-словарь, с помощью которого можно было бы совершить кодификацию терминов всех остальных словарей и при необходимости затем осуществлять перевод терминов одного словаря в термины другого. Эта программа выделяет философию из общего спектра гуманитарных и естественнонаучных дисциплин, закрепляя за ней особую когнитивную функцию. В качестве фундаментальной супернауки философия противопоставляется другим, “нестрогим” формам общественного сознания, которые, по представлению самих аналитических философов, нуждаются в “обосновании” с её стороны и “руководстве”. Так возникает и поддерживается разорванность культуры, невозможность диалога между иерархически упорядоченными дисциплинами, атмосфера интеллектуальной дискриминации[29]. Прагматизм, напротив, видит свою задачу в том, чтобы сломать перегородки между философией и другими науками, а также между наукой, литературой, политикой и прочими сферами человеческой жизнедеятельности.

В противоположность иерархической  градации “строгих” и “нестрогих”  наук, Рорти предлагает классифицировать культуру в терминах жанров (а не отраслей знания, связанных с определёнными предметами — областями исследования — и методами — “привилегированными словарями”). Все разнообразные жанры культуры (тексты, функционирующие в её дискурсивном поле: научные, литературные, философские, политические, журналистские и пр.) взаимосвязаны и в принципе равноправны; они не образуют никакой иерархии, не соперничают друг с другом за право господства, а “сосуществуют”. Ни один жанр культуры не служит основанием, эталоном или матрицей для других — ни художественная литература, ни какая-либо из наук, ни, тем более, философия. Поскольку язык философии не является, по выражению Рорти, “собственным языком Природы”, её претензии на особый, фундаментальный статус в ряду жанров культуры абсолютно безосновательны. “Нельзя сказать ничего общего или эпистемологически значимого относительно того, как должны вести себя пишущие в различных жанрах. Не представляется возможной и систематизация этих дисциплин, какое-либо деление их на ранги по степеням и видам истины. Судить о том, насколько соответствует знание, эксплицируемое в жанрах, реальному положению вещей в “мире”, мы также не можем. Единственное, что остаётся делать, — это исследовать отношения между жанрами и фиксировать то, как эти отношения менялись с течением времени”[30]. “Исследовать отношения” и “фиксировать изменения” вполне в состоянии и литературная критика, и этнология, и историография; философия здесь не располагает никакими преимуществами перед другими дисциплинами. Неопрагматизм признаёт равноценность различных повествовательных жанров и парадигм, “реабилитирует” те из них, которые оттеснялись на периферию культуры и которым в условиях доминанты метафизических и “строго научных” способов освоения мира было отказано в легитимности. Постепенный переход (неизбежный и повсеместный, если верить утопическим пророчествам Рорти) к “постмодернистской”, литературной культуре, в которой философии отводится скромное место “одной из” дисциплин, не сулит, по мнению американского прагматиста, ничего хорошего профессиональным философам; этот нежелательный для многих процесс будет сопровождаться болезненными интеллектуальными потрясениями и катаклизмами. “Самоубийство”, или “медленная естественная смерть” эпистемологии как строгой науки[31], вероятно, явится логическим результатом революционной трансформации. Однако для западной культуры, считает Рорти, это не будет большой потерей.

