Русский символист К. Бальмонт

3.Анализ творчества.

К. Бальмонт стал первым представителем символизма в поэзии, достигшим всероссийской  известности. Отмечалось, впрочем, что  его творчество в целом чисто  символистским признать нельзя. Не был поэт и в полном смысле слова  «декадентом», поскольку для него «…декадентство служило не только и не столько формой эстетического отношения к жизни, сколько удобной оболочкой для создания образа творца нового искусства». Первые сборники Бальмонта, при обилии в них декадентско-сиволистских признаков, литературоведы относили к импрессионизму, течению в искусстве, которое ставило целью передачу мимолётных, зыбких впечатлений. В основном это были «сугубо романтические стихи, как бы противопоставляющие небо и землю, зовущие в далекое, нездешнее», насыщенными мотивами, созвучными творчеству А. Н. Плещеева или С. Я. Надсона. Отмечалось, что настроения «печали, какой-то сиротливости, бездомности», господствовавшие в ранних стихах Бальмонта, явились отзвуками «дум больного, усталого поколения интеллигенции»: печалью была окрашена почти вся тогдашняя поэзия.

Сборники «В безбрежности» (1895) и «Тишина» (1898) были отмечены более  активным поиском «нового пространства, новой свободы». Отличительными чертами  этих книг К. Бальмонта были идеи мимолетности бытия, стремление отразить изменчивость мира; характерно для них было повышенное внимание к технике стиха —  увлечение звукописью, музыкальностью. Излагая своё понимание символизма, поэт видел в ней прежде всего поиски «новых сочетаний мыслей, красок и звуков». Символическая поэзия «говорит своим особым языком, и этот язык богат интонациями, подобно музыке и живописи, она возбуждает в душе сложное настроение, более, чем другой род поэзии, трогает наши звуковые и зрительные впечатления», — писал он в книге «Горные вершины». 

На рубеже веков общая  тональность поэзии Бальмонта резко  переменилась: настроения уныния и  безнадёжности уступили место ярким  краскам, образности, исполненной «исступленной  радости, напора буйных сил». Начиная  с 1900 года «элегический» герой Бальмонта  превратился в собственную противоположность: активную личность, «почти с оргиастической страстью утверждающей именно в этом мире устремленность к Солнцу, огню, свету»; особое место в образности занял Огонь — проявление космических сил, родственных Солнцу.

Сборники «Горящие здания» (1900) и «Будем как Солнце» (1902), а  также книга «Только любовь» (1903), считающиеся сильнейшими в литературном наследии Бальмонта. Исследователи  отмечали присутствие здесь пророческих  ноток, образ «горящих зданий» расценивая как знак «носившейся в воздухе  тревоги, знак порыва, движения». В качестве основных мотивов книг поэта этого  времени выделялись «солнечность», стремление к постоянному обновлению, способность «остановить мгновение»; отмечались яркая палитра красок, «свет и воздух, которые пронизывают его стихи, особенно ранние». «Когда слушаешь Бальмонта — всегда слушаешь весну», — писал А. А. Блок.

Высокие оценки современников  получили «Фейные сказки» (1905) —  сборник детский сказочных песен-стилизаций, посвященный дочери Нине. В. Брюсов писал:

В Фейных сказках родник творчества Бальмонта снова бьёт струёй ясной, хрустальной, напевной. В  этих 'детских песенках' ожило всё, что есть самого ценного в его  поэзии, что дано ей как небесный дар, в чём её лучшая вечная слава. Это песни нежные, воздушные, сами создающие свою музыку. Они похожи на серебряный звон задумчивых колокольчиков, 'узкодонных, разноцветных на тычинке  под окном'…

Книги 1900—1905 годов сделали  К. Бальмонта не просто известным, но и модным поэтом. Находясь в постоянном поиске «новых сочетаний мыслей, красок и звуков» и утверждении «разящих» образов, поэт считал, что занимается созданием «лирики современной души», души, у которой есть «множество ликов». В числе лучших «чужестранных» стихов критика отмечала цикл стихотворений о Египте «Потухшие вулканы», «Воспоминание о вечере в Амстердаме», отмеченное М. Горьким, «Тишь» (об островах на Тихом океане) и «Исландия». Последнее стихотворение высоко ценил Брюсов, замечая, что Бальмонт, вопреки своему обычаю, написал его, Исландии не посетив.

