История изучения былин

Помимо былин тщательно  собирались и изучались так называемые духовные стихи, впервые изданные в 1849 году П.В. Киреевским и являющиеся составной частью русского народного эпоса. Герои духовных стихов – Егорий Храбрый, Дмитрий Солунский, Аника-воин, Алексей человек божий в народном сознании в каком-то смысле стояли рядом с Ильей Муромцем и Добрыней Никитичем. Это тоже богатыри, но особые – духовные богатыри, каждый из которых олицетворяет собой глубочайшие нравственные идеи. От былинных героев они отличаются лишь своим «книжным» происхождением, поскольку в основе духовных стихов лежат «книжные» сюжеты – легенды первых веков христианства, апокрифические сказания, евангельские и библейские сюжеты, но в народной интерпретации они переосмысливались точно так же, как любые другие «бродячие» сюжеты, совпадающие в фольклоре всех стран и народов. Популярностью же они пользовались нисколько не меньшей, чем былины и былинные герои.

 

Духовные стихи являются как бы своеобразным устным народным вариантом древней письменной литературы. Известны и их создатели – калики перехожие. Те самые, о которых Сергей Есенин писал в стихотворении «Калики» из цикла «Русь»:

Начало формы

 

Проходили калики деревнями,

 

Выпивали под окнами квасу,

 

У церквей пред затворами  древними

 

Поклонялись пречистому Спасу.

 

Пробиралися странники  по полю,

 

Пели стих о сладчайшем Исусе.

 

Мимо клячи с поклажею топали,

 

Подпевали горластые  гуси.

 

Ковыляли убогие по стаду,

 

Говорили страдальные  речи:

 

«Все единому служим мы господу,

 

Возлагая вериги на плечи».

 

Вынимали калики поспешливо

 

Для коров сбереженные  крохи.

 

И кричали пастушки насмешливо:

 

«Девки, в пляску! Идут скоморохи!»

 

Конец формы

 

Былинные калики тоже прошают милостыню. Но при этом всюду  подчеркивается, что ни в силе, ни в удали они не уступают богатырям, а зачастую и превосходят их.

Это калики исцеляют и  наделяют силой Илью Муромца; сокрутившись каликой, проникает Илья Муромец неузнанным в Царь-от-град; с каликой меняется одеждой и Алеша Попович, выходя на бой с Тугариным; каликами справляются Илья Муромец и Добрыня Никитич, спасая Михайло Потыка. Да и сами калики предстают в русском эпосе далеко не второстепенными персонажами. Это калики перехожие-переброжие, всегда находящиеся в пути, предупреждают богатырей о приближении врага, об опасности; они – традиционные вестники. Есть среди былинных героев Калика-богатырь, побивающий силушку, которой сметы нет, и не где-нибудь, а на тых полях да на Куликовых. Не менее значителен образ другого былинного калики – сильного могучего Иванищо, с которым не решается вступать в единоборство даже Илья Муромец.

Каликами создан и  каликам посвящен такой выдающийся памятник народной словесности, как былина «Сорок калик со калиною», выдвинувшая в ряд эпических героев своего богатыря – каличьего атамана Касьяна.

О значении поэтического творчества калик перехожих достаточно красноречиво свидетельствует знаменитая «Голубиная книга» (мудрая – глубинная). В древнерусской литературе было немало подобных книг, в которых, как выражались сами книжники, протолкуется глубина премудрости. Но глубина эта была небезопасна. Он бинныя книги почитает – так говорится в рукописи XIII века о человеке, впавшем в ересь. И это была одна из причин, почему апокрифические книги (буквальный перевод слова «апокриф» – тайный, сокровенный, доступный для немногих) чаще всего попадали в списки отреченных, ложных книг. И почему, в свою очередь, эти же апокрифы оказывались источниками каличьей поэзии. «Чернокнижие,- писал по этому поводу Ф.И. Буслаев,- распространявшееся между русскими грамотниками в книгах отреченных или еретических, немало способствовало к образованию этой, так сказать суеверной поэзии в нашей древней письменности».

