Поэтика сказок М.Е. Салтыкова-Щедрина

      Перед смертью пескарь задает себе риторические вопросы: «Какие были у него радости? Кого он утешил? Кого кому добрый совет подал? Кому доброе слово сказал? Кого приютил, обогрел, защитил?» На все эти вопросы звучит один ответ – никого, никому, никаких. Эти вопросы введены в сказку для читателя, для того, чтобы он задал их себе и задумался о смысле своей жизни. Ведь даже сны пескаря связаны с его пустоутробным существованием: «Выиграл будто бы он двести тысяч, вырос на целых пол-аршина и сам щук глотает». Так оно, конечно, и было бы, если бы сны стали реальностью, ибо ничего другого в душу обывателя заложено не было.

      Салтыков-Щедрин пытается донести до читателя идею о том, что нельзя жить только ради сохранения своей жизни. История  премудрого пескаря в гиперболизированной  форме учит необходимости ставить  перед собой высокие цели и идти к ним. Необходимо помнить о человеческом достоинстве, о мужестве и чести.

      Писатель  «заставляет» пескаря бесславно  умереть. В заключительном риторическом вопросе слышится уничтожающий, саркастичный приговор: «Скорее всего – сам  умер, потому, что какая сласть щуке глотать хворого, умирающего пескаря, да к тому же ещё и премудрого?».  
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 

      V глава.

      Сказка  «Самоотверженный заяц».

      Сказка  «Здравомысленный заяц». 

      Темой обличения трусости с «Премудрым пескарем» сближается одновременно с ним написанный «Самоотверженный заяц». Эти сказки не повторяют, а дополняют друг друга в изобличении рабской психологии, освещая разные ее стороны.

      Сказка  о самоотверженном зайце –  яркий образец сокрушительной щедринской иронии, обличающей, с одной стороны, волчьи повадки поработителей, а с другой – слепую покорность их жертв.

      Начинается  сказка с того, что бежал заяц неподалеку от волчьего логова, а волк увидел его и кричит: «Заинька! Остановись, миленький!». А заяц только пуще ходу прибавил. Разозлился волк, поймал его, да и говорит: «Приговариваю я тебя к лишению живота посредством растерзания. А так как теперь и я сыт, и волчиха моя сыта… то сиди ты вот под этим кустом и жди очереди. А может быть…ха-ха… я тебя помилую!». Что же заяц? Хотел было убежать, но как только он посмотрел на волчье логово – так и «заколотилось заячье сердце». Сидел заяц под кустом да сокрушался, что и жить-то ему столько-то осталось и мечты его заячьи не сбудутся: «Жениться рассчитывал, самовар купил, мечтал, как с молодой зайчихой будет чай-сахар пить, и вместо всего — куда угодил!». Прискакал к нему однажды ночью невестин брат и начал уговаривать сбежать к захворавшей заиньке. Пуще прежнего начал заяц сокрушаться о своей жизни: «За что? чем заслужил он свою горькую участь? Жил он открыто, революций не пущал, с оружием в руках не выходил, бежал по своей надобности - неужто ж за это смерть?». Но нет, не может заяц и с места сдвинуться: «Не могу, волк не велел!». А тут еще и волк с волчихой из логова вылезли. Начали зайцы оправдываться, убедили волка, разжалобили волчиху, и хищники разрешили зайцу проститься с невестой, а брата её аманатом оставить.

      Отпущенный  на побывку заяц «как из лука стрела»  торопился к невесте, прибежал, в  баньку сходил, окрутили его, и бегом  назад, к логову - вернуться бы к указанному сроку. Обратный путь тяжело зайцу дался: «Бежит он вечер, бежит полночи; ноги у него камнями иссечены, на боках от колючих ветвей шерсть клочьями висит, глаза помутились, у рта кровавая пена сочится…». Он ведь «слово, вишь, дал, а заяц своему слову – господин». Кажется, что заяц очень благороден, думает лишь о том, как бы не подвести своего друга. Но благородство по отношению к волку проистекает из рабской покорности. Более того, он осознает, что волк может его съесть, но в то же время упорно питает иллюзию, что «может быть, волк меня…ха-ха…и помилует!». Эта разновидность рабской психологии пересиливает инстинкт самосохранения и возводится в степень благородства и добродетели.

      Заглавие  сказки с удивительной точностью  очерчивает ее смысл, благодаря использованному сатириком оксюморону – соединению противоположных понятий. Слово заяц всегда в переносном смысле служит синонимом трусости. А слово самоотверженный в сочетании с этим синонимом дает неожиданный эффект. Самоотверженная трусость! В этом заключается главный конфликт сказки. Салтыков-Щедрин показывает читателю извращенность человеческих свойств в обществе, основанном на насилии. Волк похвалил самоотверженного зайца, оставшегося верным своему слову, и вынес ему издевательскую резолюцию: «… сидите, до поры до времени…, а впоследствии я вас…ха-ха…помилую!».

