Контрольная работа по "Риторике"

 Дети подрастали. Князь жил  в деревне. Надо было учителя.  На место приехал Шмидт. Что  это доктору, немецкому уроженцу, Шмидту, вздумалось ограничиться  учительским местом.-- не знаю. Студент, семинарист могли бы заменить его. Не с злой ли думой он прямо и пришел к ним, почуяв возможность обделать дело. В самом деле, за все хватался он: и практиковал, как лекарь, и каменный уголь копал, как горный промышленник. Что ему в учительстве.   

 Подрастал старший сын -- Александр. Князь повез его в Питер, в школу. Там оставался с ним до весны. Весной заболел возвратной горячкой. Три раза возвращалась болезнь. Между двумя приступами он успел вернуться в Москву. Тут вновь заболевает. Доктора отчаиваются за жизнь. Нежно любящему отцу, мужу хочется видеть семью, и вот княгиня, дети и гувернер Шмидт едут. Князь видится, душа его приободрилась и приобрела энергию: болезнь пошла на исход, князь выздоравливал.   

 Тут-то князю, еще не покидавшему  кровати, пришлось испытать страшное  горе. Раз он слышит -- больные так чутки -- в соседней комнате разговор Шмидта и жены: они, по-видимому, перекоряются; но их ссора так странна: точно свои бранятся, а не чужие, то опять речи мирные... неудобные... Князь встает, собирает силы... идет, когда никто его не ожидал, когда думали, что он прикован к кровати... И что же. Милые бранятся -- только тешатся: Шмидт и княгиня вместе, нехорошо вместе...   

 Князь упал в обморок и  всю ночь пролежал на полу. Застигнутые разбежались, даже не догадавшись послать помощь больному. Убить врага, уничтожить его князь не мог, он был слаб... Он только принял в открытое сердце несчастье, чтобы никогда с ним не знать разлуки.   

 С этого дня князь не  знал больше жены своей. Жить  втроем, знать, что ласки жены  делятся с соперником, он не  мог. Немедленно услать жену  он тоже был не в силах:  она мать детей. Силой удалить  от княгини Шмидта было уже  поздно: княгиня теперь носила  имя, дававшее ей силу, владела  половиной состояния и могла  отстоять своего друга.   

 Так и случилось.   

 Князь отказал Шмидту, а княгиня  сделала его управляющим своей  половины. В дом к князю при  нем он не ходил, но жил  в той же слободе, к которой  прилегают земли Грузинских.   

 А когда князь уезжал, Шмидт  не расставался с княгиней  от 8 часов утра и до поздней  ночи.   

 В это-то время он внушил  княгине те мысли, которые обусловили  раздел. Княгиня сумела заставить  князя поспешить с разделом, причем  все расходы на него были  мужнины.   

 Чуя власть в руках, зная, что князь не прочь помириться  с женой, лишь бы она бросила  связь со своим управляющим,  немцем Шмидтом, последний и  княгиня не стеснялись: они гласно  виделись в квартире Шмидта, гласно  Шмидт позволял себе оскорблять  князя; мало этого: княгиня в ожидании, когда кончится постройка приготовляемого для нее в ее половине имения домика, съехала на квартиру в дом священника, из окон в окна с домом князя, от него саженей за 200, от Шмидта в двух шагах. Тут, на глазах всей дворни, всей слободы, всех соседей, на глазах детей, оставшихся у отца, они своим поведением не щадили ни чести князя, ни его терпения, ни его сердца.   

 Оттуда они переезжают в  Овчарню, в тот домик, который  выстроил Шмидт княгине. Там-то  и случилось несчастье.   

 Но прежде чем голубки переберутся в свою Овчарню и заворкуют, вспоминая, как они ловко обманули князя, отняли у него его добро, надругались над его мягкостью и будут замышлять, как им захватить еще и еще,-- посмотрим, как следует отнестись к одному делу, на которое так сильно напирает прокурор: к письмам князя к солдатской дочке -- Фене. Уж очень эти письма ему нравятся: он ни за что не хотел, чтобы их не читать, наизусть их повторял в своей речи. Займемся и мы с вами, рассудим: какую они важность имеют в этом деле.   

