Чехов и Гоголь

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Доклад на тему:

Чехов и Гоголь

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Введение

 

В истории русской литературы имена  Гоголя и Чехова стоят не близко; тут нет уже и следа той  непосредственной и очевидной - даже и в чисто биографическом плане - связи, какая существовала между  Гоголем и Пушкиным, где традиция предстает в ясной форме творческого  содружества и раскрывается без  особых трудов.

Чехов отделен от Гоголя несколькими  десятилетиями истории, отмеченной именами Тургенева, Толстого, Достоевского и Щедрина, не говоря уж обо всей «натуральной школе», о Лескове и  Григоровиче, о Писемском, Помяловском, Успенском, Гаршине, о писателях второго и третьего плана, без которых история русской литературы - как история - все же не мыслится.

Но связь у Чехова с Гоголем  совершенно особая и, бесспорно, заслуживающая  внимания.

Цель нашего доклада – рассмотреть связь Чехова с Гоголем, определить, как творчество Н. В. Гоголя повлияло на А. П. Чехова как писателя. Сначала мы рассмотрим творчество Чехова и гоголевское влияние на него в общих чертах, затем подробно разберем «маленькую трилогию», и затем выясним роль «среднего человека» в произведениях Антона Павловича.

 

Текст доклада

 

Чехов и критика

 

Чехов и традиции Гоголя - об этом писали уже в журнальной критике предреволюционной  поры. Л. Е. Оболенский, первый критик, высоко оценивший «пестрые» рассказы Антоши Чехонте, отметил в его творчестве яркие проблески того «идеала таланта и художественности», который «для нас, русских, рисуется в Гоголе...». Казалось, Чехову нужно сделать один только шаг, создать завершенную крупную вещь, чтобы надежды его современников оправдались.

Но Чехов, к разочарованию критики, написал «Степь», «Скучную историю», совершил долгое путешествие и выпустил в свет книгу о Сахалине; в 90-е  и 900-е годы появлялись новые рассказы и повести, казавшиеся по-прежнему разрозненными, «пестрыми».

Критика отмечала в его творчестве отдельные гоголевские мотивы и  черты, но главного - направления, выраженного  в привычной форме,- не видела. Надолго запомнились впечатляющие слова Н. К. Михайловского о богатыре, который, «разрываясь на клочки», идет по своей дороге неведомо куда и зачем, все больше отклоняясь от путей, проложенных «отцами» русской литературы.

Предреволюционная критика связывала  имя Чехова с новейшими европейскими течениями («бессознательный импрессионист», «натуралист-импрессионист», «символист-импрессионист», или же метафорически определяла его как «русского Боккаччио», «русского Мопассана». Такие метафоры нисколько не умаляли художественного значения чеховского творчества, но столь явно переносили его истоки на европейскую почву, что вполне серьезно обсуждался вопрос, который и тогда уже не мог не казаться странным: не является ли Чехов по характеру своего дара писателем скорее западным, чем русским?

Опасность такого вывода стала особенно ощутимой после 1904 года, когда настала  пора подведения итогов: творческий путь Чехова нужно было рассматривать  как явление завершенное, принадлежащее  истории русской литературы, а  не ее текущему дню. Не лишая Чехова отечества и родословной, А. С. Глинка (Волжский) увидел в его творчестве заключительное звено и последнее  слово «той школы русской литературы, которая берет свое начало в Гоголе». Но общую эволюцию этой школы он определил как движение от реализма к импрессионизму и символизму, как  превращение «гоголевского в чеховское»: «Чехов не только заключительное слово, но и исходное... Внутри его реализма родился и вырос импрессионистский символизм, в его объективизме свила себе прочное гнездо лирика субъективных настроений».

Об ошибках и промахах русской  критической мысли, об эклектизме ее историко-литературных сопоставлений  и терминологической путанице довольно много писали уже современники Чехова. Но нужно помнить и о тех весьма своеобразных отношениях, какие сложились между Чеховым и его критиками. Гоголь написал не только «Ревизора», но и «Предуведомление для тех, которые пожелали бы сыграть как следует «Ревизора»; как и все другие большие художники дочеховской поры, он предугадывал возможные заблуждения критики и читателей и стремился их предотвратить. Это тоже гоголевская традиция - автокомментарий, предисловие или послесловие, ответ на критику: у Достоевского - «Дневник писателя», у Толстого - «Несколько слов по поводу книги «Война и мир», у Гончарова - «Лучше поздно, чем никогда», у Тургенева - «Предисловие к романам» и т. д. Критика привыкла к тому, что художник объяснял и толковал свои замыслы; в этом, собственно, и выражалась «связь между читателем и писателем», которой не видел Н. К. Михайловский: «а для г. Чехова ее не существует». Чехов действительно не входил в объяснения со своими критиками, не пояснял им, какого направления он придерживается и чью именно традицию продолжает; критика должна была не просто отмечать сильное и слабое в очередном рассказе и отделять положительных героев от отрицательных, но вчитываться, анализировать и сопоставлять, а это превышало меру ее возможностей. Если художник не писал довольно ясно о своем направлении, она считала его художником без направления; если сам он не пересказывал содержания своих рассказов и пьес, она объявляла их бессодержательными. Творчество Чехова не получало объяснений и казалось «творчеством из ничего».

