Преступление и правонарушение – схожие черты и различия

Между тем, при отсутствии понятия «преступление» в Русской  Правде¸ уже в древнейшую эпоху  в действующем праве появились  зачаточные признаки уголовного вменения. Преступником признавалось только лицо, обладающее свободной волей и  сознанием, а злодеяния, совершаемые холопами, не считались преступлениями и, соответственно, не влекли за собой уголовных взысканий.

Такая трактовка преступления в древнейшую эпоху русского права объясняется его ярко выраженным классовым характером, а также самим уровнем развития уголовного права, в котором многие элементы, ключевые институты и понятия еще не были разработаны, а находились лишь в зачаточном состоянии. С этой точки зрения становится понятным, почему и в Русской Правде, и в ряде других законодательных актов, например, в Двинской уставной грамоте, в Псковской судной грамоте 1467 г. деяния, которые сегодня относят к категории государственных преступлений (например, государственная измена), стоят рядом с имущественными преступлениями (например, конокрадством). Это означает, по мнению известного русского правоведа Н.С. Таганцева, лишь то, что с точки зрения законодателя той эпохи конокрадство было так же опасно для общества, как и государственная измена⁹.

В следующем крупном  и значительном периоде развития русского права – в эпоху образования и укрепления Русского централизованного государства – основные институты уголовного права получили развитие в таких законодательных актах, как Судебники 1497 и 1550 г.г. и Соборное Уложение 1649 г.

Как отмечает М.Ф. Владимирский-Буданов, в действительности в самом законе была определена далеко не вся сфера деяний, признанных на практике преступными и подлежащих наказаниям. Такова почти вся область политических и религиозных преступлений, множество преступлений против порядка управления – финансовых и полицейских (например, подделка монеты, караемая со времен великого князя Василия Ивановича), несколько видов имущественных преступлений¹⁰.

Кроме того, почти вся  уголовная сфера в ту эпоху  была предоставлена народной совести: собственно преступниками признавались «ведомые лихие люди», а такими людьми, по договору общества, фактически являлись даже не уличенные ни в каком отдельном преступном деянии лица.

В Соборном Уложении 1649 г. эта черта отпадает, однако уголовное  право Судебников, особенно 1497 г., оставляет почти неприкосновенной роль общины в оценке преступных деяний. Степень общественной опасности «лихого дела» и, соответственно, меру наказания виновному определяли губные учреждения, в рамках которых населению было предоставлено право преследования и казни преступников – как права и как обязанности перед государством. Этим объясняется и полное отсутствие в Судебниках определения условий вменения, хотя осуждение людей, не уличенных ни в каком отдельном факте преступления, основывается на материальном ущербе от их деяний, а на внутренней оценке их нравственной испорченности. Напротив, в Уложении 1649 г. уже имеются хотя и несовершенные, но обильные указания на условия вменения¹¹.

Преступное деяние квалифицировалось  при наличии у лица «преступной воли», чем было осуществлено разграничение умышленного и непредумышленного деяния¹².

Тем не менее, до Уложения закон молчал о покушении, а в  Уложении, хотя и применительно к  преступлениям политическим, уже  различается умысел, который может быть выражен, в частности, в приготовительных действиях. Поэтому для тех, «…кто учнет мыслить на государево здоровье злое дело… казнить смертию»¹³. Однако неудавшееся преступление пока не отграничено от покушения, равно как и действие, превысившее намерение деятеля, сравнено с совершением преступления.

Таким образом, понятие  «преступление» как таковое отсутствовало  в русском уголовном законе вплоть до периода абсолютизма. Если «обида»  в древнерусском праве не являлась нарушением закона, то появившиеся в законодательных актах более позднего времени понятия «лихое дело», «преступная воля» подразумевали именно нарушение закона и при этом являлись первыми попытками разграничения преступлений разной степени опасности.

С развитием в России второй половины ХVII в. абсолютистских тенденций царской власти объективно потребовалась защита, что нашло выражение в ужесточении законодательства, прежде всего, уголовного. В этих условиях наказанию подлежали не только действия, но и мысли¹⁴.

В этот период преступлением («преступным действием») именуется деяние, воспрещенное законом, в отличие от прежнего понимания, когда «лихим делом» было лишь нарушение закона. При этом практика XVIII в. подвергала иногда наказаниям и за деяния невоспрещенные или применяла законы по собственному выбору, ввиду их противоречия. Однако это были лишь исключения из общего принципа. Тем самым налицо изменение отношения законодателя к преступлению и дальнейшее развитие понимания данного института, причем не только степени общественной опасности преступных действий, но и их противозаконности, противоправности.

