Контрольная работа по "Философии"

Бердяев в своей работе «Литературное  направление и “социальный заказ”, основываясь на различных сочетаниях «одиночества» и «социальности» в истории, в искусстве, выделяет четыре типа творческой личности.

1.Творец может быть не одинок  и социален. Это самый элементарный  случай равновесия между личностью  и социальной средой, случай относительной  гармоничности. Этот тип отношений  - социальный по преимуществу, он  создает социальное искусство,  и это независимо от миросозерцания. Личность пребывает в социальном  коллективе. Тип этот одинаково  может быть консервативно-социальным  и революционно-социальным, он склонен  к классицизму, к этому типу  часто принадлежат социальные  революционеры. 

2.Тип, полярно противоположный первому - творческая личность одинока и не социальна. Таков тип эстетизма, рафинированности и упадочности. Одиночество эстета редко бывает изолированным, обыкновенно это групповое одиночество, одиночество элит, выделяющего себя из социального целого, не интересующегося ни его консервированием, ни его революционизированием. Тот же тип может иметь свое выражение в других сферах творчества, в философии, в морали.

3. Третий тип - не одинок и не социален. В сфере религиозной это есть тип сакраментально-литургический. Личность пребывает в религиозном коллективе, этот тип не социален потому, что творческая личность обращена не к обществу, не к судьбе народа и человечества, а к душе, к собственной душе, ее спасению и к душам других людей. Но обращенность к душе не делает человека одиноким. Этот тип - гармонический, как и первый тип, в отличие от дисгармоничности второго типа; он тоже часто бывает классическим.

4. Тип, профетический («Я все-таки одиночка, хотя и часто действующий социально»), он выражается в соотношении одинок и социален. Творчество профетического типа всегда есть социальное служение, но повинуется он не голосу общества, а голосу Божьему, звучащему в глубине его духа. Острое чувство судьбы и связанного с ней призвания характерна для этого типа. Профетический тип, прежде всего религиозный, проявляется во всех сферах творчества, в искусстве, в философии, в морали, в социальной жизни [13].

  Первичный творческий акт не  является искусством, искусство  вторично. Творческий взлет направлен  на создание нового бытия, но  в результате получаются «охлажденные»  продукты культуры, культурные ценности, книги, картины, учереждения, добрые  дела. В этом Бердяев видит  трагедию творчества и границы  человеческого творчества. В своей  внешней реализации творческий  акт находится во власти мира  и скован миром. Это трагическая  ситуация ставит вопрос о смысле  творчества культуры и истории.  Проблема смысла творчества связана  у Бердяева с проблемой времени  и разрешается эсхатологически.  Эсхатология - вот последнее слово  творчества и истории [11]. У Бердяева имеются свои, более радикальные представления об эсхатологическом исходе. Эсхатологический исход должен быть совершен самим человеком, и исход этот есть прежде всего преодоление объективации, то есть отчужденности, безличности. Такое преодоление объективации достигается в акте творчества, которое и есть прорыв вечного во временное. В творческом акте проявляет себя время экзистенциальное. Экзистенциальное время не исчисляется математически, оно зависит от напряженности творческого подъема, когда творец переживает универсум как себя и себя как универсум. Это время символизируется точкой, говорящей о движении вглубь, в глубину духа [ 14].

  «Творчество стоит - пишет Бердяев, - как бы вне этики закона  и вне этики искупления и  предполагает другую этику. Творец  оправдывается своим творчеством... творец и творчество не заинтересованы  в спасении и гибели»... «творчество  означает переход души в иной  план бытия»: «страх наказания  и страх вечных мук не может  играть никакой роли в этике творчества» [12].

Таким образом, смысл творчества человека в осуществлении своего предназначения в мире, в возможности оставить свой след и изменить ход истории, в возможности осуществить «прорыв вечного во временное».

Тема 4.

1. О каком  конце истории пишет Ф. Фукуяма?

На наших глазах в двадцатом веке мир был охвачен пароксизмом идеологического насилия, когда либерализму пришлось бороться сначала с остатками абсолютизма, затем с большевизмом и фашизмом и, наконец, с новейшим марксизмом, грозившим втянуть нас в апокалипсис ядерной войны. Но этот век, вначале столь уверенный в триумфе западной либеральной демократии, возвращается теперь, под конец, к тому, с чего начал: не к предсказывавшемуся еще недавно «концу идеологии» или конвергенции капитализма и социализма, а к неоспоримой победе экономического и политического либерализма.

