Русский символист К. Бальмонт

Поначалу Бальмонты поселились в маленькой меблированной квартире. Как вспоминала Тэффи, «окно в  столовой было всегда завешено толстой  бурой портьерой, потому что поэт разбил стекло.

В Париже Бальмонт сразу  же оказался меж двух огней. С одной  стороны, радикальное эмигрантское сообщество заподозрило в нём  сочувствующего Советам. Как иронически замечал С. Поляков, «К. Д. Бальмонт свершил серьезное преступление: нарушил церемониал бегства из советской России. Положение поэта «усугубил» А. Луначарский, в московской газете опровергший слухи о том, что Бальмонт ведёт за границей агитацию против советской власти: это позволило правым эмигрантским кругам заметить «…многозначительно: Бальмонт в переписке с Луначарским. Ну, конечно, большевик!».

Действительно, ходатайствуя из Парижа перед Луначарским за русских  писателей, дожидавшихся выезда, Бальмонт допустил фразы, не осуждавшие положение  дел в Советской России: («Все, что совершается в России так  сложно и так перепутано»), намекнув и на то, что многое из того, что  делается в «культурной» Европе, ему  также глубоко противно. Это послужило поводом для атаки на него публицистов-эмигрантов («…Что сложно? Массовые расстрелы? Что перепутано? Систематический грабеж, разгон учредительного собрания, уничтожение всех свобод, военные экспедиции для усмирения крестьян?»).

В эмиграции Бальмонт активно  сотрудничал с газетой «Парижские новости», журналом «Современные записки», многочисленными русскими периодическими изданиями, выходивших в Болгарии, Германии, Латвии, Литве, Польше, Чехословакии, Эстонии. Отношение Бальмонта к Советской России оставалось неоднозначным, но постоянной была его тоска по России: «Я хочу России… пусто, пусто. Духа нет в Европе», — писал он Е. Андреевой в декабре 1921 года. Тяжесть оторванности от родины была усугублена и ощущением одиночества, отчуждённости от эмигрантских кругов; Бальмонт поселился вдали от французской столицы, в местечке Капбретон на побережье провинции Бретань.

1.6.Общественная деятельность и публицистика.

О своем отношении к  Советской России Бальмонт недвусмысленно заявил уже вскоре после того, как  выехал из страны. «Русский народ воистину устал от своих злополучий и, главное, от бессовестной, бесконечной лжи  немилосердных, злых правителей», — писал он в 1921 году. Тогда же им была напечатана статья «Кровавые лгуны» — о перипетиях собственной жизни в Москве 1917—1920 годов. В эмигрантской периодике начала 1920-х годов регулярно появлялись его непримиримые поэтические строки об «Актерах Сатаны», об «упившейся кровью» русской земле, о «днях унижения России», о «красных каплях», ушедших в русскую землю. Ряд этих стихотворений вошел затем в сборник «Марево» (Париж, 1922) — первую эмигрантскую книгу поэта (название сборника предопределила первая строка стихотворения того же названия: «Мутное марево, чертово варево…»).

В 1927 году Бальмонт написал  публицистическую статью «Немножко  зоологии для Красной Шапочки», поводом для которой послужило скандальное выступление советского дипломата, полпреда в Польше Д. В. Богомолова, который на приеме заявил, что Мицкевич в своем известном стихотворении «Друзьям-москалям» (общепринятый перевод названия — «Русским друзьям») обращался якобы в будущее — к современной большевистской России. Россия, май 1927“ (в советской печати его объявили фальшивкой). 29 августа 1927 года И. Д. Гальперин-Каминский обратился со страниц газеты L’Avenir к французским писателям с просьбой о поддержке. В числе тех, кто откликнулся на воззвание был (наряду с Буниным, Зайцевым, Куприным, Мережковским и др.) и К. Бальмонта. В октябре 1927 года он направил „вопль-мольбу“ Кнуту Гамсуну. Не получив ответа, он направил И. Д. Гальперину-Каминскому второе письмо: Прежде всего я укажу, что я ждал хора ответных голосов, ждал человеческого отзывного всклика от европейских писателей, ибо я не совсем еще изверился в Европе. Я ждал месяц. Я ждал два. Молчание. Я написал крупному писателю, с которым я в лично-хороших отношениях, к писателю мировому и очень обласканному в России дореволюционной — к Кнуту Гамсуну, я обратился от лица тех мучеников мысли и слова, которые терзаются в худшей тюрьме, когда-либо бывшей на земле, в советской России. Вот уже два месяца, как Гамсун в ответ на моё письмо молчит. Я написал несколько слов и послал напечатанные Вами в Авенир слова Мережковского, Бунина, Шмелева и других моему другу — другу-брату— Альфонсу де Шатобриану. Он молчит. К кому же мне взывать?...

