Биография М.Цветаевой

Поиски монументальности, "высокости" привели Цветаеву к Библии и к античности. С наибольшей отчетливостью сказалось это в двух стихотворных трагедиях Цветаевой на мифологические сюжеты—"Триадна" и "Федра". Повышенный драматизм ее стихов выражается через противопоставление материи и духа, бытового и надбытового начала ("Пригвождена.... "). При этом нередко одно и то же слово вмещает в себя оба полюсных понятия. Так происходит в "Поэме Горы", где гора—одноименный реальный холм и духовная вершина. Обыгрывается два значения слова "гора"— в привычном для нас смысле и в архаическом, полузабытом — "гора" — "верх". "Поэма Горы" —"Песня Песней" Цветаевой, эмоционально перенапряженное выражение взмывающего духа, объятого высокой страстью. Любовь осмысливается в ней как чувство, подымающее смертного из грязи бытия. Марина Цветаева отталкивается от быта в порыве утверждения власти страстного, страдающего духа. Быт и бытие резко противопоставлены друг другу в ее стихах: 
 
    Око зрит — невидимейшую даль, 
    Сердце зрит — невидимейшую связь.... 
    Ухо пьет — неслыханнейшую молвь.... 
    Над разбитым Игорем плачет Див.

Продолжая жить в литературе и для  литературы, Цветаева писала много, с  увлечением. Стихи ее в ту пору звучали  жизнеутверждающе, мажорно. Только в  самые трудные минуты могли вырваться  у нее такие слова: “Дайте мне  покой и радость, дайте мне  быть счастливой, вы увидите, как и  это умею! ” В эти годы Государственное  издательство выпускает две книги  Цветаевой: “Версты” (1921) и поэму– сказку “Царь-девица” (1922).

В мае 1922 года ей было разрешено выехать  за границу к мужу, Сергею Эфрону, бывшему офицеру белой армии, оказавшемуся в эмиграции, в то время  студенту Пражского университета. В  Чехии она прожила более трех лет и в конце 1925 года с семьей переехала в Париж. В начале 20-х  годов она широко печаталась в  белоэмигрантских журналах. Удалось  опубликовать книги “Стихи к Блоку”, “Разлука” (обе– 1922), “Психея. Романтика”, “Ремесло” (обе –1913), поэму-сказку “Молодец” (1924). Вскоре отношения Цветаевой с эмигрантскими кругами обострились, чему способствовало ее возраставшее тяготение к России (“Стихи к сыну”, “Родина”, “Тоска по родине! Давно…”, “Челюскинцы” и др. ).

В годы эмиграции в стихах Цветаевой  звучали тоска и боль расставания  с родиной, исстрадавшейся и "лютой", пожарищах и крови. Стихи рождались  самые разные, от высокоторжественных  до "простонародных", только на трагическом  уровне. Цветаева проделала на чужбине  тот же путь, что и многие русские  писатели (Бунин, Куприн, Шмелев, Набоков), они— каждый по-своему —чувствовали себя одинокими, отъединенными от эмигрантской действительности, от литературной и  прочей суеты. И всеми мыслями  она обратилась вспять, к прошлому, к "истокам". Уйдя "в себя, в  единоличье чувств" она хотела воскресить весь тот мир, канувший в небытие, который создал, вылепил ее— человека и поэта. Той России — нету, 
 
    Как и той меня. 
    В цикле "Стихи к сыну" есть строки: 
    Нас родина не позовет! 
    Езжай, мой сын, домой — вперед — 
    В свой край, в свой век, в свой час, — от нас — 
    В Россию — вас, в Россию — масс, 
    В наш-час — страну! в сей-час — страну! 
    В на-Марс — страну! в без-нас — страну!

Но несмотря на это утверждение, Цветаева в 1934 году пишет с чувством гордости: Сегодня — смеюсь! 
 
    Сегодня — да здравствует 
    Советский Союз! 
    За вас каждым мускулом 
    Держусь — и горжусь: 
    Челюскинцы — русские!

