Изложение Троянской войны в «Илиаде»

Многие тут из сражавшихся острою медью позорно

Были постигнуты в тыл, у которых хребет обнажался

В бегстве из боя, и многие храбрые в грудь, сквозь щиты их.

[Ил., XII, 427 — 429]

 

И когда царь Крита Идоменей воздает хвалу мужеству Мериона, своего соратника, он опять-таки обращается к ранам в бою, способам и месту ранения:

 

Если б и ты, подвизаяся, был поражен иль устрелен,

Верно, не в выю тебе, не в хребет бы оружие пало:

Грудью б ты встретил копье иль утробой пернатую принял,

Прямо вперед устремившийся, в первых рядах ратоборцев.

[Ил., XIII, 288-291]

 

Интерес к ранениям и детальному рассмотрению их в эпосе художественно обоснован и эстетически значим.

Вместе с тем в эпических рассказах-отчетах об умерщвлении или ранении героя содержатся подчас подробности, место которым в специальных сочинениях по медицине и которые излишни при художественном определении почетного или позорного ранения. Так, чтобы составить представление о гибели Эхекла, достаточно знать, что Ахилл рассек ему череп, но излишне — что кровь теплая и нагрела меч. Важно, что герои Алкафой и Девкалион встретили смерть лицом к врагу: один упал, пораженный копьем в сердце, другому срубил голову Ахилл,— но не важно для установления храбрости каждого из них, что копейное древко, вонзившись в сердце, сотряслось от его биения и что при падении обезглавленного трупа из позвоночника выскочил мозг.

Подробности такого рода, будучи с медицинской точки зрения истинными, несомненно усиливают правдоподобие всего изображения в целом, всей сцены боя, заставляют поверить в реальность вымысла. Но этого мало. Рассказ о ране приобретает как бы самостоятельный смысл, анатомические подробности увлекают поэта и его слушателей «сами по себе», иначе — своим медицинским аспектом. «Не будь и слушателям и сказителю подобные медицинские «излишества» важны и нужны, едва ли они вошли бы в эпос, а Гомер, возможно, не упрочил бы за собой в древности славу опытного врачевателя и всемудреца» [32, с. 100].

Когда знакомишься с греческим героическим эпосом, то не только узнаешь, что у греков в войске, осаждавшем Трою, были опытные врачи, удачно излечивавшие раны, но и получаешь своего рода медицинскую инструкцию по врачеванию этих ран, изложенную убедительно и неназойливо подробно.

Вот изображение того, как врачует рану друг Ахилла, ахейский герой Патрокл:

 

...под грудь  подхвативши, повел он владыку  народов

К сени; служитель, узрев их, тельчие кожи раскинул.

Там распростерши героя, ножом он из лядвеи жало

Вырезал горькой пернатой, омыл с нее теплой водою

Черную кровь и руками истертым корнем присыпал

Горьким, врачующим боли, который ему совершенно

Боль утоляет; и кровь унялася, и язва иссохла.

[Ил., XI, 842—848]

 

Действия Патрокла осенены авторитетом мудрого кентавра Хирона (Ил., XI, 831—833), его и Ахилла наставника, а потому неоспоримы и нормативны.

А вот являет свое искусство Махаон, сын бога-врача Асклепия:

 

Язвину врач осмотрел, нанесенную горькой стрелою;

Выжал кровь и, искусный, ее врачевствами осыпал,

Силу которых отцу его Хирон открыл дружелюбный.

[Ил., IV, 217 — 219]

 

Наконец, представление о том, как готовили или, точнее, из чего составляли лечебную утоляющую жажду и подкрепляющую силы смесь дают следующие строки «Илиады»:

 

Им Гекамеда кудрявая смесь в питие составляла,

Прежде сидящим поставила стол Гекамеда прекрасный,

Ярко блестящий, с подножием черным; на нем предложила

Медное блюдо со сладостным луком, в прикуску напитка,

С медом новым и ячной мукою священной;

Кубок красивый поставила, из дому взятый Нелидом...

В нем Гекамеда, богиням подобная, им растворила

Смесь на вине прамнийском, натерла козьего сыра

Теркою медной и ячной присыпала белой мукою.

Так уготовя напиток составленный, пить приказала.

[Ил., XI, 624, 328 — 632, 638—641]

 

Питье приготовлено на прамнийском вине; в него входят тертый козий сыр, ячная мука или крупа, добавляется по вкусу мед. Питье заедают луком. Фармакологическая сторона ингредиентов рецепта и в наши дни ясна, понятна, приемлема.

