Постмодернизм в повести Е.Попова "Душа патриота"

Повесть Е.Попова «Душа патриота, или Различные послания к Ферфичкину» (1-я публикация - Волга. 1989. №2) была благожелательно встречена критикой, позднее, после появления новых книг писателя, о ней упрочилось мнение как об одной из лучших работ Попова. Есть общее между «Благожелательностью жизни» и «Душой патриота» - оно в игре с читателем. Есть человек, который утверждает, что его зовут Евгений Анатольевич Попов, но не должно быть сомнений, что «остальные личности, упоминаемые им... являются плодом его досужего вымысла и частичного вранья».

 По-своему условен  и образ Ферфичкина - адресата посланий. Фамилия героя отсылает к «Запискам из подполья» Достоевского. Далее о герое сообщается, что о нем ничего не известно - кто он, где живет, чем занимается и сколько ему лет. Вот к этому герою автор, прячущийся за маской человека, ведущего полубогемный образ жизни, любителя выпить, обращается со своими посланиями.

 Повесть Попова состоит из двух частей, решающих разные задачи, и время в них различное - прошлое и настоящее. В первой части главное - воспоминания о прошлом: о детстве автора посланий, его родственниках, дедах и прадедах. Гипсовая копилка, купленная по случаю, вызывает цепь ассоциаций, и одна картина следует за другой. Справедливо наблюдение В.Потапова о делении мира повести на прошлое, искреннее и теплое, и настоящее - холодное и отчужденное [5, c.252].

Во второй части в  повесть врывается история: скончался генсек Л.И.Брежнев. Евгений Анатольевич Попов и его друг поэт-концептуалист Дмитрий Александрович Пригов блуждают по траурной Москве, блуждания, по словам писателя, стали историческими: «...никогда еще не был я, маленький человек, географически столь близок к эпицентру мировых исторических событий, как в тот скорбный, памятный день». За подробными описаниями, окрашенными иногда в иронические тона, прочитывается авторская мысль об отстраненности человека - гражданина - от истории, от политики.

Автор-персонаж (он, кстати сказать, носит имя автора - Евгений  Анатольевич Попов) пытается в процессе повествования пересечься с историей, но всякий раз такое соединение оказывается  невозможным. То он пролетает «мимо  жизни» в поезде, то воссоздает свою родословную по фотографиям предков, то в блужданиях по московской богеме в ноябре 1982 года почти пропускает главное историческое событие - смерть и похороны Брежнева, которые смотрит по телевизору. Персонаж и его автор демонстрируют полное отчуждение от истории и сосредоточенность на частной жизни. «Душа патриота...» разрушает миф о единстве человека и государства».

Герой и его спутник  существуют в сфере культуры, там  они чувствуют себя действительно  свободными. В их диалог постоянно  вплетаются культурные реминисценции и цитаты, упоминаются деятели культуры. Даже сама Москва, по которой бродят герои, - феномен эстетический в повествовании Попова.

Повесть Евг. Попова «Душа  патриота...» - постмодернистский текст, в котором автор проводит эстетический эксперимент. Деконструируя традиционные жанры, официальный язык, писатель пытается выразить и новые взгляды на жизнь, историю и искусство. Только в этой сфере автор может обрести искомую свободу. Авторская маска, ирония дают писателю возможность для своеобразного, в постмодернистском духе, лирического самовыражения.

В романе “Душа патриота…” автор с помощью самоиронии пытается бороться со своей детерминированностью языком, со своей ретрансляторской функцией, т.е. стремится сохранить ощущение своего бытия как бытия автора. Иронически осознать ситуацию – значит возвыситься над нею. Иронически осмыслить себя – значит возвыситься над собой и – сохранить свое “Я”. Автор “Души патриота…”, иронизируя над собой, сохраняет себя как творца, так как, иронически осмысляя собственную “ретрансляционность”, дистанцируется от нее, возвышает над нею свое “Я”, отдавая “на растерзание” иронии отчужденную форму собственного бытия, отчужденную в “НЕ Я”. Иными словами, самоирония = возвышению = сохранению своего “Я” = свободе.

Повесть, "Душа патриота..." особенно интересна тем, что дает травестированное изображение московского  андерграунда 80-х гг. и сопредельных ему художественных и литературных кругов, в традициях игровой литературы живописует богему, так что текст как бы погружен в ту культурную атмосферу, которая его породила, донельзя насыщен ею. О принадлежности повести к постмодернизму сигнализирует уже двойное заглавие – черта, воспринятая постмодернистами у литературы эпохи Просвещения и предполагающая отсылку к классическому образцу. Первая часть названия представляет собой газетно-журнальный штамп; вторая восходит к "Запискам из подполья" Достоевского. Помимо того, имя собственное Ферфичкин прямо-таки рифмуется с фамилией адресата письма Хлестакова – Тряпичкин. Таким образом, писатель дает понять, что является человеком "подполья" (андерграунда), продолжает традицию Гоголя-сатирика, предпринимает ревизию современной жизни и литературы, но пользуется авторской маской.