Вся вторая часть той же статьи Бальмонта была обращена к  Ромену Роллану, с 1921 года жившему в  Швейцарии и „притязавшему“, по словам Бальмонта, „на роль дозорного высокой башни, на коей зажжен факел мировой совести“: Я, Шмелев, Мережковский, Бунин, Куприн, Зайцев и еще, и еще другие весьма прославленные русские писатели, мы как уехали, по-вашему, из России? Не воображаете ли вы, что это из-за маленьких политических и литературных распрей мы покинули Родину, — как вы, — чтоб в прелестном уединении играть роль совести мира? Поверьте, мы не столь бродяги по природе, как это может вам казаться. Мы покинули Россию, чтоб иметь возможность в Европе попытаться хоть что-нибудь крикнуть о Погибающей Матери, крикнуть в глухой слух очерствевших и безучастных, которые заняты лишь собой... 

Возмущение безразличием западноевропейских литераторов к  происходившему в СССР накладывалось  у Бальмонта на общее ощущение разочарования всем западного жизненным укладом. Европа всегда вызывала в нём горечь своим рациональным прагматизмом.

Бальмонт принимал участие  во многих совместных акциях и протестах  эмиграции („На борьбу с денационализацией“ — в связи с нарастающей  угрозой отрыва русских детей  в Зарубежье от русского языка и русской культуры; „Помогите родному просвещению“), но при этом избегал участия в политических организациях. Бальмонт придерживался в целом „левых“, либерально-демократических взглядов (в отличие от своего друга Шмелева, который тяготел к правому направлению); он критически относился к идеям И. Ильина, не принимал „примирительных“ тенденций (сменовеховство, евразийство и т. д.), радикальных политических движений (фашизм), сторонился бывших социалистов (А. Ф. Керенского, И. И. Фондаминского и др.). Как и другие известные писатели русского Зарубежья, Бальмонт живо откликался на события, время от времени потрясавшие эмиграцию: скандал, разразившийся в 1927 году в связи с проникшим на Запад анонимным письмом советских писателей; похищение советскими агентами в январе 1930 года генерала А. П. Кутепова, трагическую гибель короля Югославии Александра, много сделавшего для русских эмигрантов.

1.7.Последние годы жизни.

К концу 1920-х годов жизнь  Бальмонта и Цветковской становилась  всё труднее. Литературные гонорары были мизерными; основная и постоянная поддержка исходила от других государств, в основном, Чехии и Югославии, создавших фонды помощи русским  писателям, деньги от меценатов или  поклонников поступали нерегулярно. Поэту приходилось заботиться и  о трех женщинах, причём дочь Мирра, отличавшаяся крайней беззаботностью и непрактичностью, доставляла ему  массу хлопот.

Одним из тех, кто по мере возможности помогал семье, был  В. Ф. Зеелер.

В апреле 1936 года русские  парижские литераторы отметили пятидесятилетие  писательской деятельности Бальмонта  творческим вечером, призванным собрать  средства в помощь больному поэту. В  Комитет по организации вечера под  названием «Поэту — писатели»  вошли известные деятели русской  культуры: И. С. Шмелёв, М. Алданов, И. А. Бунин, Б. К. Зайцев, А. Н. Бенуа, А. К. Гречанинов, П. Н. Милюков С. В. Рахманинов.