Подобного рода «истина», иначе — полезные сведения, поучения в поэмах Гомера встречаются едва ли не по всем отраслям знаний.

Приведем еще несколько примеров.

Так, из гомеровского эпоса следует, что сок смоковницы обладает вяжущим свойством и пригоден как средство для свертывания молока:

 

Язву Пеан врачевством, утоляющим боли, осыпав,

Быстро его исцелил, не для смертной рожденного жизни.

Словно смоковничий сок, с молоком перемешанный белым,

Жидкое вяжет, когда его быстро колеблет смешавший,—

С равной Пеан быстротой исцелил уязвленного бога,

[Ил., V, 900 — 904]

 

что при бросании камня для силы удара расставляют ноги, создавая тем самым большую устойчивость:

Стал он (Гектор) у самых ворот и, чтоб не был удар маломочен,

 

Ноги расширил и, сильно напрягшися, грянул в средину...

[Ил., XII, 467-458]

 

и что над деревянным брусом, прежде чем он станет притолокой в дверях богатого дома, производят ряд совершенно конкретных плотницких операций/

Из вышеприведенных строк послегомеровская художественная литература использовала бы только одну первую, заимствовав из двух других лишь эпитет «гладкая»: гладкая притолока из дуба на острове каменистом и почти безлесном говорит о зажиточности хозяина дома. Вопрос же о том, кто и как сделал притолоку гладкой, никогда бы не возник перед поэтами более поздней поры сам по себе, без настоятельной к тому необходимости со стороны общего хода образной мысли.

В свою очередь, научная литература, напротив, восприняла бы, очевидно, лишь две последние строки и как несомненную истину конкретизировала их содержание, введя массу дополнительных подробностей. Только истина, только то, как протекал процесс обработки дерева, интересовала бы этот род литературы, эту систему человеческого мышления.

Поэмы Гомера органично соединяют в себе и то и другое — и истину, и вымысел. Истина — рассказ о процессе обработки дерева под притолоку — введена в поэму вымыслом и должна пояснить, сколь богата и знаменательна была вымышленная притолока в вымышленном доме, если над ней так долго и «истинно», с соблюдением всех правил искусства, трудился опытный плотник. И одновременно истина наделяет вымысел гомеровских поэм оставляющим в заблуждении правдоподобием: если так реальна гладкоотесанная дубовая притолока дома, о производстве которой в подробностях известно все, и это «все» — истина, то почему должен быть менее реален, истинен весь дом и его хозяин Одиссей со всеми своими странствиями? Истина предстает почти вымыслом" и вымысел почти истиной.

Помимо «истин», непосредственно связанных с фактами бытия, гомеровский эпос поставляет и «истины» духовные, «истины» отражения и преломления бытия в сознании людей, «истины» античной философии в различных ее аспектах: физические, этико-психологические, теологические.

В «Илиаде», рассказывая, как обманутые речью Агамемнона ахейцы устремились к кораблям, чтобы плыть домой, Гомер вводит сравнение:

 

Встал, всколебался народ, как огромные волны морские,

Если и Нот их и Эвр, на водах Икарийского понта,

Вздуют, ударивши оба из облаков Зевса владыки;

Или как Зефир обширную ниву жестоко волнует,

Вдруг налетев, и над нею бушующий клонит колосья;

Так их собрание все взволновалося...

[Ил., II, 144—149]

 

Гомеровское сравнение ведет к восприятию явления сразу в нескольких плоскостях. Ветер и облака создают картину волнения на море, рождают образ огромных мятущихся морских волн и вместе с тем — человеческих толп. С художественным образом сопряжен момент логической информации, момент «истинного» знания, научной аксиомы, для нас теперь трудно различимый, почти скрытый, но для древних необычайно ясный: ветры дуют из облаков. Последнее для ранней античности имеет значение исходного и первостепенного научного открытия. Схолии к Эсхилу свидетельствуют: «Ветры, по учению Анаксагора, возникают из земли, по Гомеру же, "из_ туч отца Зевса,,. Но Анаксагор говорит о материальной причине ветров, Гомер же о деятельной» [66, с. 101—121.].

 Причина возникновения  ветра — актуальный вопрос  античной физики, и решают его  равно компетентно философ Анаксагор  и поэт Гомер.

