Историзм и реализм драмы Р. Роллана "Робеспьер"

Стилю Роллана совершенно не свойственно то холодноватое «чувство меры», любовь к завершенному, законченному, та «заковывающая» чеканная форма, которая считалась свойственной французскому стилю. По справедливому замечанию одного из советских критиков, «Роллан продолжает стилевые традиции, идущие от Руссо и В. Гюго. Напрасно искать в книгах Роллана ювелирной отделки. Роллан не ювелир, но циклоп. Чары его не в филигранности фразы. Причины его мощного воздействия на читателя — тот грандиозный масштаб страстей, та огромная жизненная сила, тот пафос творчества, который всегда волнует читателя. Напор лирической эмоции как бы ломает все оковы» [1, с. 64]. Влияние Бергсона, проявившееся и в философской концепции и во всем творчестве Роллана, резко выявилось в самом стиле, как бы передающем «élan vital» Бергсона. Роллан как бы вызывает наружу эти глубоко бурлящие подспудные силы души. Поэтому возникает это «естественное», взволнованное дробление главок, из которых каждая представляет как бы такую волну внутреннего мира. Поэтому в романе царствует своеобразная психологизированная «абстрактность», освобождение не только от внешнефабульных моментов, но и частично от вещного мира, играющего у Роллана всегда совершенно подчиненную роль. Стиль Роллана «музыкален», а не «живописен». Самая отличительная черта стиля Роллана — это торжество стихийной и патетической страсти, эмоции, торжество во всем — в композиции, в структуре образа, во фразе. Романтизм Роллана создает ту постоянную, приподнятую интонацию, которая проявляется в гиперболических образах, выражающих огромные, гипертрофированные эмоции (стоит вспомнить характерное описание акта творчества в виде грозы в «Бунте»). Это проявляется и в резко патетической интонации фразы Роллана, в этих «восклицаниях души». Это проявляется в тяготении Роллана к приподнятым образам-символам (образ Христофора в конце «Жан-Кристофа», символические образы «Очарованной души»). Это проявляется и в постоянном стремлении Роллан к большим, монументальным произведениям, к объединению их в циклы. Вся эта эмоциональность и гиперболичность — лишь проявление того контраста «Величия Духа» и гниения мира, который является внутренним зерном всего цикла «Жан-Кристоф», как и всего творчества Роллана. Отсюда, из этого контраста, и вырастает то сочетание реалистических социальных памфлетов и стихии романтической эмоции, которое типично для больших романов — «Жан-Кристоф» и «Очарованная душа».

«Человечество», «Братство», «Свобода», «Дух» — эти понятия  эпохи французской революции 1789, из которых (как скажет впоследствии сам Роллан) буржуазия вытравила их благородное содержание, взяв их себе на службу, — эти понятия держали Роллана в своей власти. Роллану нужно было не меньше, чем все человечество и его слияние в единой гармонии через рамки классов и наций. Этот страстный, но утопический «максимализм» Роллана определял воссоздание социальных отношений в «Жан-Кристофе».

Идея «братства через  рамки классов» заставляла Роллана подобно другим писателям-гуманистам создавать культ дружбы, охватывающей одинокие и прекрасные души, рассеянные по миру, которые Роллан находил в самой различной социальной среде (Оливье, Грация, Антуанета, Эммануил в «Жан-Кристофе»). Единство через рамки классов — этот принцип определил отношение Роллана к рабочему движению, воспроизведенному в романе. Мощь и стихийная сила народных низов всегда влекли к себе Роллана, и с основанием писал он впоследствии, что всегда стремился быть посредником между избранными и массами. Но тогда, в годы «Жан-Кристофа», Роллан отшатывался от всякого насилия, от всякой политики, и рабочее движение пугало его и продажностью своей верхушки и теми чертами насилия, крови, которые неизбежно связаны с революционными движениями.

«Роллан стремился идти через рамки наций, и мы видим в «Жан-Кристофе» эпопею пацифистского интернационализма. Кристоф, Оливье, Грация образуют в романе гуманистическое единство немецкой, французской, итальянской культур, ту идеальную для Роллана в те годы «душу Европы», которая показалась ему слишком ограниченной в послевоенное время» [1, с. 65]. Этот культ единой Европы, Европы интеллигентских душ, конечно, не был пролетарским интернационализмом. Но в преддверии мировой войны во Франции, где в эти годы буржуазия разжигала шовинистические страсти, европеизм Роллана был смелым вызовом официальной идеологии.