В то же время принципиально  важный вопрос о том, какие именно деяния должны быть воспрещаемы под  угрозой уголовного наказания, в  первой половине XVIII в. так и оставался  неопределенным¹⁵.

Как отмечает М.Ф. Владимирский-Буданов, в уголовном законодательстве эпохи Петра I определение степеней вины вообще исчезает «…в огульном применении бесповоротных кар, так как законодатель всецело занят мыслью об устрашении общества, а на преступника смотрит как на орудие для этой цели»¹⁶.

Все это свидетельствовало  о том, что в эпоху Петра I формализм  уголовного законодательства был доведен  до крайностей. Основанием криминализации деяний, то есть признания их преступлениями считалось простое непослушание царским предписаниям. Все, что царь запретил под страхом наказания, то фактически и являлось преступлением, независимо от того, наносило ли деяние вред кому-либо или обществу, или даже если оно было полезным.

Послепетровский период в развитии русского уголовного права – период от Судебника 1497 г. до царствования императрицы Елизаветы Петровны – был наиболее жестоким и варварским. Однако затем идеи просвещения все же заставили государство встать на путь более гуманной уголовной политики. Эта гуманность проявилась, прежде всего, в том, что Елизавета Петровна своими указами 40-50-х г.г. приостановила применение смертной казни, и это стало переломным моментом во всей истории развития отечественного уголовного права.

Эта тенденция гуманизации  была продолжена при Екатерине II, в царствование которой был издан знаменитый «Наказ Уложенной комиссии» 1767 г., в котором провозглашался демократический принцип презумпции невиновности: «Человека нельзя считать виновным ранее приговора судейского». Кроме того, «Наказ» провозгласил в качестве цели уголовной политики государства не устрашение, а исправление преступников, их перевоспитание. «Наказ» призывал смягчить наказание сообщникам, непосредственно в преступлении не участвовавшим, не наказывать за «голый умысел» даже по политическим преступлениям, не говоря уже об умысле на убийство¹⁷.

Иным стало и отношение  к покушению на преступление. В  «Наказе» (ст. 201) провозглашается, что  «…законы не могут наказывать намерения», но при этом «…нельзя сказать, что  действие, которым начинается преступление… не заслуживало наказания, хотя меньше, нежели какое установлено за преступление, самою вещью уже исполненное»¹⁸. Что касается собственно понимания преступления как деяния, нарушающего воспрещенное законом, то Екатерина II устанавливает следующее: «Ничего не должно воспрещать законами, кроме того, что может быти вредно или каждому особенно, или всему обществу; все действия, ничего такого в себе не заключающие, нимало не подлежат законам»¹⁹.

В соответствии с таким  пониманием преступного деяния, Екатерина II разделяет (Наказ, ст.ст. 68-72) преступления по объектам их на 4 группы: 1) преступления против веры, 2) против нравов, 3) против тишины и спокойствия и 4) против безопасности граждан. В этой классификации, пожалуй, впервые столь четко в отечественном уголовном законодательстве отражено отношение законодателя к степени общественной опасности преступлений, хотя сам этот термин в уголовно-правовых нормах по-прежнему отсутствует.

Изменения в понимании  преступного деяния на протяжении ХIХ  в. были неразрывно связаны с развитием науки уголовного права, а также с тем, что в отечественной уголовно-правовой доктрине велись оживленные дискуссии по поводу законодательной конструкции понятия преступления: должна ли она охватывать материальный признак или ограничиваться формальным, либо сочетать то и другое. При этом все ее участники соглашались, что в реальной жизни и в теоретической трактовке материальное понятие преступления очевидно. Однако законодательная позиция на этот счет не раз менялась.

Так, Уложение о наказаниях уголовных и исправительных 1832 г. и в редакции 1842 г. предлагало формальное определение преступления как деяния, запрещенного законом под страхом наказания. В Уложении Российской Империи 1845 г. о наказаниях уголовных и исправительных содержалось следующее определение преступления: «Всякое нарушение закона, через которое посягается на неприкосновенность прав власти верховной и установленных ею властей или же на право или безопасность общества или частных лиц, есть преступление»²⁰ (ст. 1).