Попов наделяет автора-персонажа своим именем, отчеством, фамилией, многими чертами биографии и в то же время травестирует этот образ, прибегает к самоиронии и самопародированию. В предуведомлении "настоящий" автор подчеркнуто отделяет себя от автора-персонажа, но "отмежевывается" от него в игровом ключе, дословно его цитируя. Неудивительно, что отпечаток травестии приобретает все, о чем идет речь в произведении.

Попов использует сказово-ироническую  манеру письма, основанную на тонком, почти  незаметном пародировании той обедненной, обезличенной и обездушенной речи, которая восторжествовала на страницах советских газет, журналов, путеводителей, энциклопедий, справочников, учебников, "художественных произведений", оказывая губительное воздействие и на разговорный язык, средство повседневного общения. По существу это стиль графомана.

Однако в игру с  читателями вступает не только настоящий  автор — прикидывается, валяет дурака, напялив языковую маску простака-графомана, и автор-персонаж, который иногда забывается и проговаривается: "Что  ты думаешь по этому поводу, — мне все равно, Ферфичкин, но только, а вдруг это НОВАЯ какая-нибудь ВОЛНА? Или НОВЫЙ какой РОМАН, а? Да знаю, что не "волна", знаю, что не "роман"... "Ново-ново, как фамилия Попова", слышал уже, знаю и все равно: пишу, практически не кривляясь, хоть и очень охота" [4, с. 32]. Из данного признания видно, что хоть отчасти, но автор-персонаж все-таки кривляется, разыгрывает нас, притворяясь ограниченным человеком, бездарью, графоманом. Об этом свидетельствуют, во-первых, изощренная графоманская клоунада в области языка ("ПСТРАКЦИОНИСТ", "модерьнизм", "литбрат") и стиля ("Упоминалось, строилось прогнозов..."; "все мы останемся без моего их описания"), композиционные "новации" ("Поэтому вершим далее свой скорбный 28 декабря 1982 года путь. Останавливаем патруль..."), ошибки ("денИХ за пЕсанину не плОтЮт") и описки ("19796" год), врывающиеся время от времени в нарочито заштампованный и обедненный, но отнюдь не безграмотный текст.

И, во-вторых, то, что образ  автора-персонажа расслаивается, раздваивается; сквозь приоткрывшийся зазор маски видно другое, трогательно-беззащитное, умное, ироничное лицо человека, знающего, что делает. Это второе "я" автора-персонажа выявляет себя через "лирические отступления", в которых Попов отказывается от графоманской поэтики. В них писатель защищает свои творческие установки, фиксирует прорыв в новое художественное измерение, совершенный постмодернистами ("Мы и на самом деле слишком ушли вперед. Сначала нам еще постреливали в спину, кого — наповал, кого ранили, мимо кого пуля просвистела. Но сейчас мы слишком ушли вперед, и не видно нас и не слышно. Мы скрылись за линией горизонта, господа и товарищи... Мы перешли в иное измерение ...", [4, с. 58]. Подобного рода "лирические отступления" — способ заявить о своем литературном бытии в условиях, когда доступ в печать русским постмодернистам был закрыт. Не находящее себе естественного выхода выплеснулось на страницы книги, привнеся в нее элемент литературной полемики и с консервативной официальной наукой, и с шестидесятниками, эстетическая программа которых оказалась для постмодернистов неприемлемой.

Писатель воспринимает и изображает Москву, прежде всего как феномен эстетический. Проходя по центру столицы, автор-персонаж не пропускает ни одного здания, имеющего историко-культурную ценность, как бы ни с того ни с сего прерывая повествование, называет автора, указывает век или год создания, приводит другие данные. То же касается иных московских достопримечательностей. Здесь, как и в ряде других случаев, использован характерный для постмодернизма прием "реестра". Создается впечатление, что автор-персонаж цитирует путеводитель, с которым идет по столице, сличая увиденное и написанное, примитивистско-буквалистским пересказом еще более оглупляя казенный текст.

Но пародийна у Попова лишь форма подачи материала: его тошнит от обездушенного пафоса и велеречивости официального дискурса. К тому же, прикидываясь наивным простаком-провинциалом, автор-персонаж стремится расшевелить читателя, побуждая увидеть хорошо известное как бы заново.

