Философия серебряного века

        Конечно, различие, о котором идет речь, содержалось в философской рефлексии изначально, но стало заметно обнаруживать себя в эллинистическую эпоху, когда философия значительно утратила  свою востребованность как производителя целостного системного миропонимания, или как производителя тех форм мышления, в которых и только в которых возможно было осознать положение в природном и духовном пространстве. Это понимание уже не требовало обязательных творческих мыслительных актов, оно обреталось в актах потребления готового мыслительного продукта, причем, насколько это можно сказать об античности,  в актах массового потребления. Здесь я имею в виду великолепно развитую в эллинизме систему образования. С одной стороны, образование делало философию общедоступной и конечно значительно повышало общий уровень культуры, с другой – занятия философией все более становились профессиональным делом, то есть ее преподаванием и научной разработкой отдельных проблем. Образно говоря, область философии превращалась из горной страны с высочайшими пиками в широкую холмистую равнину. Научная составляющая философии также сильно ослабевала, поскольку общественная практика эллинистического мира  не обнаруживала особых потребностей в этом типе знания.

        Философия восстановит свои культурообразующие функции, но, как уже было сказано, под эгидой теологии и в ее обличье. В этом отношении особое значение имела поздняя схоластика с ее способностью к построению системных философских учений. Однако именно в этот период и начинают заметно расходиться методы науки и методы философии, хотя у них еще одно поприще деятельности -  познание, один предмет – бытие природы и один язык – латынь. Но только достижения науки, эмпирические открытия, теоретические обобщения эмпирических явлений и процессов, вследствие своей практической функциональности, вследствие возможности непосредственного применения таких знаний, приобретают большую значимость, чем философские спекуляции. Именно они становятся заметными и привлекательными точками сгущения, концентрации духовного пространства, топология которого все более структурируется искусственными созданиями человеческого разума и человеческого опыта – фактами науки, то есть открытиями, технологиями, инструментами. Философия сохраняет свое традиционное положение производителя всеобщего знания, но лишь постольку, поскольку наука еще не имеет собственных возможностей для производства такого знания, то есть для построения фундаментальных теорий и потому вынуждена обращаться  к философии в поисках необходимой целостности и всеобщих объяснительных принципов.

         Центральный и постоянный вопрос философской рефлексии о сущности духа и его отношения к материальному бытию природы развертывается теперь в эпистемологическую проблематику: что есть  научное познание, что есть истинное знание и каковы его критерии, каковы научные методы постижения истины. Наука становится центральным предметом философской рефлексии, и этот вполне обоснованный поворот все же несет в себе  некоторую опасность для самой философии – она начинает и себя строить как произведение науки.  Нетрудно видеть, что в силу вышеприведенных характеристик науки и ее роли в новом духовном пространстве – здесь обнаруживается существенное противоречие в самом, так сказать, пространстве философии. Она, продолжая оставаться  собою, в то же время осознает себя в качестве только одной своей части, пусть и весьма значительной. В какой-то мере  положение спасает обращение философии к антропологической и социальной проблематике. Но, во-первых, это обращение опять же вызвано развитием эмпирической науки, во-вторых, указанное противоречие не исчезает и  из этой области.

       Как показал в свое время М.К.Мамардашвили, наука продуктивна, тогда как культура репродуктивна. И существует глубокое различие между содержанием интеллектуальных преобразований, составляющих науку, и существованием этих преобразований в их культурной телесности. Содержание науки внесубъективно, внеиндивидуально, внеличностно, а вот сам процесс познания осуществляется органами мысли, сформировавшимися именно в культурно-исторических контекстах. Результат научного познания изменяет структуру культурного пространства и задает новые условия или всеобщие формы для мыслительного процесса. В этом известный отечественный философ видит культурообразующую роль науки (18).

        Отсюда может следовать, что философия как наука открывает, или должна открывать, содержание мира,  не зависящее от субъекта, и в этом отношении она продуктивна и не находится в культуре. Но философия отличается от науки как раз тем, что она есть мысль, созерцающая свое собственное пространство и, следовательно, задающая его конкретно-историческую структурность.  В этом отношении философия производит такие ментальные построения, которые преодолевают природу, выходят за ее пределы, представляют собой всеобщие формы для движения субъектности, обусловливающие единство всеобщности и уникальности человеческой деятельности и тем самым создающие условия ее репродуктивности. Так что философия вполне оправданно именовалась метафизикой. 

