Контрольная работа по "Риторике"

 Князя видели в довольно  сносном состоянии духа, когда  он выехал иа дому. Конечно, душа его не могла не возмутиться, когда он, завидел гнездо своих врагов и стал к нему приближаться. Вот оно -- место, где, в часы его горя и страдания, они -- враги его -- смеются и радуются его несчастью. Вот оно-- логовище, где в жертву животного сластолюбия пройдохи принесены и честь семьи, и честь его, к все интересы его детей. Вот оно--место, где мало того, что отняли у него настоящее, отняли и прошлое счастье, отравляя его подозрениями...   

 Не дай бог переживать  такие минуты!   

 В таком настроении он  едет, подходит к дому, стучится  в дверь.   

 Его не пускают. Лакей говорят  о приказании не принимать.    

 Князь передает, что ему, кроме  белья, ничего не нужно.   

 Но вместо исполнения его  законного требования, вместо, наконец,  вежливого отказа, он слышит брань,  брань из уст полюбовника своей  жены, направленную к нему, не  делающему с своей стороны никакого оскорбления.   

 Вы слышали об этой ругают: "П_у_с_т_ь п_о_д_л_е_ц у_х_о_д_и_т; н_е с_м_е_й с_т_у_ч_а_т_ь, э_т_о м_о_й д_о_м! У_б_и_р_а_й_с_я, я с_т_р_е_л_я_т_ь б_у_д_у".   

 Все существо князя возмутилось.  Враг стоял близко и так  нагло смеялся. О том, что  он вооружен, князь мог знать  от домашних, слышавших от Цыбулина. А тому, что он способен на все злое -- князь не мог не верить: когда наш враг нам сделал много нехорошего, мы невольно верим сказанному о нем всему дурному, и, видя в его руке оружие, взятое, быть может, с самой миролюбивой целью, ожидаем всего того зла, какое возможно нанести им.   

 В этом состоянии он ломает  стекло у окна и вслед за  угрозой Шмидта стрелять стреляет  со своей стороны и ранит  Шмидта той раной, которую врач  признает несмертельной.   

 Шмидт бежит: это видно  в окно, сквозь стекло,-- бежит к парадному крыльцу. Дым мешает рассмотреть -- ранен он или нет, есть у него в руках оружие или нет. Князь бежит по двору к тому же крыльцу. Здесь дверь уже растворена испуганным Евченко; князь -- туда и у дверей встречается со Шмидтом. Тот от боли припадает к земле, но сейчас же вскакивает и бежит в комнаты.   

 В это-то едва уловимое мгновение, когда гнев, ужас, выстрел, кровь опьянили сознание князя, он в том скоропреходящем умоисступлении, которое в такие минуты естественно, еще не помня себя, под влиянием тех же ощущений, которые вызвали первый выстрел, конвульсивно нажимает револьвер и производит следующих два выстрела: положение трупа навзничь, и не ничком, ногами к выходу, головой к гостиной, показывали, что Шмидт не бежал от князя, и он стрелял не в спасающегося врага. При этом припомните; что ружье и пистолет оказались не там, где лежали утром, то есть не в спальне княгини, а уже на столе в гостиной,-- тогда будет не невероятно объяснение князя, что Шмидт выронил пистолет из рук, и уже после перенесения Шмидта в комнату, во избежание несчастного выстрела, ружье было освобождено от пистонов, а револьвер поднят с полу.   

 Сомневаются в состоянии  духа князя, могущем преувеличить  опасность и злобные намерения  врага; их оспаривают. Оспаривают  и законность того гнева, что  поднялся в душе его.   

 Но, послушайте, господа: было  ли место живое в душе его  в эту ужасную минуту.   

 Не говорю об ужасном прошлом.  Еще тяжелей было настоящее.  Он на глазах любопытных, которые  разнесут весть по всей окрестности,  стоит посмешищем зазнавшегося  приживалки и тщетно просит  должного. На земле, его трудом  приобретенной, у дома его жены  и матери детей его, чужой  человек, завладевший его добром  и его честью, костит его. В затылок его устремлены насмешливые взоры собравшихся, и жгут его, и не дают голове его силы повернуться назад. Куда идти. Домой. А там его спросят эти ужасные, милые, насмешливо-ласковые детские голоса: а где же белье. Что, папа, бука-то, знать, сильнее тебя, не смеешь взять у него наших рубашек. Плох же ты, папа! Уж лучше отпусти нас к нему. Мы его любить будем. Он нас будет чисто одевать. Мы тебя забудем, от тебя отвыкнем...   

 И кто же и за что  же его ставит в такое положение.    

 Шмидт -- орудие, но он был бы бессилен, если бы не слился воедино с женой его. А она. Что он ей сделал. За что. Не за то ли, что так горячо и беззаветно полюбил ее и пренебрег для нее и просьбой матери и своим положением. Не за то ли, что дал ей имя и власть. Не за то ли, что готов был прощать ей вины, простить которые из ста мужей не решатся девяносто девять.   