С горечью и болью Цветаева встретила  известие о захвате Чехословакии фашистами. Ее антифашистские стихи, посвященные  борющемуся чешскому народу, стали  взлетом ее таланта: 
 
    В клятве руку подняли 
    Все твои сыны — 
    Умереть за родину 
    Всех — кто без страны!

Но заключительного аккорда  в творчестве Цветаевой нет, причиной тому — творческий кризис. "Эмиграция  делает меня прозаиком.... " —писала  она. Принято считать, что молчание было вызвано тяжелыми обстоятельствами жизни. Рассуждая по-человечески, даже одного из трагических событий ее жизни достаточно было бы, чтобы парализовать творчество. Тем не менее, внешние обстоятельства никогда полностью не объясняют внутреннюю судьбу поэта. Террор пробудил музу Мандельштама, мировая война не помешала, а наоборот, помогла Ахматовой взглянуть на свою жизнь "как с башни". Сама Цветаева считала, что ее кризис связан с художественными причинами: "Моя трудность, — писала она в 1940 году, —в невозможности моей задачи, например словами (то есть смыслами) сказать стон: а-а-а. Словами (смыслами) сказать звук". Еще раньше в "Крысолове", Цветаева определила поэзию как 
 
    Рай — сути, 
    Рай — смысла, 
    Рай — слуха, 
    Рай — звука.

Однако эта "идеальная поэтика" у Цветаевой начала раздваиваться: гармония "сути и слуха" сменилась  их противоборством, смысл уже не умещался в звук, голый стон, от социально-политического  раздвоения, уже не мог облечься в смысл. Летом 1939 года, после семнадцати лет эмиграции Цветаева вернулась  на родину. По-прежнему, она общалась со многими, но все было лишь "людной пустошью" в ее одиночестве и  горе. Муж и дочь были репрессированы. Цветаеву не арестовали, не расстреляли—ее казнили незамечанием, непечатанием, нищетой. Тема юности (жизни и смерти) возникают у Цветаевой и в последние годы: 
 
    Быть нежной, былинкой и шумной, 
    — Так жаждать жить! — 
    Очаровательной и умной, — 
    Прелестной быть! 
    Знаю, умру на заре! 
    На которой из двух, вместе с которой из двух 
    Не решить по закату. 
    Ах, если б можно, чтоб дважды мой факел потух, 
    Чтоб на вечерней заре и на утренней сразу.

В июле 1941 года Цветаева покидает Москву и попадает в лесное Прикамье, Елабугу. Здесь, в маленьком городке, под гнетом личных несчастий, в одиночестве, в состоянии душевной депрессии, она кончает с собой 31 августа 1941 года.

Так трагически завершается жизненный  путь поэта, всей своей судьбой утвердившего органическую, неизбежную связь большого искреннего таланта с судьбой  Родины. 
 
  

  Душа  Поэта.

Без души весь этот мир был и  есть не более как мертвый труп, темная бездна и какое-то небытие; нечто  такое, чего даже боги ужасаются”. Эти  слова Плотина античного философа, умершего более семисот лет тому назад, - можно было бы взять в  качестве постскриптума к судьбе Марины Ивановны Цветаевой - величайшего  поэта эпохи трагической потерянности человека. Сорок девять лет непрерывной  души в бездушном и удушливом  мире. В чем смысл этого посланничества поэта, его заброшенности в эпоху? 
 
    К вам всем – что мне, ни в чем 
    Не знавшей меры, 
    Чужие и свои? ! 
    Я обращаюсь с требованием веры 
    И с просьбой о любви.

Эта обращенность - через головы современников - не к нам ли? “Я то знаю, как меня будут любить (что читать! ) через  сто лет! ” Поэт лишь тогда имеет  шанс прикоснуться к корневищу эпохи, когда “удержит” (греческое "эпохэ") себя от нее, посторонится, не даст увлечь себя мутному потоку “исторического”: О поэте не подумал 
 
    Век – и мне не до него. 
    Бог с ним, с громом, Бог с ним, с шумом 
    Времени не моего! 
    Если веку не до предков – 
    Не до правнуков мне: стад. 
    Век мой – яд мой, век мой – вред мой, 
    Век мой - враг мой, век мой – ад.