 

На основе трех таких  письменных апокрифов («Свиток божественных книг», «Вопросы Иоанна Богослова», «Беседа  трех святителей») народ создал свой устный апокриф – «Голубиную книгу», бывшую на протяжении многих веков своеобразной народной энциклопедией, чуть ли не единственным источником сведений и представлений о мире и миропорядке, о космосе, о вселенной, отвечавшей на вопросы:

Начало формы

 

От чего зачелся наш  белой свет,

 

От чего зачался сонцо  праведно,

 

От чего зачелся и  светел месец,

 

От чего зачалася заря утрення,

 

От чего зачалася и  вечерняя,

 

От чего зачалася темная ночь,

 

От чего зачалися часты  звезды...

 

(«Сборник Кирши Данилова»)

 

Конец формы

 

О популярности духовных стихов говорит и такой факт: они входили в репертуар почти всех сказителей. «Почти все крестьяне и крестьянки,- свидетельствовал А.Ф. Гильфердинг,- которые поют былины, сверх того знают и духовные стихи». И в подавляющем большинстве случаев записаны они были не от калик, а от знаменитых сказителей XIX века Т.Г. Рябинина, А.П. Сорокина, К.И. Романова, П.Л. Калинина, В.П. Щеголенка, А.М. Крюковой, И.А. Федосовой, М.Д. Кривополеновой, имена которых в истории русской фольклористики значат нисколько не меньше, чем имена Пушкина, Гоголя, Лермонтова, Достоевского, Толстого в истории русской литературы. Выдающаяся сказительница Мария Дмитриевна Кривополенова, например, блестяще исполняла старины (народное название былин), всякого рода перегудки (народное название скоморошин) и с не меньшим удовольствием и мастерством – духовные стихи. «У бабушки Кривополеновой,- отмечала собирательница О.Э. Озаровская,- талант всеобъемлющий: с задором, с огнем поет она скоморошины и с величайшим проникновением – чудесные духовные стихи».

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Всеобъемлющ и сам мир эпический, созданный творческим гением русского народа. Ему присущи и величественные, монументальные формы героических былин и в равной степени все особенности «малых» эпических форм – сказочность, драматизм, юмор, сатира, гротеск. Поэтому мы с полным правом можем говорить о былинах-сказках, былинах-новеллах, былинах-балладах.

И все это – эпос.

Не раздробленный, не расчлененный на роды и виды поэзии, а разный.

 

Былинные герои живут  в многослойном эпическом мире, вместившем в себя и реальные события тысячелетней истории Руси, реальные исторические личности, и еще более древние верования и представления россов, сохранившиеся только в устных преданиях. И при этом у каждого из них, будь то центральный герой или персонаж самый второстепенный,- свое место и своя роль. У Василия Буслаева, не верящего ни в сон, ни в чох ( в вещие предсказания), бросающего вызов самому Року; у Ильи Муромца, твердо знающего, что в бою ему смерть не писана и потому постоянно как бы испытывающего судьбу, ее предначертание; у Аники-воина – в его встрече со Смертью; у калики Касьяна, оклеветанного княгиней Апраксией; у Саула Леванидовича, чуть не убившего своего «неузнанного» сына Константина Сауловича; у двух братьев – бедного и богатого Лазаря; у Алексея человека божьего, умирающего «неузнанным» нищим в доме своего отца; у Марьи Юрьевны, поддавшейся на обман, заманенной на чужбину; у Катерины, принимающей смерть от своего мужа Бермяты. У каждого из них свой ряд испытаний: у Дуная, у Егория Храброго, у Михаилы Козарина, у Данилы Ловчанина, у Ивана Гостиного сына.

В эпосе нет одинаковых героев и одинаковых судеб. Былины про  Чурилу Пленковича и Василия Игнатьевича  вполне могут начинаться одинаково, но сами герои абсолютно разные. Разные по характеру, по типу и даже по социальному положению: Чурила – богач, щап, а Василий – пьяница, голь кабацкая. И жену Ставра Годиновича никак не спутаешь с женой Ивана Годиновича, они и вовсе антиподы: жена Ставра Годиновича спасает своего мужа, а жена Ивана Годиновича – предает. И никто из богатырей не умирает так, как Святогор, как Дунай, как Сухман, как Данило Ловчанин или Василий Буслаев. И ни один из богатырей не спускается на дно Ильмень-озера к самому царю Морскому – это суждено только Садко, как только Михайло Потыку предначертано оказаться в подземном царстве.