 А чем мстят. Отняли у  него добро,-- он молча уступил. Отняли честь,-- он страдал про себя. Он уступил человеку жену, когда она, изменив ему, предпочла ему другого... Но детей-то, которых Шмидту не надо, которых мать, очевидно, не любит, ибо приносит в жертву своему другу,-- зачем же их-то отрывать от него, зачем селить в них неуважение, может быть, презрение к своему бессильному отцу. Ведь он, по выражению Карлсона и Мещерского,-- отец, каких мало, отец, давно заменивший детям своим мать их.   

 Справиться с этими чувствами  князь не мог. Слишком уж  они законны, эти им овладевшие  чувства.   

 Часто извиняют преступления  страстью, рассуждая, что душа, ею  одержимая, не властна в себе.   

 Но если проступок был  необходим, то самая страсть,  когда она зарождалась в душе, вызывала осуждение нравственного  чувства. Павший мог бы избежать зла, если бы своевременно обуздывал страсть. Отсюда -- преступление страсти все-таки грех, все-таки нечто, обусловленное уступкой злу, пороку, слабости. Так, грех Каина -- результат овладевшей им страсти -- зависти. Он не неповинен, ибо совесть укоряла его, когда страсть, еще не решившаяся на братоубийство, изгоняла из души его любовь к брату.   

 Но есть иное состояние  вещей: есть моменты, когда  душа возмущается неправдой, чужими  грехами, возмущается во имя  нравственных правил, в которые  верует, которыми живет,-- и, возмущенная, поражает того, кем возмущена... Так, Петр поражает раба, оскорбляющего его учителя. Тут все-таки есть вина, несдержанность, недостаток любви к падшему, но вина извинительнее первой, ибо поступок обусловлен не слабостью, не самолюбием, а ревнивой любовью к правде и справедливости.   

 Есть состояние еще более извинительное. Это -- когда поступок ближнего оскорбляет и нарушает священнейшие права, охранять которые, кроме меня, некому и святость которых мне яснее, чем всем другим.   

 Муж видит человека, готового  осквернить чистоту брачного  ложа; отец присутствует при сцене  соблазна его дочери; первосвященник  видит готовящееся кощунство,-- и, кроме них, некому спасти право и святыню. В душе их поднимается не порочное чувство злобы, а праведное чувство отмщения и защиты поругаемого права. Оно -- законно, оно свято; не поднимись оно, они -- презренные люди, сводники, святотатцы!   

 От поднявшегося чувства  негодования до самовольной защиты  поруганного права еще далеко. Но как поступить, когда нет  сил и средств спасти поруганное, когда внешние, законные средства защиты недействительны. Тогда человек чувствует, что при бессилии закона и его органов идти к нему на действительную помощь, он -- сам судья и мститель за поруганные права! Отсюда необходима оборона для прав, где спасение -- в, отражении удара; отсюда неодолимое влечение к самосуду, когда право незащитимо никакими внешними усилиями власти.   

 И вот такие-то интересы, как  честь, как семья, как любовь  детей, самые святейшие и самые  дорогие, в то же время оказываются -- раз они нарушены -- самыми невознаградимыми. Опозорена дочь: что же, тюрьма обольстителя возвратит ли ей утраченную честь? Совращена с дороги долга жена: казнь соблазнителя возвратит ли ей семейную добродетель? Дети отлучаются от отца: исполнительные листы и судебные приставы сумеют ли наложить арест на исчезающее чувство любви в сыновьем сердце? Самые священные -- в то же время самые беззащитные интересы!   

 Вот и поднимается под  давлением сознания цены и  беззащитности поруганного права  рука мстителя, поднимается тем  резче, чем резче, острее вызывающее  оскорбление.   

 Если это оскорбление разнообразно, но постепенно, то оскорбленный еще может воздержаться от напора возмущающих душу впечатлений, побеждая каждое врозь от другого. Но если враг вызывает в душе своими поступками всю горечь вашей жизни, заставляет в одно мгновение все перечувствовать, все пережить, то ют мгновенного взрыва души, не выдержав его, лопнут все сдерживающие его пружины.   

 Так можно уберечь себя  проходящему от постепенно падающих в течение века камней разрушающегося здания. Но если стена рухнет вдруг, она неминуемо задавит того, кто был около нее.   

 Вот что я хотел сказать  вам.   

 Пораженный неожиданной постановкой  обвинения, я растерялся. Вместо  связанного слова я отдал себя  во власть впечатлениям, которые  сами собой возникли в душе  при перечувствовании всего, что видел, что выстрадал он...   

 Многое упущено, многое забыто  мной. Но пусть не отразятся  мои недостатки на судьбе его.    

 О, как бы я был счастлив, если бы, измерив и сравнив своим собственным разумением силу его терпения и борьбу с собой, и силу гнета над ним возмущающих душу картин его семейного несчастья, вы признали, что ему нельзя вменить в вину взводимое обвинение, а защитник его - - кругом виноват в недостаточном умении выполнить принятую на себя задачу...   

   Присяжные вынесли оправдательный вердикт, признав, что преступление было совершено в состоянии умоисступления.