В конце 1936 года Бальмонт и  Цветковская перебрались в Нуази-ле-Гран под Парижем. Поэт закончил свою жизнь, бывая попеременно то в доме призрения для русских, который содержала М. Кузьмина-Караваева, то в дешевой меблированной квартирке. Как вспоминал Ю. Терапиано, «немцы относились к Бальмонту безразлично, русские же гитлеровцы попрекали его за прежние революционные убеждения». Впрочем, к этому моменту Бальмонт окончательно впал в «сумеречное состояние»; он приезжал в Париж, но всё с большим трудом.

В 1940—1942 годах Бальмонт, насколько известно, совсем не покидал Нуази-ле-Гран; здесь он и скончался ночью 23 декабря 1942 года от воспаления лёгких в приюте «Русский дом». Его хоронили декабрьским днем 1942 года. Из Парижа на похороны приехали несколько человек: Борис Зайцев с женой, вдова Юргиса Балтрушайтиса, двое-трое знакомых и дочь Мирра. В книге «На берегах Сены» Ирина Одоевцева вспоминала, что «…шёл сильный дождь. Когда гроб стали опускать в могилу, она оказалась наполненной водой, и гроб всплыл. Его пришлось придерживать шестом, пока засыпали могилу».

2.Семья.

Принято считать, что отец поэта, Дмитрий Константинович Бальмонт (1835—1907) происходил из дворянской семьи, имевшей, согласно семейным преданиям, скандинавские (по некоторым данным — шотландские) корни. Он полвека служил в Шуйском земстве — мировым посредником, мировым судьей, председателем съезда мировых суде и, наконец, председателем уездной земской управы. В 1906 году Д. К. Бальмонт вышел в отставку, год спустя умер. В памяти поэта он остался тихим и добрым человеком, страстно любившим природу и охоту. Мать Вера Николаевна происходила из генеральской семьи; она получила институтское воспитание и отличалась деятельным характером: учила и лечила крестьян, устраивала любительские спектакли и концерты, иногда печаталась в провинциальных газетах.

О своём происхождении  поэт писал в 1903 году: …По семейным преданиям предками моими были какие-то шотландские или скандинавские моряки, переселившиеся в Россию… Дед мой, со стороны отца, был морской офицер, принимал участие в Русско-турецкой войне и заслужил личную благодарность Николая Первого своей храбростью. Предки моей матери(урожденная Лебедева) были татары. Родоначальником был князь Белый Лебедь Золотой Орды. Быть может, этим отчасти можно объяснить необузданность и страстность, которые всегда отличали мою мать, и которые я от неё унаследовал, так же как и весь свой душевный строй. Отец моей матери (тоже военный, генерал) писал стихи, но не печатал их. Все сёстры моей матери (их много) писали, но не печатали их.

У Дмитрия Константиновича  и Веры Николаевны было семеро сыновей. Все родственники поэта произносили свою фамилию с ударением на первый слог, поэт лишь впоследствии самостоятельно, как утверждал, «из-за каприза одной женщины», перенес ударение на второй. Существует иная версия происхождения фамилии Бальмонт. Так, исследователь П. Куприяновский указывает на то, что прадед поэта, сержант кавалерии екатерининского лейб-гвардейского полка, мог носить фамилию Баламут, которая впоследствии была облагорожена путём «переделки на иностранный лад». Такое предположение основывается на воспоминаниях Е. Андреевой-Бальмонт:

Прадед отца поэта был  сержантом в одном из кавалерийских  лейб-гвардейских полков императрицы  Екатерины II Баламут… Этот документ на пергаменте и с печатями хранился у нас. На Украине есть до сих пор и довольно распространена фамилия Баламут. Прадед поэта Иван Андреевич Баламут был херсонским помещиком… Как фамилия Баламут перешла в Бальмонт — мне не удалось установить.

Однако, оппоненты такой версии отмечали, что она противоречит законам текстологии; естественнее было бы предположить, что, напротив, «иноземную фамилию помещика народ приспособил к своему пониманию».

2.1.Личная жизнь.

В 1889 году Константин Бальмонт женился на Ларисе Михайловне Гарелиной, дочери шуйского фабриканта, «красивой  барышне боттичеллиевского типа». Несмотря на то, что знакомству способствовала мать Бальмонта, она же резко воспротивилась, когда сын заговорил о женитьбе. Юноша, однако, был в своём решении непреклонен и решился на разрыв с семьёй. «Мне еще не было двадцати двух лет, когда я, бросив университет, в 1889 г. женился на красивой девушке, и мы уехали ранней весной, вернее, в конце зимы, на Кавказ, в Кабардинскую область, а оттуда по Военно-Грузинской дороге в благословенный Тифлис и Закавказье», — позже писал он. Но свадебная поездка не стала прологом к счастливой семейной жизни.