Поэтическое творчество Бальмонта  было стихийно и подчинено диктату  мгновения. В миниатюре «Как я  пишу стихи» он признавался: «…Я не размышляю над стихом и, право, никогда  не сочиняю». Однажды написанное он никогда больше не правил, не редактировал, считая, что первый порыв — самый  верный. Писал же он беспрерывно, и очень много. Поэт «поклонялся мигу», полагая, что мгновение, всегда единственное и неповторимое, только и открывает истину, дает возможность «увидеть далекую даль» («Я не знаю мудрости, годной для других, только мимолетности я влагаю в стих. В каждой мимолетности вижу я миры, полные изменчивой радужной игры»). Об этом писала и жена Бальмонта Е. А. Андреева: «Он жил мгновеньем и довольствовался им, не смущаясь пестрой сменой мигов, лишь бы только полнее и красивее выразить их. Он то воспевал Зло, то Добро, то склонялся к язычеству, то преклонялся перед христианством». Она рассказывала, как, увидя из окна квартиры едущий по улице воз сена, Бальмонт тут же создал стихотворение «В столице», как внезапно порождал у него законченные строфы звук дождевых капель, падающих с крыши. Всегда будило его воображение, уводя куда-то в детство, летнее жужжание мухи или пчелы.

Необычайно эффектной  была мелодическая техника повторов, разработанная Бальмонтом («Я мечтою ловил уходящие тени. Уходящие тени погасавшего дня. Я на башню всходил, и дрожали ступени, И дрожали ступени под ногой у меня»). Бальмонт разработал собственный стиль красочного эпитета, ввёл в широкое употребление такие существительные, как «светы», «сумраки», «дымы», «бездонности», «мимолетности», продолжил эксперимент (следуя традициям Жуковского, Пушкина, Гнедича) сращиванием отдельные эпитетов в гроздья («радостно-расширенные реки», «их каждый взгляд рассчитано - правдив», «деревья так сумрачно-странно-безмолвны»).

Наряду с достоинствами  современные Бальмонту критики  находили в его творчестве и множество  недостатков. Неровным называл творчество Бальмонта Ю. И. Айхенвальд, который наряду со стихотворениями, «которые пленительны музыкальной гибкостью своих размеров, богатством своей психологической гаммы, от самых нежных оттенков и до страстной энергии, смелостью и свежестью своего идейного содержания», находил у поэта «и такие строфы, которые многословны и неприятно шумливы, даже неблагозвучны, которые далеки от поэзии и обнаруживают прорывы и провалы в рассудочную, риторическую прозу». Критик полагал, что «в его книгах вообще очень много лишнего, слишком большое количество слов; необходимо сделать из них отбор, внушить автору правила эстетической экономии…». Декларироваться «стремление вжиться в дух чужой или ушедшей в прошлое цивилизации, чужой страны…» толковалось как претензия на универсальность; считалось, что последняя есть следствие отсутствия «единого творческого стержня в душе, отсутствии цельности, которым страдали многие и многие символисты». Позже Маяковский называл Бальмонта (и с ним — Северянина) «фабрикантами патоки».

3.1.Творчество 1905—1909 годов.

Предреволюционный период творчества К. Бальмонта завершился выходом  сборника «Литургия красоты. Стихийные  гимны» (1905), основными мотивами которого были вызов и упрёк современности, «проклятие человекам», отпавшим, по убеждению  поэта «от первооснов Бытия», Природы  и Солнца; утратившим свою изначальную  цельность («Мы разорвали, расщепили  живую слитность всех стихий»; «Люди  Солнце разлюбили, надо к Солнцу их вернуть»). Стихи Бальмонта 1905—1907 годов, представленные в двух запрещенных в России сборниках «Стихотворения» (1906) и «Песни мстителя» (Париж, 1907), обличали «зверя самодержавия», «облыжно-культурное» мещанство, славили «сознательных смелых рабочих» и в целом отличались крайним радикализмом. Поэтами-современниками, как впоследствии и исследователями творчества, этот «политический период» в творчестве Бальмонта оценивался невысоко. «В какой же несчастный час пришло Бальмонту в голову, что он может быть певцом социальных и политических отношений, гражданским певцом современной России!.. Трёхкопеечная книжка, изданная товариществом „Знание“, производит впечатление тягостное. Поэзии здесь нет ни на грош», — писал В. Брюсов.