«Социальный максимализм» Роллана, его стремления к всечеловеческому братству, давая роману столь высокое звучание, были в то же время и его слабостью. В заключительном томе цикла «Грядущий день» (1912) слабость эта наиболее наглядна. Стареющий Кристоф с мудрой терпимостью взирает на растущую империалистическую Францию, снисходительно приемлет новое поколение молодых хищников, философски констатирует приближение мирового пожара. Против воли Роллана какое-то приятие судьбы господствует в этой книге. Этот Кристоф, стоящий высоко над миром и благословляющий его, становится для автора символом предельной высокой мудрости, моральной победы. Но мы, читатели, не верим этому. И жест, которым Кристоф протягивает руку своему бывшему врагу, воплощавшему мир «Ярмарки», в действительности жест бессилия, примирения, а не победы, — примирения с той «ярмаркой на площади», борьба с которой составляла пафос «Жан-Кристофа». «Ставка на абстрактного Индивидуума, «бегство в дух» неизбежно обрекали бунт Роллана оставаться мнимым бунтом. Слова Маркса об абстрактном человеке Фейербаха и индивидуальном бунте Штирнера («Немецкая идеология») раскрывают самые основы гуманизма Роллана. Так остается для нас двойственным этот замечательный роман о художнике и капитализме — страстный, сильный, но обескрыленный бунт» [15, с. 99].

В 1914, накануне войны, Роллан создал одно из своих самых лучших художественных произведений — «Кола Бреньон» (вышел в 1919). Внешне столь не похожая на остальные вещи Роллан, эта книга связана со всем его творчеством глубоким внутренним единством: Кола — родной брат Жан-Кристофа и бургундки Аннет из «Очарованной души». Страстная любовь к жизни, ее страданиям, радостям, борьбе и труду, свойственная всегда Роллану, здесь выступает с особой жизнерадостностью. Кола Бреньон — резчик по дереву, гуманист и весельчак, простодушный и мудрый философ. Роллан с огромной любовью воссоздает эпоху позднего Ренессанса, докапиталистическую эпоху, когда труд и искусство, физический и духовный труд гармонически сочетаются, давая немыслимую для начала XX в. естественную и легкую радость творчества. В сущности Роллан возвращается здесь к проблеме художника и общества, к проблеме «Жан-Кристофа», только вся интонация проще, здоровее, жизнерадостнее. Кола — подлинный гуманист, в возрожденческом смысле слова, и наслаждение трудом, едой, вином, всем чувственным миром дано здесь с необычайным для Роллана сочным натурализмом. Бургундская почва, стихия народного юмора, сочный народный язык, даже своеобразная грубоватость речи — все это подчеркивает (лишь в необычно непосредственной и наивной форме) свойственную Роллану вообще любовь к жизни со всеми ее проявлениями.

«Кола, побеждающий жизненные неудачи своим галльским юмором, своим «философским» фатализмом, по-своему входит в ряд тех сильных героев, тех характеров, тех «Индивидуумов» Роллана, которые в своем внутреннем мире находили, или по крайней мере думали, что находят опору в борьбе с миром» [2, с. 22]. Веселое приятие судьбы Кола Бреньон было другим лишь видом того бунта и примирения, которым заканчивался «Жан-Кристоф». Эпопея «Жан-Кристофа» символически завершалась образом Христофора, несущего младенца через реку, — символ духа, несущего в грядущее новое человечество. Но куда, но как? Все это оставалось неясным. Огромная жизненность, жажда действия и героизма выхолащивались расплывчатой, абстрактной утопичностью идеалов Роллана.