Таков, в глубине своей, каждый поэт. Но трагизм пути Цветаевой - совершенно особый, заставляющий вспомнить древних  орфиков, платоновскую пещеру узников или “Пещеру нимф” Порфирия.... Возможно ли при таком трагическом диссонансе с веком (а ведь век и увечье - однокоренные слова! ) говорить об окликнутости им поэта? Только ли эстетически или же назидательно-исторически (изломанность судьбы, затравленность поэта “веком-волкодавом”) значима для нас Цветаева? 
 
    Быт и бытие.

Бытие (возникновение, рост, жизнь) и  быт (скарб, дом, то, что имеют) - антитеза эта прошла через все творчество Цветаевой и ею неоднократно подчеркивалась. Взятая сама по себе, она вряд ли может многое сказать о поэте: в самом деле, образ Поэта-романтика - и быт, “золотой горшок” - вот уж воистину “две вещи несовместные” и в несовместности своей вполне привычные.

Но что поражает нас в Цветаевой, так это немыслимое для нас, современных, изломанных и изолгавшихся, проникновение  в саму сердцевину бытийного, то есть человеческого по преимуществу. Ибо  только человек - есть: Бог выше всякого  существования, животное, растение, камень - они слишком уж есть, не склонны  и не приемлют столь нужного для  бытия изменения. А бытие - это  и есть жизнь, изменение, дыхание (о  чем и свидетельствует древнейший корень этого слова). А что есть самое бескомпромиссное изменение, как не самоотрицание, то есть тяга к небытию: “я не хочу умереть, я - хочу не быть”. Вот и получается, что  роман поэта с бытием, оборачивается  одновременно тягой к несуществованию. Это не есть “охи” да “ахи” об изгнанничестве всякого поэта, это - прикосновение к самой сердцевине человеческого существования: быть - дабы не быть, и не быть - чтобы воистину стать. Это и есть Жизнь человеческая (не божественная и не животная). “Судьба. Живу, созерцая свою жизнь, - всю жизнь - Жизнь! - У меня нет возраста и нет лица. Может быть - я - сама Жизнь! ” Сама Жизнь.... Само-жизнь - то, что древние называли “автодзоон”, или иначе - Душа....

Только человек может быть: все  остальное - либо никогда не будет, либо уже есть. Понимание этого - характернейшая черта современности (а современность это западная культура). Какую проблему ставили во главу угла Фома Аквинский, Майстер Экхарт, Гегель, Хайдеггер (при всей их несхожести! )? - проблему бытия, то есть активной, себя утверждающей явленности чего-то потаенного и в потаенности своей незнаемого.

Западная культура, в существе своем, и есть культура бытия. Но есть и  нечто иное - культура лика, культура, данная нам “Троицей” Андрея Рублева. Что есть лик, и чем он отличается от личины?

Во-первых, будучи средоточием индивидуальности, лик не имеет ничего общего с “индивидуумом”. Он снимает рамки только индивидуального, являясь уже неким (индивидуальным же! - вспомните икону) обобщением, в  себе самом заключающим беспокойство, прорыв к всечеловеческой природе. Это - Эрос, страсть к своему в  себе - первый тезис культуры.

Приобщение к природе, “стихии  человечности”, этому чернозему  про-изведения (“поэзис”) искусства, - это припадение к матери-земле, тому “храну” лика, чьи оберег и жалостливость лежат в основе второго тезиса культуры - Деметры. Явленность этого момента характеризуют потрясающую древность, глубинность и, одновременно, современность поэзии Цветаевой. 
 
    Спи! Застилая моря и земли, 
    Раковиною тебя объемлю: 
    Справа и слева и лбом и дном – 
    Раковинный колыбельный дом.

Вот этот момент цветаевской выразительности, выразительности Деметры, вышедшей из тысячелетнего затвора, мы будем неоднократно подчеркивать в дальнейшем. Именно эта глубинная интуиция оказалась камнем преткновения для многих современников поэта, искавших аполлоническую фигурность, а находивших пещерный, могильный свод. 
 