Триумф  Запада, западной идеи очевиден прежде всего потому, что у либерализма не осталось никаких жизнеспособных альтернатив.

То, чему мы, вероятно, свидетели,- не просто конец  холодной войны или очередного периода послевоенной истории, но конец истории как таковой, завершение идеологической эволюции человечества и универсализации западной либеральной демократии как окончательной формы правления.

Появляющееся  в конце истории государство  либерально — поскольку признает и защищает, через систему законов, неотъемлемое право человека на свободу; и оно демократично - поскольку существует с согласия подданных.

Ведь  человеческая история с ее конфликтами  зиждется на существовании «противоречий»: здесь стремление древнего человека к признанию, диалектика господина и раба, преобразование природы и овладение ею, борьба за всеобщие права и дихотомия между пролетарием и капиталистом. В общечеловеческом же государстве разрешены все противоречия и утолены все потребности. Нет борьбы, нет серьезных конфликтов, поэтому нет нужды в генералах и государственных деятелях; а что осталось, так это главным образом экономическая деятельность.

Непонимание того, что экономическое поведение  обусловлено сознанием и культурой, приводит к распространенной ошибке: объяснять даже идеальные по природе явления Материальными причинами. Китайская реформа, например, а в последнее время и реформа в Советском Союзе обычно трактуются как победа материального над идеальным, - как призвание того, что идеологические стимулы не смогли заменить материальных и для целей преуспеяния следует апеллировать к низшим формам личной выгоды.

Тезис о конце истории в 1806 г. означал, что идеологическая эволюция человечества завершилась на идеалах Французской а Американской революций; и, хотя какие-то режимы в реальном мире полностью их не осуществили, теоретическая истинность самих идеалов абсолютна и улучшить их нельзя [1].

Таким образом, Фукуяма пишет о конце  истории в рамках сложившейся  мировой обстановки, о наличии  победы либерализма, и отсутствии вопросов и диллем, которые могут быть решены достижениями и возможностями, которыми обладает государство в данной реальности.

2. Какова  роль мирового процесса развития  либерализма в переходе к постисторическому  обществу?

Действительно ли мы подошли к концу истории? Другими словами, существуют ли еще какие-то фундаментальные «противоречия», разрешить которые современный либерализм бессилен, но которые разрешались бы в рамках некоего альтернативного политико-экономического устройства?

В уходящем столетии либерализму были брошены  два главных вызова - фашизм  и коммунизм. Гораздо более серьезным был идеологический вызов, брошенный либерализму второй великой альтернативой, коммунизмом.

Реальность  показывает, что либеральному обществу присуще фундаментальное неразрешимое противоречие: это — противоречие между трудом и капиталом. Впоследствии оно служило главным обвинением против либерализма.

В неевропейском мире нас поражают грандиозные идеологические преобразования, и особенно это касается Азии. Первой решительно разгромленной азиатской альтернативой либерализму был фашизм, представленный имперской Японией. Подобно его германскому варианту, он был уничтожен силой американского оружия; победоносные Соединенные Штаты и навязали Японии либеральную демократию.

Тем не менее, сам факт, что существенные элементы экономического и политического либерализма привились в уникальных условиях японских традиций и институций, свидетельствует об их способности к выживанию. Еще важнее — вклад Японии в мировую историю. Следуя по стопам Соединенных Штатов, она пришла к истинно универсальной культуре потребления — этому и символу, и фундаменту общечеловеческого государства.

Желание приобщиться к культуре потребления, созданной во многом Японией, играет решающую роль в распространении по всей Азии экономического и, следовательно, политического либерализма.

Идея  общечеловеческого государства  прослеживается и в гегелевских  рассуждениях о том, что политический либерализм идет вслед за либерализмом экономическим,— медленнее, чем многие надеялись, однако, по-видимому, неотвратимо.

Но  сила либеральной идеи не была бы столь  впечатляющей, не затронь она величайшую и старейшую в Азию культуру — Китай. Само существование коммунистического Китая создавало альтернативный полюс идеологического притяжения и в качестве такового представляло угрозу для либерализма. Так в Китае роль государства в сельском хозяйстве была сведена к сбору налогов, резко увеличено было производство предметов потребления, с той целью, чтобы привить крестьянам вкус к общечеловеческому государству и тем самым стимулировать их труд.