 Князь пишет ласково, как  к своей. Князь признается, что у него с Феней было дело. Но письма эти писаны в июле и августе 1882 года, а князь разошелся с женой, как с женой, еще в 1881 году, весной, когда узнал об измене. Свидетель, князь Мещерский, был у князя Грузинского за пять месяцев до несчастья,-- значит, в мае 1882 года; княгиня тогда жила уже не с князем, а в слободе, рядом со Шмидтом, а при визите, сделанном Мещерским княгине, Шмидт держал себя как хозяин в дому ее; в то же время, по свидетельству старика управляющего, немца же Карлсона, Шмидт, у которого гостил свидетель, ночью, неодетый ходил в спальню к княгине... Значит, во время отношений князя к Фене жена была ему чужой. Правда, она приходила в дом мужа, к детям, забирала вещи, но женой ему не была, потому что жила со Шмидтом. Что же. Как было быть князю. Он мужчина еще не старый, в поре, про которую сказано: "Не добро быть человеку едину...". Он имел и потребность, и право на женскую ласку. Тот муж и та жена, которые, будучи любимы, изменяют, конечно, грешат пред богом, но муж, брошенный, женой, но жена, покинутая мужем,-- они не заслуживают осуждения: на преступную связь их толкают те, кто оставляет семью и ложе.   

 Письма князя свидетельствуют  лишь то, что он не так распутен  и развратен, какими бы были  многие из нас на его месте.  Он не подражает тем, кто  свое одиночество развлекает  легкими знакомствами на час,  сегодня с Машей, завтра с  Дашей, а там с Настей или  Феней... Он привязывается к женщине, уважает ее.   

 Мало подумал прокурор, когда  упрекнул в кощунстве князя  за то, что в день именин  своей жены он был в церкви  и молился за Феню. Что же тут дурного. Княгиня бросила его и обесчестила дом и семью... Он мог отнестись к ней равнодушно... С Феней он близок,-- он, женатый и неразведенный, под напором обычной страсти и ища ласки, губит жизнь доверившейся ему девушки... Это не добродетель, а слабость, порок... и с его и ее стороны. Князь верует в молитву и молится за ту, которая грешит. Ведь и молятся-то не за свои добродетели, а за грехи.   

 Князь ограничился легкой  связью, а не женитьбой. Благодаря  гласному нарушению супружеской  верности со стороны княгини,  он мог бы развестись. Но жениться -- значит привести в дом мачеху к семи детям. Уж коли родная мать оказалась плохой, меньше надежды на чужую. В тайнике души князя, может быть, живет мысль о прощении, когда пройдет страсть жены; может быть, живет вера в возможность возвращения детям их матери, хоть далеко, после, потом... Он невольный грешник, он не вправе для своего личного счастья, для ласки и тепла семейного очага играть судьбой детей. Так он думает и так ломает жизнь свою для тех, кого любит...   

 Вернемся к делу.   

 Поселились в Овчарне. Скандал  шел на всю губернию. Ведь всего  верста с чем-нибудь отделяла  усадьбу князя от домика княгини.  Живя там, Шмидт и его подруга  то и дело напоминали о себе  оскорбленному мужу. Князю было  странно, неловко чужих и своих. Когда к нему заходили гости, он мучился, мучились и гости: надо было не упоминать о княгине и делать это так, чтобы не выдать преднамеренности молчания. Выйдет князь к прислуге, к рабочим, а в глазах их точно сквозит улыбка, насмешка. Он отмалчивается, ему неловко посвятить их в суть своего горя, а жена и Шмидт этим пользуются: жена приходит без него в дом, не пустить ее не смеют -- приказа не было, и хозяйничает, берет вещи, белье, серебро.   

 Князь боится встретиться  с детскими глазами, так вопросительно  смотрящими на него.   