Писатель воссоздает тот образ Москвы, который ему  особенно дорог, набрасывает своеобразную карту того культурного измерения, в котором существует сам. На этой карте зафиксированы пушкинские, гоголевские, герценовско-огаревские места. Арбат Андрея Белого и Булата Окуджавы. Петровка и ее "окрестности", воспетые Владимиром Высоцким. МХАТ, Театр Таирова, "Современник", Театр на Малой Бронной. Ленинская библиотека. Литинститут им. А. М. Горького. Лужники. Памятник Маяковскому как место публичных выступлений поэтов рубежа 50 - 60-х гг. Среди творцов культуры, упоминаемых по разным поводам, - архитекторы, скульпторы, живописцы, композиторы, писатели, литературоведы, актеры, певцы, менестрели, философы. Их список весьма представителен. Если говорить об одних только писателях, это - Стерн, Флобер, Джойс, Кафка, Хемингуэй, Хаксли, Дос-Пассос, Бёрджес, Карамзин, Пушкин, Гоголь, Герцен, Огарев, Лев Толстой, Достоевский, Сухово-Кобылин, Лесков, Чехов, Бунин, Куприн, Мережковский, Блок, Белый, Маяковский, Цветаева, Мандельштам, Ремизов, Замятин, Грин, Бабель, Зощенко, Булгаков, Эренбург, Пантелеймон Романов, Добычин, Набоков, Катаев, Гайдар, Твардовский, Аксенов, Окуджава, Евтушенко, Вознесенский, Ахмадулина, Володин, Трифонов, Распутин и другие, подчас обозначенные только первой буквой фамилии, кем-то из читателей узнанные, кем-то - нет. Показательно, что в общий ряд полноправных творцов культуры Попов включает официально не признанных, не печатавшихся, находившихся на особой заметке у властей представителей андерграунда: Леонида Губанова, Сашу Соколова, Евгения Харитонова, Дмитрия Александровича Пригова, Виктора Ерофеева, самого себя.

Особо выделены друзья Попова - Пригов, Вик. Ерофеев и его добрые знакомые - Ахмадулина и ее муж, художник Мессерер. Хотя и эти персонажи подвергаются остранению из-за мовизма Попова, при их изображении ирония предельно смягчена, придает крамольный оттенок безобидным на первый взгляд высказываниям. Автор-персонаж находит возможность намекнуть о содержании их бесед опосредованным способом, дабы не повредить реальным прототипам. И в то же время изображение богемы подчинено приему карнавализации.

Из повести видно, что  общение Попова и Пригова осуществлялось в особых ритуальных формах и представляло собой маленькие театральные  представления, разыгрываемые для самих себя. Таким образом, преодолевалось однообразие жизни, оттачивалось остроумие.

Чаще всего на страницах "Души патриота..." Попов и Пригов ведут диалог "персонажей соцреализма", приподнятый стиль которого на порядок-два  выше, чем того требует повседневно-бытовое общение близких друг другу людей. Слова у Попова и Пригова как будто те же самые, что и у представителей социалистического реализма, но они переозначены, высказывания имеют иронический подтекст, и ирония как раз в том и заключается, что в жизни люди говорят так, как в книгах и газетно-журнальных публикациях правоверных ортодоксов. За воспроизводимым текстом прочитывается совсем другой, ставящий высказывание с ног на голову.

Повесть насыщена цитатами из литературных произведений, перекодированными в постмодернистском духе. Здесь и Карамзин ("О злая печаль, ты овладела командировочным!") [4, с. 5], и Пушкин ("Среди лесов, среди топи БЛАТ вознесся...", [4, с. 48]; "паранойя и шизофрения — две вещи несовместные...", [4, с. 33]; "нет покоя, нет счастья, нет ничего, кроме воли", [4, с. 64]), и Гоголь ("Нет, положительно, весь мир сговорился действовать против меня", [4, с. 64]), и Достоевский ("Так что смирись окончательно, смирный человек...", [4, с. 37]; "я, тварь дрожащая, может ПРАВО ИМЕЮ писать плохо и кое-как", [4, с. 41]), и Чехов ("и тогда можно будет совсем отдохнуть...", [4, с. 37]), и Блок ("Так слушайте эту музыку, музыку Истории!", [4, с. 42]), и Маяковский ("философия на мелком (ровном) месте", [4, с. 62]), и Грин ("все мы будем жить долго-долго и не умрем в один день", с. 40), и Булгаков ("мне ль его не знать", [4, с. 66]), и Твардовский ("пропал запал", [4, с. 37]), и Окуджава («О Арбат мой, "рабад"», [4, с. 44]; "маленький оркестрик", [4, с. 42])... В результате культурное пространство еще более раздвигается, теснит не преображенную культурой действительность.

Согласно Попову, всеобъединяющая  цель человечества - наращивание культуры и - через нее - одухотворение бытия. Писатель выводит закон "сохранения духовности" в мире как неотъемлемое условие его существования. Подобно тому, как фундамент материальной сферы жизни составляет экономическое воспроизводство, фундамент духовный составляет воспроизводство культуры.

В "Душе патриота..." проявления игрового начала многообразны, осуществляются на разных уровнях. Игра в графоманство направлена не на развенчание цитируемых классических источников, а на их актуализацию в сознании читателя, "отряхивание" от архивной пыли, на преодоление однозначности, в рамки которой их стремились втиснуть в тоталитарную эпоху.

Попов играет со словом, его значением и звуковой оболочкой. Отсюда - ироническое объяснение значения понятия "паралитература" как текста, состоящего из пары страниц, созвучие сокращенного имени ребенка - "маленький Олеш" - с фамилией писателя Юрия Олеши, использование каламбура "Ай спенд мани фор Мани" и т. д.