Опыт толкования малопонятных слов и выражений в повести И.С. Шмелева «Лето Господне» на материале рассказа «Крестопоклонная»

Повествование ведется от лица шестилетнего ребенка, чья наивная непосредственность и искренность дают оценку всем явлениям жизни. Детская душа доверчиво раскрывается для восприятия мира. Мир для ребенка наполнен божественной значительностью. Все, что относится к богослужению и молитве,— все ощущается им как священное. На Троицу маленький герой видит себя и свое окружение по-новому: и двор, и мир за домом — новыми глазами. Все освящается от молитвы — и жизнь, и двор, и животные, и яблоки, и самый воздух. Так открываются духовные очи ребенка. Постепенно Ваня понимает, что всех людей, живущих рядом с ним, объединяет «светлое, выше всего на свете – Бог». В речах маленького Вани сквозит речь взрослых: отца, Горкина, приказчика Василь Васильевича… Их движения видятся глазами ребенка, их слова слышатся его ушами. Но иногда встречаются фразы, за которыми стоит не маленький Ваня, а уже пожилой писатель-эмигрант Иван Сергеевич Шмелев: «Сумеречное небо, тающий липкий снег, призывающий благовест… Как это давно было! Теплый, словно весенний ветерок… - я и теперь слышу его в сердце…Я оглядываюсь на Кремль: золотиться Иван Великий – колокол томительно позывает – по-мни! … Помню» [25, с. 45]. С этими словами в произведение входит одна из главных тем повести – тема памяти.

Художественный мир повести мифологичен: реален и одновременно сказочно идеален. Это и мир дореволюционной Москвы, и золотое тридесятое царство счастья. Он воплощает народные представления о счастливом мире, золотом веке. Мир человеческий и высший божественный мир не обособлены друг от друга. Любовь к земному царству освящена устремленностью к царству небесному, и, наоборот, высшие духовные ценности воплощаются в мире материальном, видимом, находят основу в прочном и богатом старорусском быте.

Темы времени и традиций создают трехчастную структуру книги. Персонажи, окружающие Ваню, сгруппированы как бы в три концентрических круга, соединенных между собой. Принцип соединенности проходит через все повествование. Центральной фигурой внутреннего, семейного круга является отец, вокруг которого расположены члены семьи: матушка, две сестры и два брата; младший из них Ваня — рассказчик. Второй круг образует двор: приказчик отца Василь Василич, работники подсобных служб и рабочие, всегда занятые в подрядах отца Шмелева. Внешний, периферийный круг составляет Калужская улица и еще шире — Москва, с великим разнообразием типов: духовенства, купцов, гробовщиков, трактирщиков, банщиков, сапожников, бараночников, юродивых. Соединяет все три круга действующих лиц книги старый плотник Горкин, чья обязанность—   смотреть за ребенком, затем следить за порядком в мастерских и выполнять поручения хозяина, требующие «своего глаза»; это простой, богобоязненный человек, пользующийся авторитетом и доверием всех, и к тому же еще староста Казанской церкви — приходской церкви Ваниной семьи.

Образ Михаила Панкратовича Горкина является одним из центральных в повести. Именно этот старый плотник, служивший семье Шмелевых долгие годы, истинно верующий, православный человек, носитель старинных народных традиций, народного миропонимания и святости, открывает для маленького Вани всю красоту и мудрость Божьего мира, учит его жизненным законам, объясняет значение праздников и важность соблюдения православных обрядов и старых обычаев. При этом народное мировосприятие характерно для Горкина — вплоть до типичного переплетения элементов веры и суеверия, о чем с доброй улыбкой вспоминает Шмелев. Горкин обладает философской мудростью, которая вытекает из его связи со своим народом, страной, религией.

До Шмелева мир русского купечества был известен по знаменитой «Грозе» Островского и истолкован как «темное царство». Писатель не только сумел оправдать купеческое сословие, к которому и сам принадлежал, но и возвысится над правдой сословной до правды народной. Он стал воскресителем в слове той России, где правда пронизывает всю жизнь людей – от быта до помыслов духа и где само слово «правда» почти сливается со словом «праведность».