 О, кто не был отцом,  тому непонятны эти говорящие  глазки!   

 Они ясны, светлы, чисты, но  от них бежишь, когда чувствуешь  неправду или стыд. Они чисты,  а ты читаешь в них: зачем  мама не с тобой, а с ним,  с чужим. Зачем она спит не  дома, обедает не с нами. Зачем  при ней он бранит тебя, а  мама не запретит ему. Он, должно  быть, больше тебя, сильнее тебя.   

 От мысли, что дети подрастут,  подрастут с ними и вопросы,  которые они задают, кровь кидалась  в мозг, сердце ныло, рука сжималась.  Героическое терпение, смирение  праведника нужно было, чтобы  удержаться, связать свою волю.   

 Бывают несчастные истории:  полюбит или привяжется человек  к чужой жене, жена полюбит  чужого человека, борются с своей страстью, но под конец падают. Это -- грех, но грех, который переживают многие. За это я бы еще не осмелился обвинять княгиню и Шмидта, обрекать их на жертву князя: это было бы лицемерием слова.   

 Но раз вы грешны, раз неправы  перед мужем, зачем же кичиться этим, зачем на глазах мужа позволять себе оскорбляющие его поступки, зачем, отняв у него, как разбойник на большой дороге, его трудовую и от предков доставшуюся и им для детей убереженную копейку, тратить ее на цветы и венки своего гнезда. Зачем не уехали они далеко, чтобы не тревожить его каждый день своей встречей. Зачем не посоветовал Шмидт княгине, уходя из дома мужа, бросить все, на что она имела право, пока была женой, а грабительски присвоил себе отнятое, гордо заявляя князю, что это его дом. Зачем, наконец, он встал между отцом и детьми, оскорбляя первого в присутствии их, а их приучая к забвению отца. Не следовало ли бы, раз случился грех, остановиться перед святыней отцовского права на любовь детей, и, с мучением взирая на страшный поступок свой, не разбивать, а укреплять в детском сердце святое чувство любви к отцу и хоть этим платить процент за неоплатный долг.   

 Они, Шмидт и княгиня, не  делали этого, и ошибка их  вела роковым образом к развязке.   

 В октябре княгине удалось  захватить двух дочерей, Лизу  и Тамару, и увести к себе; князь  и тут человечно отнесся к  поступку матери, щадя, может быть, ее естественное желание побыть  с детьми.   

 Но не того добивались  там. Сейчас же из этого делают  торг: не угодно ли, мол, присылать  на содержание их 100 руб. в месяц.  Князь отвечает: у тебя состояние,  равное моему, а я содержу  всех сыновей и дочерей; мне  не к чему платить, когда  дочери могут быть у меня.   

 Князь уезжает по делам  в Питер. Без него можно взять и третью дочь, но раз князь в содержании отказал, то о Нине и не думают, а двух дочерей продолжают держать, намереваясь мучить князя, зная его безумную любовь к детям.   

 Князь возвращается домой  и узнает, что княгиня уехала  куда-то, но детей оставила у  Шмидта. Это взорвало отца: как, он, отец, живет тут, рядом, у него все, что нужно детям, он -- они знают -- любит и хочет иметь детей у себя; он мог уступить их матери, а теперь мать, уезжая, оставляет их с чужим человеком, с разлучником.   

 Он шлет за детьми карету. Шмидт ломается, не пускает, но, вероятно, детская воля взяла  перевес,-- он разрешает повидаться им с отцом. Князь, само собой, оставляет детей, по крайней мере, до возврата матери.   

 Шмидт, раздосадованный переходом  детей, вымещает свою злобу  на пустой вещи, на белье; но  это-то и стало каплей, переполнившей  чашу скорби и терпения. В этой  истории сила была не в белье,  а в дерзости и злобной хитрости  Шмидта.   