      Волк  и заяц не только символизируют охотника и жертву со всеми соответствующими им качествами (волк кровожаден, силен, деспотичен, зол, а заяц труслив, малодушен и слаб). Эти образы наполнены злободневным социальным содержанием. За образом волка «скрывается» эксплуататорский режим, а заяц представляет собой обывателя, полагающего, что возможно мирное соглашение с самодержавием. Волк наслаждается положением властителя, деспота, вся волчья семья живет по “волчьим” законам: и волчата играют с жертвой, и волчиха, готовая зайца сожрать, его по-своему жалеет...

      Однако  заяц тоже живет по волчьим законам. Щедринский заяц не просто труслив и беспомощен, но малодушен. Он заранее отказывается от сопротивления, отправляясь волку в пасть и облегчая ему решение “продовольственной проблемы”. Заяц считал, что волк вправе лишать его жизни. Все свои поступки и поведение заяц оправдывает словами: «Не могу, волк не велел!». Он привык повиноваться, он раб покорности. Здесь авторская ирония переходит в едкий сарказм, в глубокое презрение к психологии раба.

      Заяц  из сказки Салтыкова-Щедрина «Здравомысленный заяц», «хоть и обыкновенный это был заяц, а преумный. И так здраво рассуждал, что и ослу впору». Обычно сидел этот заяц под кустом да сам с собой разговаривал, рассуждал на различные темы: «Всякому, говорит, зверю свое житье предоставлено. Волку - волчье, льву - львиное, зайцу - заячье. Доволен ты или недоволен своим житьем, никто тебя не спрашивает: живи, только и всего», или «Едят нас, едят, а мы, зайцы, что год, то больше плодимся», или «Подлый народ эти волки - это правду надо сказать. Все у них только разбой на уме!». Но однажды вздумал он перед зайчихой своей здравыми мыслями щегольнуть. «Говорил-говорил заяц», а к нему в это время лиса подползла и давай с ним играть. Растянулась лиса на солнышке, велела зайцу «сесть поближе и покалякать», а сама «комедии перед ним разыгрывает».

      Да, лисица насмехается над «здравомысленным»  зайцем для того, чтобы в конечном итоге его съесть. И она, и заяц это прекрасно понимают, но ничего поделать не могут. Лисица даже не очень голодна, чтобы есть зайца, но поскольку «где же это видано, чтобы лисы сами свой обед отпускали», то приходится волей-неволей повиноваться закону. Все умные, оправдательные теории зайца, всецело овладевшая им идея о регулировании волчьих аппетитов разбиваются в пух и прах о жестокую прозу жизни. Получается, зайцы созданы для того, чтобы их есть, а не для того, чтобы создавать новые законы. Убежденный в том, что волки зайцев «есть не перестанут», здравомысленный «филозо́ф» выработал проект более рационального поедания зайцев - чтоб не всех сразу, а поочередно. Салтыков-Щедрин здесь высмеивает попытки теоретического оправдания рабской «заячьей» покорности и либеральные идеи о приспособлении к режиму насилия.

      Сатирическое  жало сказки о «здравомысленном»  зайце направлено против мелкого  реформизма, трусливого и вредного народнического либерализма, который  был особенно характерен для 80-х  годов.

      Сказка  «Здравомысленный заяц» и предшествующая ей сказка  «Самоотверженный заяц», взятые вместе, дают исчерпывающую сатирическую характеристику «заячьей» психологии как в ее практическом, так и теоретическом проявлении. В «Самоотверженном зайце» речь идет о психологии несознательного раба, а в «Здравомысленном зайце» - об извращенном сознании, выработавшем холопскую тактику приспособления к режиму насилия. Поэтому к «здравомысленному зайцу» сатирик отнесся более сурово.

      Эти два произведения - одни из немногих в цикле щедринских сказок, которые заканчиваются кровавой развязкой (еще «Карась-идеалист», «Премудрый пескарь»). Гибелью главных героев сказок Салтыков-Щедрин подчеркивает трагизм незнания истинных путей борьбы со злом при ясном понимании необходимости такой борьбы. Кроме того, на эти сказки повлияла и политическая обстановка в стране в то время - свирепый правительственный террор, разгром народничества, полицейские преследованиями интеллигенции.

      Сравнивая сказки «Самоотверженный заяц» и  «Здравомысленный заяц» в художественном, а не идеологическом плане, можно также провести между ними множество параллелей.