В “Философии и зеркале  природы” Рорти проводит различение эпистемологии и прагматизма, “систематической” и “историцистской” философии. Систематическая философия занята поиском универсальных, внеисторических истин и оснований познания; она исходит из допущения о “соизмеримости” альтернативных описаний реальности и настаивает на принципиальной возможности их “сочетания” (конвергенции) в “конечном словаре”[32]. Она признаёт также существование мета-культурных норм, моральных ценностей и императивов, коренящихся в неизменной природе “человеческого существа”, и полагает своей важнейшей задачей их экспликацию, формально-логическое обоснование (парадигмальный пример — этика Канта). Систематическая философия берёт начало в доктринах Платона и Аристотеля и красной нитью проходит через всю историю западной мысли. Ей противостоит прагматистская философия, которая, согласно Рорти, ориентирована не на исследование объективной реальности, а на решение конкретных экзистенциальных проблем, с которыми сталкивается человек в процессе взаимодействия с этой реальностью. Прагматизм, в противоположность систематической философии, преследует целью не “отражение”, не пассивно-созерцательное познание мира, а практическое освоение и преобразование действительности в соответствии с обстоятельствами конкретно-исторической ситуации, потребностями включённого в неё субъекта. В духе лингвистической философии и “текстуализма”, Рорти рассматривает практически-преобразовательный опыт, гипостазируемый прагматистскими теоретиками, сквозь призму языковой деятельности. Язык — средство взаимодействия с внешним миром, слова — “инструменты”, используемые для решения определённых задач. Проблематическая ситуация (когда имеет место затруднение в лингвистическом поведении) устраняется либо посредством включения новых объектов в круг явлений, описываемых в словаре, т.е. при помощи истолкования аномальных (эмерджентных) аспектов опыта в терминах эффективно действующего конечного языка, либо — если сам язык устаревает и перестаёт выполнять свою операциональную функцию — посредством “переописания знакомых вещей в незнакомых, новоизобретённых терминах”[33]. Здесь Рорти вводит понятие герменевтики, как его использовал Х. Г. Гадамер, заменивший научное и философское “познание” понятием “образования” (Bildung). “Образовательная” (назидательная — edifying) философия обращена к исследованию человеческой культуры и социума как метастабильных целостностей, исторически преходящих и неустойчивых, вечно пребывающего в процессе само-образования. Такой историцистский подход, акцентирующий исследование скорее на “частном”, нежели на общем и универсально-закономерном, даёт человеку комплексное, динамичное и вполне утилитарное понятие о его связи с миром, считает Рорти. Неопрагматистская герменевтика, в противоположность эпистемологической философии, исходит из допущения о несоизмеримости словарей различных культур и эпох, настаивает на невозможности их конвергенции. Она является, по мнению Рорти, абсолютно адекватным инструментом гуманитарных наук, которые всегда аномальны.

В разработке проекта “реконструкции”  в философии (замещения эпистемологии  т.н. “антирепрезентационистской культурологией”) Рорти исходит из общих прагматистских методологических принципов и критериев, допускающих отождествление познания с практической деятельностью: приспособительной и творчески преобразовательной (текстопорождающей, в случае Рорти). Картезианско-локковскому представлению о мышлении, отражающем внешний мир, он противопоставляет идею “взаимодействия” со средой, её преобразования и обустройства. Понятие “объективной реальности” заменяется экзистенциальным понятием “опыта”. С прагматистской, антирепрезентационистской точки зрения на природу и мышления, которую Рорти разделяет с Дьюи, убеждения и желания (и интенциональные состояния вообще) являются характеристиками действия (habits of action)[34], “диспозициями”. В этом отношении человек “по природе” ничем не отличается от других живых существ, обитающих на планете. В своей практической деятельности он руководствуется теми же бихевиористскими стимулами и побуждениями, что и его “меньшие братья”. “Прагматисты исходят из Дарвинова описания человеческих существ как животных, которые стремятся как можно лучше приспособиться к окружающей среде, совладать с нею, стараются создать такие инструменты, которые позволяли бы испытывать как можно больше удовольствий и как можно меньше страданий”[35]. Такой биологизаторский (biologistic) подход к человеческой деятельности и познанию, если его принять как “руководство к практическому исследованию”, поможет, по мнению Рорти, избавиться от многих предрассудков философского фундаментализма и эпистемологии, и прежде всего — от идеи объективной истинности знания как его “соответствия” реальности. Настоящей целью познания, утверждают прагматисты, является не поиск истины ради неё самой, а координация адаптивного поведения и выработка плана продуктивных действий; “теория” в этом смысле неотделима от практики, она “и есть практика, если только не сводится к пустой игре словами”[36]. Рорти, чтобы прояснить свою позицию, проводит здесь аналогию между человеческим сознанием и компьютером (соответственно, между интенциональными состояниями психики и функциональными параметрами и свойствами вычислительной техники). Организм человека подобен компьютерному процессору, hardware, а верования и желания — “начинка” сознания — аналогичны программному обеспечению компьютера, его software. Никого не интересует субстанциональный состав software, равно как и вопрос о том, верно или нет компьютерная программа “отражает” реальность. Программиста волнует другое: способно ли данное software эффективно и точно выполнить программируемую задачу? насколько программа удобна в применении? функциональна она или нет? Аналогичным образом прагматист склонен оценивать истинность убеждений и верований в зависимости от того, какие практические последствия из них вытекают и насколько они полезны в достижении поставленных целей[37].