В Уложении редакции 1857 г. социальное (материальное) содержание преступления раскрывалось путем перечня объектов, на которые посягает преступное деяние: нарушение закона, которое включает в себя посягательство на неприкосновенность прав Верховной Власти и установленных ею властей или на права или безопасность общества или частных лиц (ст. 1). Однако в редакциях 1866 и 1885 гг. Уложение вновь вернулось к формальной дефиниции преступления: «Преступлением или проступком признается как самое противозаконное деяние, так и неисполнение того, что под страхом наказания законом запрещено»²¹.

Тем самым фактически впервые в отечественном уголовном  законодательстве адекватно, с позиций  уголовно-правовой науки, было сформулировано определение преступления с учетом определения объекта преступного посягательства (формального либо материального). В дальнейшем такое понимание преступлений сохранялось, равно как и деление преступлений на виды по степени их общественной опасности.

Другой кодифицированный источник уголовного законодательства Российской империи – Уголовное уложение (1903 г.) – ввел в обиход права категорию «преступное деяние» в том смысле, как это понималось Уложением о наказаниях. Так, ст. 3 Уголовного уложения было впервые предусмотрено трехчленное деление преступных деяний в зависимости от их общественно опасных последствий на «тяжкие преступления», «преступления» и «проступки». Под последними понимались правонарушения с максимальной санкцией в виде ареста или денежной пени²².

В то же время в уголовно-правовой науке споры о том, каким должно быть определение преступления – формальным или материальным, не прекращались. Так, А.Ф. Кистяковский приводил доводы в пользу формального законодательного определения преступления, считая, что закон может давать лишь формальные признаки поведения и готовые формулы. Поэтому, если в научном труде говорится, что преступление есть посягательство на неприкосновенность права и безопасность общества, то такое определение будет понятно и уместно, однако, в законодательстве оно вызовет запутанность²³.

Ему возражал Н. С. Таганцев: «Преступлением почитается деяние, посягающее на юридическую норму в ее реальном бытии, деяние, посягающее на охраняемый юридической нормой интерес. Если мы будем видеть в преступлении только посягательство на норму, будем придавать исключительное значение моменту противоправности учиненного, то преступление сделается формальным, жизненепригодным понятием, напоминающим у нас воззрения эпохи Петра Великого, считающего и мятеж, и убийство, и ношение бороды, и трубку заповедного дерева равно важными деяниями, достойными смертной казни, ибо все это виновный делает, одинаково не страшась царского гнева»²⁴.

Таким образом, становление  понятия «преступление» в дореволюционном  российском праве было длительным и  мучительным, и в итоге в уголовном законодательстве нормативная конструкция понятия «преступление» появилась довольно поздно – лишь в XIX в. Однако и она не была общепризнанной и конечной, и русские правоведы в условиях динамичного развития уголовно-правовой науки продолжали дискуссии о содержании данного понятия.

Новый этап в развитии отечественного уголовного права и, соответственно, института преступления, начинается с 1917 г., поскольку эта  дата в целом стала рубежом  для отечественной истории, разделив ее на два больших периода – досоветский и советский.

Революционное правосознание  не могло не отразиться в уголовно-правовых нормах и в целом – в понимании  преступления, содержания степени общественной опасности разных видов преступлений, в классификации преступлений, в понимании различных уголовно-правовых институтов.

Так, в вышедших в 1919 г. «Руководящих началах по уголовному праву РСФСР» содержалась специальная  глава «О преступлении и наказании», в которой было установлено следующее: «Преступление есть нарушение порядка общественных отношений, охраняемого уголовным правом. Преступление, как действие или бездействие, опасное для данной системы общественных отношений, вызывает необходимость борьбы государственной власти с совершающими такие действия или допускающими такое бездействие лицами (преступниками)»²⁵.

Как следует из данных формулировок, преступление понимается как действие или бездействие, а  в основу признания деяния преступным кладется его опасность для системы  существующих общественных отношений, то есть в данном контексте – конкретно для системы революционных общественных отношений. При этом прямо провозглашается классовый подход к квалификации преступлений.

Классовость в понимании  и оценке преступных деяний была сохранена  и в последующих принятых новой  властью уголовных законах. Так, в Уголовном кодексе РСФСР 1922 г. преступлением признавалось всякое общественно-опасное действие или бездействие, угрожающее основам советского строя и правопорядку, установленному рабоче-крестьянской властью на переходный к коммунистическому строю период времени. Опасность лица обнаруживается совершением действий, вредных для общества, или деятельностью, свидетельствующей о серьезной угрозе общественному правопорядку.