      В основе сюжетов обеих сказок лежит  фольклорное начало, разговорная  речь героев созвучна. Салтыков-Щедрин употребляет уже ставшие классическими  элементы живой, народной речи. Связь этих сказок с фольклором сатирик подчеркивает при помощи числительных с нечисловым значением («тридевятое царство», «из-за тридевять земель»), типичных присказок и поговорок («след простыл», «бежит, земля дрожит», «ни в сказке не сказать, ни пером описать», «скоро сказка сказывается…», «пальца в рот не клади», «ни кола, ни двора») и многочисленных постоянных эпитетов и просторечий («пресытехонька», «лиса-кляузница», «растабарываешь»,  «намеднись», «ах ты, горюн, горюн!»,  «заячья жизнь», «изладить», «лакомый кусочек»,  «горькие слезы», «великие беды» и др.).

      Читая сказки Салтыкова-Щедрина, всегда необходимо помнить о том, что сатирик писал не о животных и об отношениях хищника и жертвы, а о людях, прикрывая их масками зверей. Точно так же и в сказках о «здравомысленном» и «самоотверженном» зайцах. Излюбленный автором эзопов язык придает сказкам насыщенность, богатство содержания и нисколько не затрудняет понимание всего того смысла, идей и морали, которые Салтыков-Щедрин в них вкладывает.

      В обеих сказках в фантастические, сказочные сюжеты вплетаются элементы действительности. «Здравомысленный»  заяц ежедневно изучает «статистические  таблицы, при министерстве внутренних дел издаваемые...», а о «самоотверженном»  зайце пишут в газете: «Вот в „Московских ведомостях“ пишут, будто у зайцев не душа, а пар - а вон он как... улепетывает!». «Здравомысленный» заяц также рассказывает лисе немного о реальной человеческой жизни – о мужицком труде, о базарных развлечениях, о рекрутской доле. В сказке о «самоотверженном» зайце упоминаются события, автором придуманные, недостоверные, но по сути своей реальные: «В одном месте дожди пролились, так что река, которую за сутки раньше заяц шутя переплыл, вздулась и на десять верст разлилась. В другом месте король Андрон королю Никите войну объявил, и на самом заячьем пути сраженье кипело. В третьем месте холера проявилась — надо было целую карантинную цепь верст на сто обогнуть...».

      Салтыков-Щедрин, дабы высмеять все отрицательные  черты этих зайцев, использовал соответствующие зоологические маски. Раз трус, покорный и смиренный, значит, это заяц. Эту маску сатирик надевает на малодушных обывателей. А грозная сила, которую заяц боится, - волк или лиса - олицетворяет самодержавие и произвол царской власти.

      Злое, гневное осмеяние рабской психологии — одна из основных задач сказок Салтыкова-Щедрина. В сказках "Самоотверженный заяц" и "Здравомысленный заяц" героями выступают не благородные идеалисты, а обыватели-трусы, надеющиеся на доброту хищников. Зайцы не сомневаются в праве волка и лисы лишить их жизни, они считают вполне естественным, что сильный поедает слабого, но надеются растрогать волчье сердце своей честностью и покорностью, а лису заговорить и убедить в правоте своих взглядов. Хищники же остаются хищниками. 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 

     VI глава.

      Особенности щедринских сказок.

     Сказки  М.Е. Салтыкова-Щедрина написаны настоящим  народным языком – простым, сжатым и выразительным.

      Слова и образы для своих чудесных сказок сатирик подслушал в народных сказках и легендах, в пословицах и поговорках, в живописном говоре толпы, во всей поэтической стихии живого народного языка. Связь сказок Щедрина с фольклором проявилась и в:

      -традиционных  зачинах с использованием формы  давно прошедшего времени («Жили  да были»; «В некотором царстве,  в некотором государстве»; «Жил-был газетчик, и жил-был читатель»);

      - частом обращении сатирика к  народным изречениям – пословицам, поговоркам и присказкам («ни  пером описать, ни в сказке  сказать», «по щучьему велению», «скоро сказка сказывается», «долго  ли, коротко ли»);

      - использовании числительных с  нечисловым значением («тридевятое  царство», «из-за тридевять земель»);

      - употреблении постоянных эпитетов  и обычных фольклорных инверсий («сыта медовая», «пшено ярое»,  «храпы перекатистые», «звери  лютые»);

      - заимствовании из фольклора собственных имен (Милитриса Кирбитьевна, Иванушка-дурачок, царь Горох, Михайло Иваныч);

      - использовании свойственных народной  поэзии синонимических сочетаний  («путем-дорогою», «судили-рядили»)  и восходящих к фольклору фразеологизмов («на бобах разводить», «ухом не ведешь», «бабушка надвое сказала»).

      Близость  сатиры Салтыкова-Щедрина и произведений фольклора также прослеживается  в использовании разговорной  народной речи или просторечия.