Мировая война явилась  решающей вехой на пути Роллана, как и всей западной интеллигенции. В «Прощании с прошлым» (1931), с замечательной честностью переоценивая свой путь, Роллан воссоздал его основные этапы военных лет. Образ Роллана тех лет вырисовывается как крупнейшая фигура борца против войны, с исключительным личным мужеством и активностью противостоящего официальному буржуазному шовинизму. Затравленный в Париже, найдя убежище в Швейцарии, Роллан печатает в «Journal de Genève» свои разоблачающие статьи «Над схваткой» (1914, отд. изд. 1915). Но стоя над схваткой наций, Роллан отнюдь не был пассивным созерцателем событий. Он выступал защитником того царства духа, который воздвигал раньше Жан-Кристоф и который теперь сметала война. Отсюда его гневные строки по поводу разрушения культурных ценностей. Роллан клеймил шовинистические выступления интеллигентов и их молчание, равное соучастию, призывая их выступать в защиту духа (письмо к Г. Гауптману, 1914). Он разоблачал фетиши демократии и патриотизма — «Идолы» (1914). О степени ненависти к Роллану французских шовинистов дает представление черносотенная книжка А. Масси «Ромэн Роллан против Франции» (1915). В годы войны постепенно рушился в Роллане целый ряд иллюзий. Он испытал трагедию человека, увидевшего, как молодежь, воспитанная на его идеях бескорыстного служения и героической жертвы, шла восторженно умирать за французский империализм: «Я раздираюсь между благоговейным преклонением перед идущими на смерть и бунтом против убийц» [10, с. 71]. Становилось ясно, какие опасности таились в благородных, но абстрактных лозунгах Жан-Кристофа. С 1916 Роллан участвует в женевской газете «Demain», где в то время сотрудничали русские большевики — Ленин, Луначарский и др. В сборнике «Предтечи» (1919), посвященном убитым Жоресу, К. Либкнехту, Р. Люксембург, Эйснеру и Ландауеру, мы находим статьи Роллана 1915—1919, в том числе сильную «Убиваемым народам» (1916), разоблачавшую истинные причины войны.

Замечательным художественным документом о крахе иллюзий к  концу войны останется блестящая  сатира «Лилюли» (1919), где Роллан зло разделался со всеми идолами западной интеллигенции. Образы ее гротескны, — это схемы, марионетки, но при всей их условности — это одна из самых безжалостных и глубоко реалистичных вещей Роллана. «Лилюли» срывает все маски, показывая народы во власти Лилюли — патриотической иллюзии. Героем сатиры должен был быть Полишинель — Смех. Замышлявшаяся для массового народного театра, написанная сочной ритмической прозой с ассонансами, в грубоватой народной манере «Кола Бреньона», «Лилюли» должна была среди ужасов разрушения, разбивая иллюзии, утверждать смехом будущее. В предисловии к русскому изданию пьесы Роллан остерегает от пессимистического понимания ее. Однако она звучала гораздо более горько, чем хотелось самому Роллану — «Смех», «Истина» были слишком абстрактными точками опоры.

Но дух скепсиса и  нигилизма никогда не был свойственен  Роллану. В «Эмпедокле Агригентском» (1918) гуманистические идеалы Роллана подняты до целой философской концепции. Среди залитой кровью Европы Роллан кажутся современными идеи Эмпедокла о двух стихиях — Ненависти и Любви, о веке Гармонии, который должен сменить разгул века ненависти. Это — еще раз апофеоз всечеловеческой Гармонии, вечной мечты Роллана. Но «мало одного желания быть рычагом. Нужен камень, на который можно было бы опереться. А его нигде нет» [10, с. 75]. Камнем таким Роллан, еще утопист и пацифист, считал объединение борцов Духа. Уже во время войны Роллан сыграл огромную роль, объединяя вокруг себя пацифистски настроенную интеллигенцию всех стран. Но он оставался вне партии, вне движения масс, которым он сочувствовал, но с которыми он боялся связать себя. В 1917 Роллан горячо приветствовал русскую революцию, которую он всегда защищал на протяжении всего своего дальнейшего пути. Однако на приглашение Ленина в 1917 поехать в Россию Роллан ответил отказом, боясь вмешательством в политику «компрометировать свою роль бдительного интеллигента», стоящего «над всеми схватками». Вся позиция Роллана тех лет — трагическая позиция человека рожденного борцом, но не знающего путей борьбы, как не знали их широкие массы мелкой западноевропейской буржуазии. С огромной энергией Роллан боролся за объединение международной интеллигенции. В «Декларация независимости Духа» (1919) Роллан пытался объединить два отряда борцов — интеллигенцию и пролетариат — под гегемонией интеллигенции, которая должна была «освещать путь». В 1919 создалась интернациональная организация интеллигенции «Клартэ», объединившая интеллигентов всех оттенков — от революционного до гуманистически-пацифистского. Роман Роллана «Клерамбо» (1920) с типичным подзаголовком «Один против всех» стал евангелием пацифистской интеллигенции. Этот образ борца-одиночки, «свободной совести», отказавшегося от диктатуры «нации или класса», — типический образ той западной интеллигенции, которая, отшатнувшись от капитализма, сохраняла всю стойкость индивидуалистических предрассудков. 1921—1922 были годами жестокой полемики между революционной частью «Клартэ» во главе с Барбюсом и «ролландистской» ее частью. «Осью разногласий были вопросы насилия, диктатуры, дисциплины, от которой отшатывался тогда Роллан, боясь «узости и фанатизма» революционеров. Однако уже тогда Роллан сильно отличался от созерцательных пацифистов типа Дюамеля, презрительно отворачивавшихся от революционных движений масс. «Клартэ» распадалась под напором внутренних противоречий» [7, с. 63]. В 1922 Роллан переехал в Швейцарию. В поисках выхода он обратился в то время к учению Ганди, оказавшего наряду с Толстым огромное влияние на Роллана. Ганди казался Роллану образом борца, его непротивление — «неприятием» существующего строя, формой активной борьбы. Роллан, сохраняя еще некоторые иллюзии о революционной роли Ганди, обещает однако порвать с ним в случае его «измены». Нельзя не видеть, что многие из пацифистских идей «ролландизма» тех лет были в своей утопичности опасными, демобилизующими.