И.С. Шмелев писал о своей книге «Лето Господне»: «В ней я показываю лицо святой Руси, которую я ношу в своем сердце Россию, которая заглянула в мою детскую душу» [4, с 143]. В каждой главе писатель дает образ родины – не той, что менялась от столетия к столетью, но «России вечной», в которой силен дух Святой Руси и контуры которой неизбежно проступают через Россию всех времен – и петровскую, и екатерининскую, и советскую. Без памяти о прошлом невозможно ни настоящее, ни будущее. Поэтому столь велика просветляющая сила повести. «Надо утешаться, очищаться и лечиться ею» [11, с. 57], – писал И.А.Ильин об этой книге, и, наверное, с ним согласились бы многие почитатели таланта И.С. Шмелева.

Мысленно писатель не раз возвращался к дорогим для него местам. Такое возвращение, особенно характерное для его автобиографической прозы, произошло и в повести «Богомолье», связанной с «Летом Господним» ведущими действующими лицами, а отчасти — и местом действия.

Русская литература богата художественными произведениями о детстве, из которых следует упомянуть такие произведения, как «Детство» и «Отрочество» Л.Н. Толстого, «Детские годы Багрова-внука» С.Т. Аксакова и «Детство Темы» Н.Г. Гарина-Михайловского. С подчеркнутой ориентацией на народную психологию и местный колорит, «Лето Господне» вносит незабываемый вклад в мемуарную литературу детства.

Русская эмигрантская литературная критика дала высочайшую оценку шмелевскому диптиху. И.А. Ильин выделил в «Лете Господнем», «национальное значение» и глубокую правдивость изображенной в книге московской, замоскворецкой среды.

В 80-е годы XX века в советской России постепенно стали появляться в печати произведения русских писателей-эмигрантов, возвратились «забытые» имена и судьбы, в другом ключе стали рассматриваться события недавнего исторического прошлого: революции, гражданской войны, белого движения. Книги Ивана Сергеевича Шмелева были опубликованы на Родине и сразу же привлекли внимание читателей. Темы и вопросы, затронутые писателем, оказались близки многим нашим современникам.

Глава 2.  Опыт толкования малопонятных слов и выражений в повести И.С. Шмелева «Лето Господне». На материале рассказа «Крестопоклонная»

2.1. Языковая личность писателя

В последние десятилетия многие лингвисты в своих работах обращаются к анализу роли человеческого фактора в языке, эта тема рассматривается в связи с изучением картины мира. Введение понятия “картина мира” в антропологической лингвистике позволяет различать два вида влияний человека на язык – феномен первичной антропологизации языка (влияние психофизических и другого рода особенностей человека на конструктивные свойства языка) и феномен вторичной антропологизации (влияния на язык разных картин мира человека: религиозной, философской, научной, художественной и др.) На базе таких исследований в лингвистике возникли новые понятия – «языковой картины мира» и «языковой личности».

«Языковая личность есть личность, выраженная в языке (текстах) и через язык, личность, реконструированная в основных своих чертах на базе языковых средств. В лингвистике языковая личность — это понятие, связанное с изучением языковой картины мира, которая представляет собой результат взаимодействия системы ценностей человека с его жизненными целями, мотивами поведения, установками и проявляется в текстах, создаваемых данным человеком» [5, с. 321].

Полное описание языковой личности в целях ее анализа предложено Ю.Н. Карауловым в его книге «Русский язык и языковая личность». Давая характеристику этому понятию, ученый предполагает: а) определение семантико-строевого уровня организации языковой личности (то есть либо исчерпывающее его описание, либо дифференциальное, фиксирующее лишь индивидуальные отличия и осуществляемые на фоне усредненного представления данного языкового строя); б) реконструкцию языковой модели мира, или тезауруса данной личности (на основе произведенных ею текстов или на основе специального тестирования); в) выявление ее жизненных или ситуативных доминант, установок, мотивов, находящих отражение в процессах порождения текстов и их содержании, а также в особенностях восприятия чужих текстов.