        На мой взгляд, в этом состоит одно из противоречий, определившее размежевание и противопоставленность  философии и науки.  Но вплоть до немецкой классики  они сохраняли единство, где наука (я имею в виду, разумеется, те предметные области знания, где применимы опытные, аналитические, количественные методы) все более и более получала приоритетный характер, и где философия, сохраняя свою традиционную роль и функцию всеобщей системности, все более и более хотела быть наукой. Но это и было время создания великих философских систем, в которых эпоха действительно осознавала себя и которыми задавались всеобщие  смыслы и цели, впервые представляемые в понятиях  культуры. Идея  о естественных правах человека, вытекавшая из складывающегося эволюционистского мировоззрения, и конгениальная ей идея о «естественном» человеке заставили европейскую философию соотносить его с человеком цивилизации, или, что в данном случае синонимично, с человеком культуры. Соотношение, как известно, поначалу было отнюдь не в пользу последнего. Но поскольку для европейского мышления цивилизация непосредственно сопрягалась с прогрессом,  прогресс с развитием науки, а оно, в свою очередь, с разумом, для философии не было более актуальной задачи, чем освоить пространство разума  и сделать его по возможности технологичным.  То есть, в свете предыдущих  положений, философия значительно расширила свои культуропроизводящие функции. Она стала обеспечивать культуру необходимыми ей инновационными формами репродуктивности.

      Это серебряный век философии, перед которой, по известному выражению, трепетали короли того времени. Трепетали они вследствие того, что за философскими идеями близко стояло практическое революционное изменение действительности, скроенное по этим идеям.  Но сейчас я имею в виду иное. В Новое время изменился  не только предмет внимания философии, не только ее место в культуре, но и ее способ осознания культуры. Это точно заметил А.А.Гусейнов, сказав, что если античная философия имела прямой выход в природную и социальную реальность, она постулировала самое себя в качестве совершенного и завершенного состояния мира, то  в Новое время ее отношения с миром опосредованы другими областями знания: областями развитых и относительно самостоятельных нау. (19). Философия теперь больше оперирует вторичным материалам, образами природы и культуры, сконструированными не ею. Отсюда пресловутое, вбитое в массовое сознание и сидящее в нем до нынешних пор представление о философии как «обобщающей науке», «науке наук» и т.п. XVIII  век уже проявлял явно выраженную тревожность по поводу  этого раздвоения самосознания науки. К тому же философия и наука стали говорить пусть еще не на разных языках, но уже на сильно различающихся диалектах.

         Но  если самосознание науки двоилось, то пространство культуры  Нового времени шло трещинами по всем направлениям. Яркая смальта опытных наук не складывалась в гармоничную мозаику целостного мира,  яркий свет рационалистического разума обнаруживал темные и пугающие щели и разрывы бытия и сознания. Путь  научного познания оказался не только долгим и трудным, но еще и рутинным, и потому для значительно расширившегося социального контингента людей, приобщенных к высокой культуре, в частности к образованию, оказался таким привлекальным соблазн тайного, оккультного, эзотерического знания, которое обещало все и сразу, и без интеллектуальных усилий. Даже традиционно сильная религиозная мысль не могла уже сдержать распадающуюся целостность мировосприятия. 

         Эти характерности культурного, духовного пространства Нового времени можно было гораздо продолжить, но дело не в них, а в том, что стало формироваться новое качество культуры, формы которой еще не определились, не  сложились в достаточной развитости. Кстати сказать, многие из них так и останутся незавершенными, а зачастую едва наметившимися и завянувшими. Ускорение движения культуры оказалось слишком значительным по сравнению с предыдущими культурными эпохами, и оно стало разрывать пространство европейской культуры. Еще одним следствием ускорения было то, что дистанция между философской рефлексией и ее предметной областью сильно сократилась. Философия еще имела наработанные ментальные заготовки-конструкции, чтобы предложить их практике новой действительности культуры, но зачастую, образно говоря, приходилось брать их не со склада готовой продукции, а прямо из цеха. Неотвратимо приближалась пора  не просто кризиса философии, а необходимости ее самопреодоления, появления нового качества ее самосознания..

       XVIII век сделал вопрос о культуре отнюдь не только предметом внимания  философии. Он вынес его в сферу массового сознания, хотя, наверное, такой термин нельзя применять к тому времени. Но я имею в виду, что размышления о культуре стали предметом литературы, публицистики, обсуждения в среде образованных социальных слоев. Они стали и предметом, в значительной мере определяющим  социальные и политические взгляды и позиции активных субъектов исторического процесса. Жанр философского романа становится  практически в один ряд с теоретической философией по влиянию на общественную мысль, а по влиянию на     общественные настроения  даже превосходит ее. Достаточно вспомнить  роль романов «Эмиль»,. «Новая Элоиза» Ж.-Ж.Руссо, повести «Кандида» Вольтера в распространении и укреплении в сознании XVIII-XIX веков образа культуры.