Годы 1920—1927 были для Роллана, как он сам пишет в замечательном предисловии к сборнику «15 лет борьбы» (1935), годами поисков и колебаний, за которыми последовала решительная переоценка ряда прежних идей, переоценка индивидуалистической идеологии и окончательный переход Роллана в лагерь пролетарской революции.

Уже в статье «Убиваемым народам» в 1916 Роллан назвал европейскую цивилизацию смердящим трупом. Теперь противопоставление гниющей буржуазной Европы и рождающегося мира, СССР, становится лейтмотивом его выступлений. Немалую роль в преодолении Ролланом пацифистских идей сыграло то, что он увидел, как эти идеи используются господами капиталистической Европы. Бывший «европеец», Роллан резко выступает против буржуазного паневропеизма, раскрывая его капиталистическую природу, показывая, что он направлен против революционной Азии и СССР («Ответ Г. Риу», «О пан-Европе», «Письмо Э. Рельгису», «Европа, расширься или умри» и др.).

В корне переоцениваются  Ролланом и гуманистические идеи свободы духа, а в связи с этим и роль интеллигенции. Со всей остротой Роллан оценивает ее замыкание в свое «я», этот интеллигентский индивидуализм, как измену. «Всякая мысль, которая не направлена на действие, — неудача и предательство» [10, с. 79]. Годы кризиса, окончательно проясняющие позиции Роллана («Прощание с прошлым», 1931), вызывают раскол среди представителей мелкобуржуазного гуманизма. В то время как одни из них сближаются с реакционным гуманизмом современной французской буржуазии, другие — и во главе их Роллан — отказываются от индивидуализма ради нового социалистического, пролетарского гуманизма. Сборник «15 лет борьбы» становится одним из крупнейших документов великой переоценки ценностей, связанной с крахом индивидуализма. Новое звучание получают для Роллана старые образы. Так, по-новому, гораздо более социально и остро, зазвучал образ Бетховена («Бетховен», 1927, и особенно «Бетховен и Гёте», 1932).

Роллан видит теперь в СССР новую родину, ибо там наполняются новым и подлинным содержанием те идеалы Роллана — «Свобода», «Человек», «Народ», — которые являлись абстрактными и выхолощенными прежде. Обращаясь к философским работам Маркса, Роллан пишет, что Маркс «вырывает у нас иллюзии „свобод“, свобод обособления и эгоизма» [10, с. 80]. Жажда героизма и действия приобрела ясность и полноту, став революционным героизмом и действием. В СССР Роллан видит осуществление своей давнишней мечты о народном искусстве, о художниках, творящих в единстве с народом, с массами. В статье о Ленине («Europe», 1934, январь) Роллан подчеркивает веру Ленина в творческие силы народных масс как высший дар гения. Роль интеллигенции теряет поэтому для Роллана мистический характер эпохи клартизма. Интеллигенция теперь для него — лишь отряд единой армии Труда. «Сейчас получаешь новое, никогда не испытанное раньше ощущение устойчивости. Перестаешь быть человеком, ходящим по водам» [10, с. 86]. Если сборник Роллана военных лет назывался «Над схваткой», то в 1935 Роллан пишет «В схватке», подчеркивая политическую заостренность своей позиции.