В эти годы в творчестве поэта проявилась и национальная тема, раскрывшись под своеобразным углом зрения: Бальмонт открывал читателю «былинную» Русь, предания и сказы  которой стремился переложить на собственный, современный лад. Увлечение  Бальмонтом славянской стариной нашло  своё отражение в поэтическом  сборнике «Злые чары» (1906; книга арестована цензурой из-за «богохульных» стихотворений), в книгах «Жар-птица. Свирель славянина» (1907) и «Зеленый вертоград. Слова  поцелуйные» (1909), где были представлены поэтически обработанные фольклорные  сюжеты и тексты, включая сектантские  песни, чародейские заклинания и  хлыстовским «радения» (в которых, с его точки зрения, отражался «народный разум»), а также сборнике «Зовы древности», в котором были представлены примеры «первотворчества» неславянских народов, образцы ритуально-магической и жреческой поэзии. Фольклорные эксперименты поэта, перелагавшего былины и народные сказанья на «декадентский» лад, в основном, встречали негативную реакцию критики, расценивались как «явно неудачные и фальшивые стилизации, напоминающие игрушечный неорусский стиль» в живописи и архитектуре того времени. Блок уже в 1905 году писал о «чрезмерной пряности» стихотворений Бальмонта, В. Брюсов подчёркивал, что былинные герои Бальмонта «смешны и жалки» в «сюртуке декадента». Александр Блок в 1909 году написал о новых его стихах: «Это почти исключительно нелепый вздор… В лучшем случае это похоже на какой-то бред, в котором, при большом усилии, можно уловить (или придумать) зыбкий лирический смысл… есть замечательный русский поэт Бальмонт, а нового поэта Бальмонта больше нет».

3.2.Поздний Бальмонт.

Творчество Бальмонта 1910—1914 годов было во многом отмечено впечатлениями  от многочисленных и продолжительных  поездок — в частности, в Египет («Край Озириса», 1914), а также на острова Океании. Поэту показалось, что именно здесь, в Полинезии  он нашёл действительно счастливых людей, еще не утративших непосредственности и «чистоты». Устные предания, сказки и легенды народов Океании  Бальмонт популяризировал на русском  языке в течение долгого времени, в частности, в сборнике «Белый зодчий. Таинство четырех светильников» (1914).

Творчество К. Бальмонта  в эмиграции оценивалось по-разному. Многие современники считали этот период окончательным творческим закатом  поэта. Более поздние исследователи  отмечали, что в книгах поэта, изданных после 1917 года, проявились и новые, сильные  стороны его дарования. «Поздние стихи Бальмонта обнаженнее, проще, человечнее и доступнее того, что  он писал раньше. Они чаще всего  о России, и в них яснее проступает та бальмонтовская „славянская позолота“, о которой упоминал когда-то Иннокентий Анненский», — писал Н. Банников. Этот же исследователь отмечал, что  «особенность Бальмонта — бросать  как бы небрежно какие-то вдохновенные, редкостно прекрасные отдельные  строки» — проявилась в эмигрантском творчестве как никогда ярко. Такие  стихотворения как «Дюнные сосны» и «Русский язык» критик называет «маленькими шедеврами». Отмечалось, что представитель «старшего» поколения русских символистов, «многими заживо похороненный как поэт», Бальмонт в те годы зазвучал по-новому: «В его стихах… появляются уже не 'мимолетности', а подлинные, глубокие чувства: гнев, горечь, отчаяние. Свойственные его творчеству капризные 'прихотливости' вытесняются чувством огромной всеобщей беды, вычурные 'красивости' — строгостью и ясностью выражения».

4.Характер и внешность.