       В  развитии философского и общественно-политического сознания в России этот жанр вообще играл доминирующую роль.  Представления о нравственном идеале и духовном совершенствовании в русском общественном сознании традиционно складывались,  прежде всего, под влиянием и на основе житийной литературы.  А повесть Н.И.Карамзина «Бедная Лиза», рассказавшая, что крестьянки тоже  умеют любить точно так же, как благородные дамы, произвела прямо-таки культурную революцию. Вдруг для русского сознания открылась идея о единой сущности людей, о трагическом расколе культуры, вызванном вековым сословным разделением и крепостничеством. Не думаю, чтобы здесь было нужно говорить о той роли, которую сыграли в распространении либеральных и демократических идей публицистика Новикова, драматургия Фонвизина. И вершинного значения в этом процессе осознания расколотости и трагичности социально-культурного бытия российского общества достигает радищевское «Путешествие из Петербурга в Москву».

         На протяжении  всей истории отечественной общественно-философской  мысли дореволюционного периода именно литература во всем разнообразии своих жанров (публицистика и литературная критика, поэзия, романистика и т.д.)  становится главным способом  решения и выражения проблем культуры, среди которых центральной стала проблема «культура и народ». Является ли народ субъектом культуры, или ему только предстоит стать таковым? нНаходится ли народ в поле культуры, или его следует в это поле вовлекать? Актуальность и острота вопросов исторического и духовного развития России привлекали к своему обсуждению самые блестящие умы, составившие мировую славу того явлении, которое принято называть русской интеллигенцией.

        В условиях неразвитости, несвободы и вторичности  университетского образования в России ее  философская мысль, формирующая образ культуры, нашла свои адекватные и действенные формы выражения в литературе и искусстве. Она не испытывала на себе тяготы кризисного состояния научной рациональности, характерного для мысли европейской,  напротив – системность философских учений Гегеля и Фейербаха вдохновляли искания русских мыслителей и методологически вооружали их.

       В Европе же обращение к литературно-публицистическим жанрам философского осмысления культуры имело, как мы видели, иные причины. Здесь именно кризис рациональности заставил искать новые пути. При этом я имею в виду даже не кризис философского рационализма, натолкнувшегося на собственные внутренние противоречия метода, а те следствия в практической деятельности, в политике, в технике, в искусстве, которые вдруг обнаружили тупиковость своего развития. В политической жизни рационализм оборачивался узким практицизмом социальных групп интересов, в материально-производственной сфере – превращением человека в придаток машины, в искусстве – господством стандарта и тиражирования копий, что вызвало отчаянное требование прерафаэлитов: «Назад к Рафаэлю».

        Разуверившаяся во всемогуществе логической рациональности и не имеющая методов, способных придти ей на смену,  философская мысль обратилась к художественно-образным  способам своего выражения. Этот путь в определенной мере подсказывался  сложившимися социально-культурными обстоятельствами: во–первых, гораздо большей восприимчивостью литературно-публицистического жанра со стороны самодеятельного населения; во-вторых, распространением массового образования этого населения, начавшего сосредоточиваться преимущественно в городах.  

        Использование естественного языка, форма  изложения мыслей, не загнанных в философскую терминологическую тарабарщину и в  неповоротливые  трудновоспринимаемые периоды многотомных систематик, производили  положительное впечатление свободного творчества, столь  ставшего ценимым в культуре, ориентированной авторской инновацией.  Правда, при этом критерии научности мышления  отступили далеко на задний план, а чаще всего вообще не принимались во внимание. Любопытно, однако, заметить, что именно в тот период, когда философия  стала  искать формы самовыражения в художественной образности, искусство, также находящееся в кризисном состоянии, стало проявлять все больший интерес именно к философской аналитичности.  Начав с размышлений о методах художественного творчества, искусство вскоре перешло к конструированию всеобщих программ преобразования мира и человечества. Я имею в виду, прежде всего, теоретические работы,  манифесты и программы   художественного авангарда начала XX века,  движение Пролеткульта в СССР, миропреобразующие идеи конструктивизма и т.п. Осмысление, осознание сущности культуры и направления ее развития в значительной мере стало делом самой практики культурного строительства.