    Существования котловиною 
    Сдавленная, в столбняке глушизн, 
    Погребенная заживо под лавиною 
    Дней – как каторгу избываю жизнь.

Совсем неслучайно вспоминается здесь  “котлованное” косноязычие Платонова: как будто некий запрос прозвучал  из самых недр эпохи - и поэт откликнулся. Но самоуглубление в себя, сновидческая исихия в пещере своего сердца - это только залог лицетворения. Ибо отличие лика от личины - богоуподобляющаяся отвага саморастраты своей природы (“Бога ты узнаешь по неизбывной пустоте его рук”), выхода за все пределы, то третье, что мы назовем - Дионис. Милый, растрать! 
 
    С кладью не примут! 
    Дабы принять – 
    Надо отринуть!

Это - “кенозис”, самоумаление, жертва - то, что делает человека человеком, ибо уподобляет его Богу: 
 
    Все величия платны – 
    Дух! – пока во плоти. 
    Тяжесть попранной клятвы 
    Естестввом оплати.

Человек преступает свои пределы, чтобы  оплатить преступление всем естеством, исчерпать его, пожертвовать всей “кладью” своей, всем своим “здесь” во имя  “где-то”. В этом средоточие цветаевского созвучия смыслов: “быть” - “плыть”, то есть уходить от себя, здесь и теперь положенного, к себе еще не бывшему. Вот оно - бытие поэта: 
 
    …когда готический 
    Храм нагонит шпиль 
    Собственный… 
    Штиль нагонит смысл 
    Собственный…

Бесконечная погоня за смыслом (вечная суббота, серебро, заря, боль ожидания) и боязнь его фиксации (воскресенье, полдень, золото, счастье), то есть умерщвления: “белое не вылиняет в черное, черное вылиняет в белое” (а потому черное есть жизнь в ожидании света). “Между воскресеньем и субботой Я повисла, птица вербная”.

Здесь мы касаемся важной и очень  значимой для века XX проблемы: проблемы смысла. 
 
    Смысл.

Предшествующие эпохи различались  между собой либо как уже обретшие смысл (который теперь уже просто необходимо воплотить в жизнь), либо как только еще ищущие его. Особенностью нашего времени является дискредитация  самого понятия “смысл”. Мировые  войны, революции - вся кровавая круговерть XX столетия свидетельствуют о том, что все мы живем под знаком агрессии смысла. Как понимать это  утверждение? Агрессивный смысл - это  некая данность, которой можно  овладеть и, овладев, применить. Абсолютный смысл человеку не дан, а задан, то есть нудит к отплытию, трогает, терзает  и растягивает душу. То же, что  дано всегда есть лишь условность, “вечный  третий в любви”: 
 
    Узнаю тебя, гроб, 
    Как тебя не зови: 
    В вере – храм, в храме – поп, 
    Вечный третий в любви! … 
    Все, что бы ни – 
    Что? Да все, если нечто!

Смысл - это нечто неразрывно сопряженное  с мыслью, которая, в свою очередь  восходит к древнему корню mudh - страстно стремиться к чему-либо. Здесь уже нет агрессии Утопии, подчиняющей себе Жизнь, но стремление ввысь неудовлетворенного собой человека. Поэтому поэзия Цветаевой, для которой смысл - это всегда страсть, обнажение сути, скрывающейся за всякой личиной, возвращает нас далеко назад, за себе довлеющую европейскую культуру к праистокам стихии человечности. Происходит отрицание “самостоятельности идеи как высшей и безусловной руководительницы всякого бытия” (Зиммель). 
 
    Принц Гамлет! Довольно царицыны недра 
    Порочить… Не девственным – суд 
    Над страстью. Тяжеле виновная – Федра: 
    О ней и доныне поют. 
    И будут! – А Вы с вашей примесью мела 
    И тлена… С костями злословь, 
    Принц Гамлет! Не Вашего разума дело 
    Судить воспаленную кровь…