 Вы знаете, что вежливые просьбы  и записки князя встретили  отказ. Шмидт, пользуясь тем,  что детское белье -- в доме княгини, где живет он, с ругательством отвергает требование и шлет ответ, что без 300 руб. залогу не даст князю двух рубашек и двух штанишек для детей. Прихлебатель, наемный любовник становится между отцом и детьми и смеет обзывать его человеком, способным истратить детское белье, заботится о детях и требует с отца 300 руб. залогу. Не только у отца, которому это сказано,-- у постороннего, который про это слышит, встают Дыбом волосы!   

 Князь сдерживается; он пытается  образумить Шмидта чрез посредника, станового, пишет новые записки  и получает ответ -- "пусть приедет"!   

 А Шмидт в это время  обращает, как нам показали все  свидетели, свое жилище в укрепление: заряжает револьвер, переменяет  пистоны на ружье, взводит курки.  Один из свидетелей, Цыбулин, по торговым делам заезжает из усадьбы княгини к князю и рассказывает виденное его прислуге.   

 Получает князь записку Шмидта, вероятно, такого же содержания, каковы были словесные ответы: ругательную, требующую залога  или унижения. Вспыхнул князь,  хотел ехать к Шмидту на  расправу, но смирил себя словами: "не стоит!.."   

 Утром в воскресенье князь  проснулся и пошел будить детей,  чтобы ехать с ними к обедне.   

 Нина, беленькая, чистенькая, протянула  к нему руки и приветливо  улыбнулась. Потянулись и Тамара с Лизой; но, взглянув на их измятые, грязные рубашонки, князь побледнел, взволновался: они напомнили ему издевательство Шмидта, они дали детским глазкам иное выражение: отчего, папа, Нина опрятна, а мы -- нет. Отчего ты не привезешь нам чистого. Разве ты боишься его.   

 Сжалось сердце у отца. Отвернулся  он от этих говорящих глазок  и -- чего не сделает отцовская любовь -- вышел в сени, сел в приготовленный ему для поездки экипаж и поехал... поехал просить у своего соперника, снося позор и унижение, рубашонок для детей своих.   

 При князе был пистолет. Но  нам здесь доказано, что это  было в обычае князя. Сам  обвинитель напоминает вам, со  слов молодого Карлсона, о привычке князя носить с собой револьвер.   

 Что ждет князя в усадьбе  жены его, в укрепленной позиции  Шмидта.   

 Я утверждаю, что его ждет  там засада. Белье, отказ, залог,  заряженные орудия большого и  малого калибра -- все говорит за мою мысль.   

 Если Шмидт заряжал ружье  из трусости и боязни за  свою целость, то вероятнее,  что он не стал бы рисковать  собой из-за пары детского белья,  он бы выдал его. А Шмидт  отказал и, зарядив ружье и  пистолет, взведя даже курки, с  лампой всю ночь поджидал князя.    

 Если Шмидт не хотел этой встречи, но не хотел также выдавать и белья по личным своим соображениям, то он, не выдавая белья, ограничился бы ссылкой на волю княгини, на свое служебное положение, словом, на законные основания, а не оскорблял бы князя словами и запиской, возбуждая тем его на объяснение, на встречу.   

 Если Шмидт охранял только свою персону от князя, а не задумал расправы, он бы рад был, чтобы встреча произошла при народе, а он, едва увидел едущего князя, как выслал Лойку, говорившего с ним о делах, из дому и остался один с лакеем, которому поручил запереть крыльцо, чтобы помешать князю добровольно и открыто войти в комнату и чтобы заставить князя, раз он решится войти, прибегать к стуку, ломанью дверей, насилию.   

 А раз князь прибегнет  к насилию, к нападению на  помещение, в него можно будет  стрелять, опираясь на закон необходимости.  Если и не удастся покончить,  а, напротив, бранью и оскорблениями  из-за засады довести его до  бешенства, до стрельбы, то самый  безвредный выстрел может оказать  услугу: обвиняя князя в покушении  на убийство, можно будет отделаться  от него на законном основании.    

 Все делается по этому  плану. Оказалась ошибка в одном:  слишком рассчитывал Шмидт на  счастье.