Гарелиной подтолкнула Бальмонта  к попытке самоубийства утром 13 марта 1890 года. Во всех подробностях эта история  описана в автобиографическом рассказе «Воздушный путь» и стихотворении  «Воскресший». Вскоре после выздоровления (которое было лишь частичным: хромота  осталась у него на всю жизнь) Бальмонт расстался с первой женой.

Вторая жена поэта, Екатерина  Алексеевна Андреева-Бальмонт (1867—1952), родственница известных московских издателей Сабашниковых, происходила из богатой купеческой семьи (Андреевым принадлежали лавки колониальных товаров), была весьма образованна и считалась завидной невестой. Бальмонт, как вспоминала Андреева, быстро увлёкся ею, но долго не встречал взаимности. Когда последняя возникла, выяснилось, что поэт женат: тогда родители запретили дочери встречаться с возлюбленным. Впрочем, Екатерина Алексеевна, просвещённая в «новейшем духе» (и увлекавшаяся, в частности, теософией — её ближайшей подругой была А. Р. Минцлова), на обряды смотрела как на формальность и вскоре переселилась к поэту. Бракоразводный процесс, дозволяя вступить во второй брак Гарелиной, мужу запрещал жениться навсегда, но, отыскав старый документ, где жених значился неженатым, влюбленные обвенчались 27 сентября 1896 года, а на следующий день выехали за границу, во Францию.

В 1901 году них родилась дочь Ниника — Нина Константиновна Бальмонт-Бруни, которой поэт посвятил сборник «Фейные сказки».

 В начале 1900-х годов  в Париже Бальмонт познакомился  с Еленой Константиновной Цветковской  (1880—1943), дочерью генерала К. Г.  Цветковского, тогда — студенткой  математического факультета Сорбонны  и страстной поклонницей его  поэзии. Последняя, «не сильная характером, …всем существом вовлеклась в водоворот безумств поэта», каждое слово которого «звучало для нее как глас Божий». Бальмонт (судя по некоторым его письмам, в частности, — Брюсову), не был влюблен в Цветковскую, но вскоре начал испытывать в ней необходимость, поскольку «только с ней он мог говорить обо всем, она одна готова была бросаться во все его бездны». Постепенно «сферы влияния» разделились: Бальмонт то жил с семьей, то уезжал с Еленой (например, в 1905 году на три месяца в Мексику). Семейная жизнь поэта окончательно запуталась после того, как в декабре 1907 года у Е. К. Цветковской родилась дочь, которую назвали Миррой — в память о М. Лохвицкой. Появление ребенка окончательно привязало Бальмонта к Елене Константиновне, но при этом и от Екатерины Алексеевны он уходить не хотел. В 1909 году Бальмонт совершил новую попытку самоубийства: снова выбросился из окна, — и снова уцелел. Вплоть до 1917 года Бальмонт жил в Петербурге с Цветковской и Миррой, приезжая время от времени в Москву к Андреевой и дочери Нине. После расставания бывшие супруги не прервали дружеских отношений; лишь в 1934 году, когда советским гражданам запретили переписываться с родными и близкими, проживающими за границей, эта связь прервалась.

Е. К. Цветковская оказалась  не последней любовью поэта. В  Париже он возобновил (начавшееся в  марте 1919 года) знакомство с княгиней Дагмар Шаховской (1893—1967). Шаховская  родила Бальмонту двух детей: Жоржа  и Светлану. Поэт не смог бросить  семью; встречаясь с Шаховской лишь изредка, он часто, почти ежедневно  писал ей, раз за разом признаваясь в любви, рассказывая о впечатлениях и планах. Как бы то ни было, не Д. Шаховская, а Е. Цветковская провела с Бальмонтом последние, самые бедственные годы его жизни; она умерла в 1943 году, спустя год после кончины поэта.