Языковая личность — многоуровневое понятие, характеризующееся противоречивостью соотношения стабильных и изменчивых элементов, устойчивости мотивационных предрасположений и способности подвергаться внешним воздействиям и самовоздействию — противоречивостью, проявляющейся на каждом уровне языковой личности: семантическом, когнитивном и мотивационном. Языковые личности опираются на системно-структурные данные о состоянии языка в соответствующий период, на социальные и характеристики языковой общности, а также сведения психологические, обусловливающие те ценностно-установочные критерии, которые и создают уникальный, неповторимый эстетический и эмоционально-риторическый колорит ее дискурса (или ее речи, всех текстов, ее «языка»)

В своей книге Ю.Н. Караулов анализирует языковые личности героев литературных произведений и их авторов, мы же обратимся к анализу языковой личности И.С. Шмелева, материалом для исследований станет текст его автобиографической повести «Лето Господне».

Проблема образа автора в художественном произведении исследуется в литературоведении. В современной коммуникативной стилистике текста изучается языковая и концептуальная картина мира автора; многоаспектные проявления образа автора в структуре, семантике и прагматике текста; рассматриваются модели смыслового развертывания художественных текстов разных типов в аспекте идиостиля; своеобразие текстовых ассоциаций и регулятивных структур, по-разному организующих познавательную деятельность читателя.

«Идиостиль (индивидуальный стиль, идиолект) — совокупность языковых и стилистико-текстовых особенностей, свойственных речи писателя, ученого, публициста, а также отдельных носителей данного языка. Проблема индивидуального стиля речи носит интердисциплинарный характер, поэтому зафиксирована в литературе в разных аспектах: историко-научном, науковедческом, психологическом, функционально-стилистическом» [22, с. 95].

Индивидуальный стиль речи выдвигает на передний план интеллект личности. Но интеллектуальные свойства человека отчетливо проявляются не на всяком уровне использования языка, в частности, на уровне структурно-языковом, отражающем степень владения обыденным языком, а лишь на сложных уровнях организации языковой личности — лингвокогнитивном и мотивационном.

 «Язык Шмелева приковывает читателя обычно с первых же фраз, – писал об особенностях слога писателя И.А. Ильин. – Он не проходит в нашем сознании спокойной и чинной процессией, как у Тургенева, и не развертывает свою бережливо найденную мозаику, как у Чехова, и не бежит безразлично, подобно бесконечному приводному ремню, как у большинства французских прозаиков. <…> В сущности говоря, язык Шмелева прост, он всегда естественно народен, часто простонароден. Так говорят или в русской народной толще, или вышедшие из простого народа полуинтеллигенты. <…> Но если читатель начнет читать Шмелева, <…> то он скоро заметит за бытовым словесным “простодушием” целую летучую стихию глубокочувствия и глубокомыслия» [11, c. 144].