Постаналитическая “реконструкция” в философии не предполагает замены неудовлетворительных или устарелых, с точки зрения “поздней” философии, теорий познания и истины другими — более современными и правильными теориями. Речь на самом деле идёт о том, чтобы доказать ненужность и бессмысленность (!) любых теорий подобного рода вообще. “Истина”, утверждает Рорти, есть просто свойство таких высказываний, как “2 ´ 2 = 4”, “В мире должно быть больше любви, чем ненависти”, “«Аллегория живописи» — одно из лучших произведений Вермеера” и пр.; она не имеет никакой сущности, и поэтому никакой теории истины (как соответствия) и познания (как репрезентации сущего) быть не может[38]. Познание на самом деле не отражает (от англ. to copy), а управляет, справляется (от англ. to cope) с явлениями, устанавливая взаимозависимость их с экзистенциальными состояниями субъекта. Понимание и интерпретирование (в герменевтике) означает “извлечение пользы” и умение “справляться с событием”, это способ держать ситуацию под контролем. Если теория (словарь) удовлетворительно служит — она истинна. “Способ, каким вещи сказываются [и используются], более важен, чем обладание истиной”[39], утверждает Рорти. “Познавательные усилия имеют целью скорее нашу практическую пользу, нежели точное описание вещей как они есть сами по себе... Любой язык — это не попытка скопировать внешний мир, а скорее инструмент для взаимодействия с миром”[40].

Из всего вышеизложенного  Рорти делает парадоксальный вывод о бессмысленности эпистемологического скептицизма, эксплуатирующего “мечту” о гипотетическом соответствии знания объективной реальности. Скептицизм в принципе не исключает соответствия (т.е., в реконструкции Рорти, не отрицает того, что познание по природе “репрезентационно” и что философия должна стремиться к установлению соответствия), но признаёт абсолютно проблематичной возможность практической реализации этой идеи, будто бы заложенной изначально в познавательном опыте. Проблема состоит в том, что существует, согласно скептицизму, множество препятствующих познанию факторов, обнаруживающих себя как в структуре сознания, так и в структуре объекта, с которым сознание корреспондирует в процессе его изучения. Эти факторы затрудняют достижение адекватного знания о предмете. Однако, развивает свою мысль Рорти, если мы откажемся от репрезентационизма и идеи субъект-объектного отношения, мы лишим основания и эпистемологический скептицизм: знание, не соответствующее реальности, не может быть опровергнуто как недостоверное — именно потому, что оно ничему не соответствует. Если исследователь не ставит своей задачей постижение “природы вещей” и если он с самого начала открыто и честно заявляет об этом — его нельзя упрекать в философской непоследовательности, в релятивизме или в том, что он недостаточно скептично настроен в отношении собственного исследования[41]. Проблема соответствия снимается, таким образом, как “несущественная”, “некорректно сформулированная” в терминологии старого философского словаря. Эта переформулировка — классический приём прагматизма. В своё время Ч. С. Пирс аналогичным способом пытался спасти науку от угрозы скептицизма — с помощью словаря фаллибилизма и сформулированного в нём учения о “практической достоверности” и функциональности знания, противопоставляемого знанию абстрактно-теоретическому[42].