Уклоняясь от решения вопроса о политической реформе и одновременно переводя экономику на новую основу, Дэн сумел избежать того «подрыва устоев», который сопровождает горбачевскую перестройку. И все же притягательность либеральной идеи остается очень сильной, по мере того как экономическая власть переходит в руки людей, а экономика становится более открытой для внешнего мира. В настоящий момент более 20 000 китайских студентов обучается в США и других западных странах, практически все они — дети китайской элиты. Трудно поверить, что, вернувшись домой и включившись в управление страной, они допустят, чтобы Китай оставался единственной азиатской страной, не затронутой общедемократическим процессом.

То, что  произошло за четыре года после прихода  Горбачева к власти, представляет собой революционный штурм самых фундаментальных институтов и принципов сталинизма и их замену другими, еще не либеральными в собственном смысле слова, но связанными между собой именно либерализмом. Это наиболее очевидно в экономической сфере, где экономисты-реформаторы вокруг Горбачева заняли радикальную позицию в поддержке свободного рынка. Сегодня среди экономистов налицо согласие по поводу того, что центральное планирование и командная система распределения - главная причина экономической неэффективности и что если советская система когда-либо примется лечить свои болезни, то должна разрешить свободное и децентрализованное принятие решений в отношении вложений, найма и цен. В политической сфере предложенные изменения в конституции, правовой системе и партии далеко не равнозначны установлению либерального государства. Советский Союз никак не может считаться либеральной или демократической страной; и вряд ли перестройка будет столь успешной, чтобы в каком-либо обозримом будущем к этой стране можно было применить подобную характеристику.

Однако  в конце истории нет никакой  необходимости, чтобы либеральными были все общества, достаточно, чтобы  были забыты идеологические претензии на иные, более высокие формы общежития.

Допустим на мгновение, что фашизма  и коммунизма не существует: остаются ли у либерализма еще какие-нибудь идеологические конкуренты? Или иначе: имеются ли в либеральном обществе какие-то неразрешимые в его рамках противоречия? Напрашиваются две возможности: религия и национализм.

Ведь  сам либерализм появился тогда, когда основанные на религии общества, не столковавшись по вопросу о благой жизни, обнаружили свою неспособность обеспечить даже минимальные условия для мира и стабильности. Теократическое государство в качестве политической альтернативы либерализму и коммунизму предлагается сегодня только исламом.

Еще одно «противоречие», потенциально неразрешимое в рамках либеразлизма,— это национализм и иные формы расового и этнического сознания. Неясно, однако, действительно ли национализм является неразрешимым для либерализма противоречием. Во-первых, национализм неоднороден, это не одно, а несколько различных явлений - от умеренной культурной ностальгии до высокоорганизованного и тщательно разработанного национал-социализма. Только систематические национализмы последнего рода могут формально считаться идеологиями, сопоставимыми с либерализмом или коммунизмом. Нельзя исключить того, что внезапно могут появиться новые идеологии или не замеченные ранее противоречия (хотя современный мир, по-видимому, подтверждает, что фундаментальные принципы социально-политической организации не так уж изменились с 1806 г.). Впоследствии многие войны и революции совершались во имя идеологий, провозглашавших себя более передовыми, чем либерализм, но история в конце концов разоблачила эти претензии.

Что означает конец истории для сферы международных  отношений? Ясно, что большая часть третьего мира будет оставаться на задворках истории и в течение многих лет служить ареной конфликта. После Второй мировой войны европейский национализм был обезврежен и лишился какого-либо влияния на внешнюю политику, с тем следствием, что модель великодержавного поведения XIX века стала настоящим анахронизмом.

 «Новое  политическое мышление» рисует мир, в котором доминируют экономические интересы, отсутствуют идеологические основания для серьезного конфликта между нациями и в котором, следовательно, применение военной силы становится все более незаконным.

Постисторическое  сознание, представленное «новым мышлением»,—  единственно возможное будущее для Советского Союза. В Советском Союзе всегда существовало сильное течение великорусского шовинизма, получившее с приходом гласности большую свободу самовыражения.

Таким образом, Советский Союз находится  на распутье: либо он вступит на дорогу, которую сорок пять лет назад избрала Западная Европа и по которой последовало большинство азиатских стран, либо, уверенный в собственной уникальности, застрянет на месте. Сделанный выбор будет иметь для нас огромное значение, ведь, если учесть территорию и военную мощь Союза, он по-прежнему будет поглощать наше внимание, мешая осознанию того, что мы находимся уже по ту сторону истории.