Истоки языка писателя — живая народная речь, фольклор, библейские тексты, классическая литература. Самобытный дар Шмелева претворил стихию национального языка в новую эстетическую реальность. Шмелев, подобно В.И. Далю, в своих произведениях создает своеобразный словарь живого великорусского языка – «певучей» народной речи. Слово у него живет свободной, не стесненной рамками жизнью; здесь и диалекты, и говоры, и просторечия: «рязанские мы, стяпные; замолаживает, сдалече, устамши, раззавила, отойтить, напекает, кунай, деется, нонче, летошний год, спинжак, ноне» и т. д. В этой неправильности, приблизительности, свободе, которыми отмечено слово в народной речи, заключена для писателя подлинная музыка и красота родного языка. Особый круг разговорной лексики образован юмористически окрашенным словотворчеством героев Шмелева на основе народной этимологии: баславлять, чистяга, антерес, дотрогнутыться, зарочный золотой, нечуемо, мудрователь, проклаждаться, пондравиться, избасня, зазвонистый, обмишулиться, ворочь, душу пожалобить, ослободить, зеркальки, надолони, альхирей и др. Бойкость, ритмичность народного слова призваны подчеркнуть и «приговорки всякие»: «А ну-ка кваску, порадуем Москву. Грех не в уста, а из уст. У Бога всего много. Пешочком с мешочком. Ноне сестрица, а завтра — в глазах от нее пестрится. Чаи да сахары, а сами катимся с горы!»... Писатель отмечает лукавство, юмор, остроту, «зубастость» народного языка: «Почем клубника? По деньгам!» «Эх, и я бы с вами увязался, да не на кого Москву оставить!» «В монахи, а битюга повалит». Речь героев Шмелева – это и способ создания индивидуального, и многоликое проявление того, что писатель называет «немолчным треском сыпучей, бойкой, смешливой народной речи». Известное разнообразие вносится точным использованием профессионализмов, характеризующих речь плотника, будочника, сундучника, игрушечника. Воспроизведены мольбы убогих: «Благодетели... милостивцы, подайте милостыньку .. убогому-безногому... родителев-сродников… для ради Угодника, во телоздравие, во душеспасение…» [24, c. 44].

Повествование в «Лете Господнем» ведется от первого лица. Своеобразие стиля Шмелева связано с обращением писателя к сказу, мастером которого он был. Сказ предполагает имитацию устного, обычно социально-характерного монолога, имеющего конкретного или абстрактного слушателя. Автобиографические повести строятся как возможный рассказ ребенка, в которого перевоплощается взрослый повествователь. Это перевоплощение мотивированно идейно-эстетическим содержанием: автору важен чистый детский голос, раскрывающий целостную детскую душу в свободной и радостной любви и вере. Сказ строится на концентрации сигналов разговорной речи, при этом снимается граница между стилизуемой детской речью и речью народной, к богатствам которой обращается писатель. Одновременно подчеркивается «устность» рассказа, сигналом которой часто служит особая графическая форма слова, воспроизводящая удлинение звука или членение слова, отражающее интонационные особенности эмоционально окрашенной речи: «Сколька-а?.. А вот, Панкратыч… - говорит он с запинкой, поекивает, - та-ак, кипит… х-роший народ попался» [25, с. 167].

Характерной особенностью стиля повести является расширение (по сравнению с другими автобиографическими произведениями) сигналов припоминания. Традиционные помню, как теперь, вижу дополняются сигналами, связанными с различными сферами чувственного восприятия: это прежде всего глагол слышу, вводящий описание звуков или запахов. Воспоминания о детстве – это воспоминания о быте старой патриархальной Москвы и – шире – России, обладающие силой обобщения. В то же время сказ от лица ребенка передает его впечатления от каждого нового момента бытия, воспринимаемом в звуке, цвете, запахах. Это определяет особую роль цветовой и звуковой лексики, слов, характеризующих запах и цвет. Мир, окружающий героя, рисуется как мир, несущий в себе всю полноту и красоту земного бытия, мир ярких красок, чистых звуков, волнующих запахов: «Народу мало, несут пасхи и куличи в картонках. В зале обои розовые – от солнца, оно заходит. В комнатах – пунцовые лампадки, пасхальные: в Рождество были голубые? Лежат громадные куличи, прикрытые розовой кисейкой, - остывают. Пахнет от них сладким, теплым, душистым» [25, с. 64]. Богатство речевых средств, передающих разнообразные чувственные ощущения, взаимодействуют с богатством бытовых деталей, воссоздающих образ старой Москвы. Развернутые описания рынка, обедов и московских застолий с подробнейшим перечислением блюд показывают не только изобилие, но и красоту уклада русской жизни: «Блины с припеком. За ними заливное, опять блины, уже с двойным припеком. Лещ необыкновенной величины, с грибками, с кашкой… наважка семивершковая, с белозерским снетком в сухариках, политая грибной сметанкой… блины молочные, легкие блинцы… еще разварная рыба с икрой судачьей… желе апельсиновое, пломбир миндальный – ванильный…» [25, с. 155].