 

Чехов и Гоголь

 

Для Чехова традиция - не отвлеченно-умозрительная схема, пишет М. П. Громов в своей работе под названием «Книга Чехова», но скорее запечатленная в слове память о типах, образах и коллизиях, предшествующей литературы.

Гоголь  вошел в память Чехова с гимназических  лет и остался в ней навсегда со всем своим словарем и стилистикой, со всем Миргородом своих живых и  мертвых душ, имена которых Чехов  переиначивал порой на собственный  юмористический лад, но иногда сохранял в первозданном виде; в одной из ранних его юморесок есть такая подпись: «Майор Ковалев».

Быть  может, нет у нас более своеобразной и полной энциклопедии литературной жизни России, чем свод чеховских писем, и мало кто из наших старых писателей так часто обращался к слову предшественников, применяя его к себе в иронически личных переосмыслениях: «В январе мне стукнет 30 лет... Здравствуй, одинокая старость, догорай, бесполезная жизнь!» (А. С. Суворину, 7 декабря 1889 г.)

«Как непосредственен, как силен  Гоголь и какой он художник» - эта  оценка не менялась на протяжении всей жизни Чехова; он вычеркнул из списка своих «литературных богов» Гончарова, далеко не все принимал в Тургеневе, Толстом, Достоевском, но Гоголь до конца  его дней оставался в его глазах «величайшим русским писателем» (А. С. Суворину, начало мая 1889 г.)

Детали в пейзажном описании «Цветов запоздалых» еще не являются собственно чеховскими - нет лирической связи с душевным миром персонажа, нет своеобразного «психологического  параллелизма», который уже в  ближайшие годы станет приметной  чертой повествовательного стиля Чехова. Эти строки, сравнения и подробности  навеяны, конечно, стилистикой Гоголя, его подчеркнуто предметным словом, наделенным материальной рельефностью, объемностью и почти земным весом.

В «Драме на охоте» (опубликована в 1884 - 1885 гг., но задумана и писалась едва ли позднее «Цветов запоздалых») есть прямые цитаты из «Мертвых душ» и  ряд портретных описаний в гоголевском  стиле. Вот, например, своеобразное сочетание  Плюшкина с Иваном Антоновичем: «Это был высокий жилистый человек  в ситцевом халате и порванных  туфлях... Все лицо было вытянуто вперед, словно стремилось к кончику носа... Такие лица называют, кажется, «кувшинными  рылами».

И тут же стилистический след знаменитой фразы о женщинах: «Поглядишь один раз на это маленькое пространство и увидишь больше, чем если бы глядел целые века на нескончаемый горизонт...» (у Гоголя: «Одни глаза их такое бесконечное государство, в которое заехал человек - и поминай как звали!»).

Традиция реализуется зачастую в формах травестирования и пародии, как это произошло с классическим типом «маленького чиновника». «Брось ты, сделай милость, своих угнетенных коллежских регистраторов! - писал Чехов брату 4 января 1886 года. - Неужели то нюхом не чуешь, что эта тема уже отжила и нагоняет зевоту? ...Реальнее теперь изображать коллежских регистраторов, не дающих жить их превосходительствам...» В «Смерти чиновника» переосмыслен не только сюжетный конфликт, но весь художественный мир гоголевской «Шинели». Башмачкин, по смирению своему, не посмел бы занять место, какое нашел для своего чиновника Чехов: во втором ряду кресел, на представлении «Корневильских колоколов», с биноклем у глаз, «на верху блаженства». Суть этой остропародийной сцены в том, что Червяков, это, как сказал бы гоголевский столоначальник, ничтожество, преследует и донимает генерала до тех пор, пока тот не становится уже не «чужим», а настоящим, грозным, гоголевским.

В чеховских рассказах мундир, фрак, визитка, чуйка, панталоны, так же как  шляпки, шиньоны, усы и т. д., получили, вслед за Гоголем, самостоятельное  художественное существование; как  в «Невском проспекте», в сюжетах  Чехова действует не «кто-то», а скорее «что-то»: «...солидно, подняв с достоинством голову, шагает что-то нарядившееся человеком»; здесь уместен такой, например, невероятный  стилевой ход: «Рыжие панталоны поднимают глаза к небу и глубокомысленно задумываются...»; или же: «И все ведь это надо знать! - вздыхают синие панталоны. - Во все вникать нужно... Дела, дела!»