Современники характеризовали  К. Д. Бальмонта, как чрезвычайно  чуткого, нервного и увлекающегося  человека, «лёгкого на подъём», любознательного  и добродушного, но при этом склонного  к аффектации и самолюбованию. Поэт (как отмечает Н. Банников) и в  зрелые годы «нёс в душе нечто очень  непосредственное, нежное, детское». «Я все еще чувствую себя пламенным  гимназистом, застенчивым и дерзким», — признавался он сам, когда ему было под тридцать. П. П. Перцов, знавший поэта с молодости, писал, что трудно было встретить такого «приятного, предупредительно-приветливого человека», как Бальмонт.

В характере Бальмонта замечалось нечто женственное: «в какие бы воинственные позы он ни вставал, — и всю жизнь ему были ближе и роднее женские души». Сам поэт считал, что отсутствие сестер пробудило в нём особый интерес к женской природе. При этом в его натуре всю жизнь сохранялась некоторая «детскость», которой сам он даже несколько «кокетничал» (и которую многие считали притворной).

Многие современники отмечали в поведении Бальмонта театральность, склонность к аффектации, необычайные  манерность и претенциозность, стремление эпатировать публику, возбуждая  шумные толки. Известны курьезные случаи, когда он укладывался в Париже посреди мостовой, чтобы его переехал фиакр, или когда «лунной ночью, в пальто и шляпе, с тростью  в руках, входил, завороженный луной, по горло в пруд, стремясь испытать неведомые ощущения и описать их в стихах».

Добродушно посмеиваясь  над манерами своего знакомого, Зайцев замечал, что Бальмонт «был и другим: грустным, очень простым. Он охотно читал присутствующим свои новые  стихи и проникновенностью чтения доводил до слез». Многие из знавших поэта подтверждали: из-под маски влюблённого в собственный образ «великого поэта» время от времени проглядывал совсем иной характер.

Бальмонт любил позу. Да это и понятно. Постоянно окруженный поклонением, он считал нужным держаться  так, как, по его мнению, должен держаться  великий поэт. Он откидывал голову, хмурил брови. Но его выдавал его  смех. Смех его был добродушный, детский  и какой-то беззащитный. Этот детский  смех его объяснял многие нелепые  его поступки. Он, как ребенок, отдавался  настроению момента…

Отмечались и необыкновенная человечность, теплота его характера. Встречавшаяся с Бальмонтом в  самые трудные времена Марина Цветаева свидетельствовала, что тот  мог отдать нуждающемуся свою «последнюю трубку, последнюю корку, последнее полено».

Валерий Брюсов отмечал в  Бальмонте исступленную любовь к  поэзии, «тонкое чутьё к красоте  стиха». Вспоминая вечера и ночи, когда они «без конца читали друг другу свои стихи и читали друг другу стихи своих любимых  поэтов», Брюсов признавался: «Я был  одним до встречи с Бальмонтом и стал другим после знакомства с ним». Брюсов объяснял особенности поведения Бальмонта в жизни глубокой поэтичности его характера. «Он переживает жизнь, как поэт, и как только поэты могут ее переживать, как дано это им одним: находя в каждой точке всю полноту жизни. Поэтому его нельзя мерить общим аршином». Существовал и обратный взгляд, пытавшийся объяснить поэзию Бальмонта через него личную жизнь: «Бальмонт своей личной жизнью доказал глубокую, трагическую искренность своих лирических движений и своих лозунгов».

Подробный словесный портрет  поэта оставил Андрей Белый: Лёгкая, чуть прихрамывающая походка точно бросает Бальмонта вперёд, в пространство. Вернее, точно из пространства попадает Бальмонт на землю - в салон, на улицу. И порыв переламывается в нём, и он, поняв, что не туда попал, церемонно сдерживается, надевает пенсне и надменно (вернее, испуганно) озирается по сторонам, поднимает сухие губы, обрамлённые красной, как огонь, бородкой. Глубоко сидящие в орбитах почти безбровые его карие глаза тоскливо глядя, кротко и недоверчиво: они могут глядеть и мстительно, выдавая что-то беспомощное в самом Бальмонте. И оттого-то весь его облик двоится. Надменность и бессилие, величие и вялость, дерзновение, испуг - всё это чередуется в нём, и какая тонкая прихотливая гамма проходит на его истощённом лице, бледном, с широко раздувшимися ноздрями! И как это лицо может казаться незначительным! И какую неуловимую грацию порой излучает это лицо!