Повторялось лишь то, что  может повторяться. Более того, должно повторяться: описания битв, пиров, снаряжения богатырей, равно как основные образы, эпитеты, сравнения, то есть все то, что в современном эпосоведении получило название «общих мест» или «формул».

Это один из основных законов  поэтики и былин, и сказок, и  песен – народного, коллективного  творчества вообще. Только при таких  условиях – устойчивости основных характеров, психологических типов, сюжетов и такой же устойчивости поэтических средств и основных «общих мест» – былины могли сохраняться веками. Не забудем – при устном бытовании, передававшиеся из уст в уста. Известно, что от Ирины Андреевны Федосовой было записано тридцать тысяч стихотворных строк – целая русская «Илиада». («Грамотой я не грамотна, зато памятью я памятна» – так говорила она сама.) Трофим Григорьевич Рябинин знал двадцать три былины общей сложностью более пяти тысяч строк. А самый «средний» размер былин – пятьсот – шестьсот строк, самый большой – более тысячи (в «Михайло Потыке» Никифора Прохорова – тысяча сто двадцать девять стихотворных строк).

Случаи замены, замещения  одного героя другим крайне редки. А  причины таких замещений в  большинстве своем чрезвычайно  серьезны.

 

Так, считается, что одного из самых древних мифических героев – Волха Всеславьевича, обладающего способностью оборачиваться (обвертоватца) в кого угодно – хоть в волка, хоть в ворона, хоть в муравья (он оборотень, а этот закон всеобщего оборачивания, превращения составляет основу основ языческого мировоззрения), в более поздних былинах «заменил» Вольга Святославгович. И Вольга тоже может птицей соколом летать под облака, волком рыскать по полям – иными словами, обладает такой же сверхъестественной силой, как и Волх Всеславьевич. А вот соху, самую обыкновенную крестьянскую соху ему поднять не под силу. Все его мудрости – ничто в сравнении с крестьянской силой Микулы Селяниновича.

Или другой классический пример – былины о Святогоре. И  Святогор, как Волх, как Вольга, может  все, вот только сумочку переметную ему не поднять, обыкновенной тяги земной не преодолеть. И далеко не случайно в одном из вариантов эту сумочку переметную без труда поднимает все тот же Микула Селянинович.

Крестьянин Микула Селянинович, как и крестьянский сын Илья Муромец, считаются поздними эпическими образами (в сравнении со Святогором, Волхом или Михайло Потыком). Это уже как бы итог развития русского народного эпоса, его высшие достижения.

Именно Илье Муромцу  суждено было заменить в народном сознании древнейший мифологический образ Святогора, ему Святогор передает свою силу. Но Илья в высшей степени странный наследник: он отказывается принять силу Святогора (если и принимает, то только полсилы), он не хочет обладать такой необыкновенной, явно сверхъестественной силой. И удивительная вещь: вся былина о встрече Ильи Муромца со Святогором от начала до конца построена на последовательном умалении образа Ильи Муромца, умалении самого популярного народного героя. Целый ряд сравнений – и блестящих сравнений! – должны убедить нас в том, насколько Илья Муромец меньше, слабее Святогора: и удары его легендарной палицы для Святогора что мухи укус, и сам-то Илья со своим конем богатырским умещается в кармане Святогора. А вывод и вовсе неожиданный для богатырского эпоса: погибает не слабейший, а сильнейший, именно сильнейший обречен.

Обратим внимание и на то, как он погибает. Ведь Святогора  никто не побеждает, это никому не под силу,- он сам ложится в  гроб. В лучшем случае, он мог бы еще  передать свою силу Илье Муромцу, но и от этого Илья отказывается.