Персонаж с его портретом, монологическим словом, характером и психологией  Чехову, как и Гоголю, нужен не всегда; в ранних рассказах человек  замещается предметной метафорой, знаменующей  слой, состояние или среду, и чаще всего это метафорически-подробное  одеяние: «Взять таперича хотя камергера... Что это за человек? Какого звания? А ты считай... Четыре аршина сукна наилучшего фабрики Прюнделя с сыновьями, пуговки, золотой воротник, штаны белые с золотым лампасом, все груди в золоте, на вороте, на рукавах и на клапанах блеск!.. Мундир - не подходи! Берешься за него руками, а в жилках пульса - цик! цик!»

Но, кроме того, Чехов наделял  своих персонажей ясным представлением о содержательности, осанистой мундирности таких словосочетаний, как «ваше превосходительство», «ваше преосвященство», «тайный советник», «барин» и т. д., и развивал в своих рассказах иронические коллизии, возникавшие всякий раз, когда в них вместо ожидаемого «толстого» появлялся «тонкий»: «Я готовился увидеть человека с эполетами... Но представьте мое разочарование! Рядом с матушкой гулял по саду тоненький, маленький франт в белой шелковой паре и в белой фуражке» («Тайный советник»). Подобные метаморфозы и всякого рода иронические разоблачения, восходящие к повествовательным приемам «Миргорода» и «Мертвых душ», у Чехова дают целый ряд вариаций: в «Торжестве победителя», в «Свирели» («Прежние баре наполовину генералы были, а нынешние - сплошной мездрюшка!»), в «Степи», где священник отец Христофор без рясы становится похожим на Робинзона Крузо; в дальнейшем слово «форма» и весь ряд его синонимов и предметно-образных или жанровых вариаций, сложившихся в ранние годы, приведет к универсальным трагедийно-комическим типам (Человек в футляре) и финальным сентенциям о «форме» в «Трех сестрах». Слова Кулыгина произносятся как бы вскользь, безотносительно к ходу действия, но опять-таки в своеобразном созвучии с афоризмом Гоголя: «У Гоголя сказано: скучно жить на этом свете, господа!»

Метафорическая дорога Гоголя может  быть продолжена до любого сюжетного  ответвления или поворота, связать  сколь угодно большое число эпизодов и всяческих художественных случайностей - судеб, историй, мыслей и лиц. Этой же дорогою шли персонажи Чехова.

«...Студент думал о том, что  точно такой же ветер дул и  при Рюрике, и при Иоанне Грозном, и при Петре, и что при них была точно такая же лютая бедность, голод, такие же дырявые соломенные крыши, невежество, тоска, такая же пустыня кругом...» («Студент»).

Сюжетная нить дороги связывает  маленькую трилогию - «Человек в  футляре», «Крыжовник», «О любви». На вокзале  встречаются толстый и тонкий. В «Ведьме» в метельную ночь сбивается с дороги почтальон. В рассказе «На пути» - история целой жизни. «Ни человеческого жилья, ни живой души вдали, и кажется, что тропинка, если пойти по ней, приведет в то самое неизвестное загадочное место, где... широко и величаво пламенеет вечерняя заря» - здесь магистр философии Коврин встретился с Черным монахом. По пути рассказана «Ариадна».

По дороге возникает «Дом с мезонином» и встречается Печенег. В одном  из самых поздних рассказов - «На  подводе» - разминулись две судьбы...

«Мне, дедушка, идти пешком легче. А  теперь сердце трясется» - это Липа несет умершего ребенка на руках.

«Старик зевнул и перекрестил рот.

- Ничего... твое горе с полгоря. Жизнь долгая - будет еще и хорошего, и дурного, всего будет. Велика матушка Россия! - сказал он и поглядел в обе стороны».

«Дедушка, - спросила Липа,- когда человек  помрет, сколько дней его душа по земле ходит?» («В овраге»).

Среди земных дорог и тропинок еще  и этот трагедийный мотив дороги, протянувшейся в вечность: преосвященный  Петр «уже простой, обыкновенный человек, идет по полю быстро, весело, постукивая палочкой...». У Гоголя: «...далее, далее, чтобы не видно было ничего, ничего...» 

Чехов помнил эту странную повесть  и упоминал ее: «...призналась вам, теперь буду молчать. Буду теперь, как гоголевский  сумасшедший... молчание... молчание...» («Три сестры»).

 

«Маленькая  трилогия» Чехова и Гоголь

 

Разберем более подробно маленькую  трилогию Чехова – «Человек в футляре», «Крыжовник», «О любви». Она многими корнями уходит в литературную почву, в произведения предшественников и современников Чехова – Гоголя, Тургенева, Толстого, Щедрина. Но более всего – в гоголевскую почву.

Первый рассказ трилогии, «Человек в футляре», был написан стремительно. В записных книжках сделана одна запись к этому рассказу: не сюжет, а формула-заглавие и некоторое  ее разъяснение. «Человек в футляре» писался максимум две недели: начат  в мае и завершен в начале июня 1898 года. После восьми месяцев, проведенных  во Франции, в возбуждении от дела Дрейфуса, Чехов вернулся на родину, и результатом этого нового возмужания, и гражданского, и художнического, стал «Человек в футляре».