Итак, ветры дуют из облаков, но — из облаков владыки Зевса. И если принять во внимание, что одним из постоянных эпитетов Зевса является «облако», или «тучегонитель» (Ил., I, 517, 560 и др.), то окажется, что дуют они и по воле Зевса, т. е. дуновение их так или иначе направляет Зевс. Причем не Зевс — абстракция, но вполне реальный и грозный метатель молний, царь богов и людей, обитающий на вполне реальном Олимпе. Для древнего поэта одинаково ясно, что ветры дуют из облаков и что облака — проявление мощи Зевса.

Смешались, объединились мифологический образ, совпадающий со значением («тучегонитель» Зевс гонит тучи), расширенное логическое понятие (ветер дует из облаков) и поэтический многозначный образ народных толп-волн. Смешались, объединились научная физическая истина, художественный поэтический вымысел и мифологический вымысел-истина. И подобных примеров в эпосе немало.

Теперь об «истинах» гомеровского эпоса в сфере этической. Речь пойдет о сентенциях почти того же порядка, что и знаменитые сентенции Феогнида, о которых Плутарх сказал: «Мы знаем жертвоприношения без плясок и флейт, но не знаем поэзии без сказок и выдумки. А поэмы Эмпедокла и Парменида, сочинения о животных Никандра и гномические изречения Феогнида — все это произведения, которые взяли взаймы у поэзии размер и высокий стиль, словно телегу, чтобы не ходить пешком» [66, с. 124].

По мнению древних, сентенции Феогнида лишены вымысла, истинны и в силу этого могут быть поставлены в один ряд с философскими сочинениями Эмпедокла и Парменида, т. е. сопричастны понятийно-логическому мышлению. Но моральные сентенции Феогнида и Гомера близки как тематически, так и по внутренней структуре, по типу мышления, по той основной цели, которую они преследуют, — научить, принести пользу.

 

С умыслом добрым тебя обучу я тому, что и сам я,

Кирн, от хороших людей малым ребенком узнал,—

[Феогнид. Элегии, 27 — 28]

 

обещает Феогнид [63, с. 241].

«Слушать советы полезно», утверждает устами мудрого Нестора Гомер (Ил., 1, 274).

Оба они, и Феогнид и Гомер, действительно учат часто одному и тому же, советуют одно и то же:

 

Знает ли кто из людей, устремляясь к задуманной цели,

Что достижение даст — благо иль тяжкое зло?

Часто мы думаем зло сотворить,— и добро совершаем;

Думаем сделать добро,— зло причиняем взамен.

И никогда не сбывается то, чего смертный желает.

Жалко-беспомощен он, силы ничтожны его.

[Феогнид. Элегии, 135 — 140]

 

Гомеровский Зевс — коням Ахилла:

 

Ах, злополучные, вас мы почто даровали Пелею,

Смертному сыну земли, не стареющих вас и бессмертных?

Разве, что вы с человеками бедными скорби познали?

Ибо из тварей, которые дышат и ползают в прахе,

Истинно в целой вселенной несчастнее нет человека.

[Ил., XVII, 443 — 447]

 

И еще. На этот раз отнюдь не пессимистическое:

 

Вредно вином упиваться сверх меры. Но ежели люди

С разумом пьют,— от вина польза одна, а не вред.

[Феогнид. Элегии, 211—212])

 

Гомер в лице Диомеда советует:

 

Ныне предайтесь покою, но прежде сердца ободрите

Пищей, вином: вино человеку и бодрость и крепость.

[Ил., IX, 705 — 706]

 

Советы, поучения Гомера, как и Феогнида, для человека ранней античности — «истина», ценная, важная в своем едином и единичном значении, а потому «научная», т. е. отмеченная печатью понятийно-логического мышления.

Вместе с тем и у Феогнида, отчасти, и у Гомера, особенно и прежде всего, понятийно-логическая сторона поучений не стоит особняком, не выпадает из художественного целого, но входит в это целое, растворяется в нем.

 Так, в первой сентенции  Гомера мысль о беззащитности, слабости человека перед силами  мирозданья, поданая как «истина» («истинно в целой вселенной несчастнее нет человека»), акцентируется, подкрепляется образом «тварей, которые дышат и ползают в прахе»; а безотносительная «истина» о вине, сентенция вторая, расширяет образ Диомеда как эпического героя не только храброго, но и умудренного опытом.

Этические «истины» гомеровских поэм — ряд неоспоримых правил, обязательных к исполнению и руководству в делах и поступках.