Так языком символов и  аллегорий выражено в былинах  о встречах Микулы Селяниновича и  Ильи Муромца со Святогором сложнейшее явление духовной и исторической жизни народа, когда смена героев становится олицетворением смены целых  эпох и мировоззрений. Уходила в прошлое эпоха древнейших языческих мифов и представлений, а с ней уходили в прошлое и ее титанические образы, на смену которым приходили уже другие героические образы. Приходится только удивляться, насколько неожиданно и «мирно» решен в народном эпосе этот конфликт, исход которого вполне мог бы быть и иным: сражения, гибель, проклятия – все это тоже достаточно хорошо известно в мировом эпосе в подобных же ситуациях. Столь же характерно и то обстоятельство, что новые герои в сравнении с прежними – более земные, реальные, неразрывно связаны с тягой земной (что и подчеркнуто в былинах). Они почти не совершают сверхъестественных чудес, хотя и вступают в борьбу с Соловьями-разбойниками и Кащеями, но даже в этих случаях все их богатырские подвиги вполне реальны, включая богатырские палицы в сорок пудов (в 640 килограммов). Это не фантастика, а обыкновенная былинная гипербола.

Мифология, народная фантазия, миросозерцание, огромная поэтическая  и музыкальная культура – все  это нашло свое выражение в былинах. И реальная жизнь тоже – обычаи, быт, нравы Киевской, Новгородской, Владимиро-Суздальской и Московской Руси.

 

И русская история! Только в особой, народной, ее трактовке, в  особом восприятии и выражении –  фольклоризированная история. В противоположность сказке, которая, как принято считать, не имеет почти никаких точек соприкосновения с историей.

Именно на этом основании  былина и сказка считаются принципиально  разными видами народного творчества. «Сказка – складка, песня –  быль» – эта народная пословица еще в начале XIX века была положена в основу жанрового разделения сказок и былин.

Подобное разделение действительно крайне удобно при  жанровых классификациях фольклора. Ведь хорошо известно, что одним из непременных  условий бытования былинного и вообще эпического творчества всегда была вера в реальность происходящего в былинах.

Тому есть несколько  более чем убедительных примеров.

 

Д. Соколов, один из корреспондентов  алтайского собирателя С.И. Гуляева, в  письме к нему от 23 февраля 1860 года сообщает такую интересную подробность о записи двух былин про Алешу Поповича и Суханьшу Замантьева. «Посылаю Вам при сем,- пишет он,- две побывальщины или сказки, не знаю, как правильно назвать, списанные ныне со слов старика-крестьянина случайно. Этот старик нищий жил по просьбе моей у меня 12 недель. Однажды вечером я, чувствуя себя хорошо, начал рассказывать бывшим со мною про великого князя Дмитрия Ивановича, как он победил Мамая. И лишь только кончил, как старик закричал, что я вру, и стал объяснять по-своему (как это Вы увидите из второй побывальщины) и при этом сказал с уверенностью, что на поле Куликове и доныне костей надуло горы, а костей по всему полю, как снегу белого...»

Примерно так же, но уже в конце XIX столетия реагировал сын Трофима Григорьевича Рябинина Иван Рябинин, выступавший с исполнением былин в России и за границей (в фонограмм-архиве Пушкинского дома хранится запись его исполнения былин о Вольге и Микуле, об Илье Муромце и Соловье-разбойнике). Однажды его спросили:

 

- И ты веришь, что все это правда, о чем в былинах поется? Он ответил:

 

- Знамо дело – правда, а то – кака же потреба  и петь их? – И добавил: –  В те-то времена, поди, чаво  не было!

 

А вот еще один, не менее  характерный, пример.

 

Когда в 1915 году «вещая старушка» (так назвал сказительницу Марию Дмитриевну Кривополенову С.Т. Коненков, создавший ее замечательный скульптурный портрет) впервые оказалась в Москве, по которой разъезжали отнюдь не былинные богатырские кони, а автомобили и стояли отнюдь не княжеские терема и палаты, а многоэтажные дома, она именно в Москве нашего, XX столетия увидела не отрицание, а, наоборот, подтверждение своим древним былинам.