Биография М.Цветаевой

 
    Содержание. 
    1. Вступление 
    2. Биография 
    3. Душа Поэта 
    4. Быт и Бытие 
    5. Смысл 
    6. Смерть и время 
    7. Небо Поэта 
    8. Литература 

Вступление.

Среди бесценных духовных сокровищ, которыми Россия так богата, особое место принадлежит женской лирической поэзии. Этот жанр созвучен женской  душе. Говоря о женской лирике, следует  рассматривать все ее многообразие—лирику  философскую, гражданскую, пейзажную  и любовную. Только погружаясь во все  разнообразие лирической стихии, поэт обретает силу, полноту и целостность  ощущения жизни. Лиризм—это чудесная способность поэта всякий раз, в  неповторимости данного мгновения, увидеть мир как бы заново, почувствовать  его свежесть, изначальную прелесть и ошеломляющую новизну. А именно эти качества присущи женской  душе. Лирика рождается из непреодолимой  потребности душевного самораскрытия, из жадного стремления поэта познать  самого себя и мир в целом. Но это  лишь половина дела. Вторая половина в  том, чтобы заразить своим пониманием другого, взволновать и удивить  его, потрясти его душу. Таково замечательное  свойство лирической поэзии: она служит катализатором чувств и мыслей. Вся  гамма чувств доступна женской лирики—  любовь и гнев, радость и печаль, отчаяние и надежда. Поскольку в  основе лирической поэзии лежит конкретное личное переживание, ее нет и быть не может без личности поэта, без  его душевного опыта. Д. И. Писарев  утверждал: "Лириками имеют право  быть только первоклассные гении, потому что только колоссальная личность может  приносить обществу пользу, обращая  его внимание на свою собственную  частную и психическую жизнь". Сказано это чересчур категорично, но по существу совершенно верно: только тот имеет право на исповедь и  может рассчитывать на сопереживание  читателя, кому есть чего сказать. Личность поэта должна быть непременно значительной, духовно богатой и тонкой. Только при этом условии лирическая поэзия способна решить свою главную задачу—приобщить читателя к доброму и прекрасному. А кто как не женщина-поэт способна это сделать.

Феномен женской поэзии вызывал  всегда, вызывает и ныне разноголосицу  суждений. Критических страстей, язвительных  нареканий, скептических ухмылок здесь  еще больше, чем в спорах о женской  прозе. Наверное, потому, что явление  это труднее "не замечать", так  как оно в отечественном и  мировом масштабе имеет плеяду, безусловно, признанных имен. Это прославленные  поэтессы античности Сапфо и Коринна. Это совсем близкие нашему времени Зинаида Волконская—муза многих поэтов, Евдокия Ростопчина, Каролина Павлова, Зинаида Гиппиус. За всеми именами— творчество, выразившее свою эпоху полной мерой. Замечательные страницы женской поэзии прошлого века вошли в сокровищницу литературы, но только в XX веке женщины обрели полный поэтический голос в лице Анны Ахматовой и Марины Цветаевой. 
 
    

Биография.

Марина Цветаева родилась в Москве 26 октября 1892 года в высококультурной семье, преданной интересам науки  и искусства. Отец ее, Иван Владимирович Цветаев, профессор Московского  университета, известный филолог  и искусствовед, стал в дальнейшем директором Румянцевского музея изящных искусств (ныне Государственный музей искусств имени А. С. Пушкина).

Мать происходила из обрусевшей польско-немецкой семьи, была натурой  художественно одаренной, талантливой  пианисткой. Умерла она еще молодой  в 1906 году, и воспитание двух дочерей, Марины и Анастасии, и их сводного брата Андрея стало делом глубоко  их любившего отца. Он старался дать детям основательное образование, знание европейских языков, всемерно поощряя знакомство с классиками отечественной и зарубежной литературы и искусства. В шестнадцать лет  Марина Цветаева осуществила самостоятельную  поездку в Париж, где прослушала в Сорбонне курс старо французской  литературы. Учась же в московских частных гимназиях, она отличалась не столько усвоением обязательной программы, сколько широтой своих  общекультурных интересов.

Уже в шестилетнем возрасте Марина Цветаева начала писать стихи, и притом не только по-русски, но и по-французски, по-немецки. А когда ей исполнилось  восемнадцать лет, выпустила свой первый сборник “Вечерний альбом” (1910), включавший в основном все то, что  писалось еще на ученической скамье. Сборник был замечен, появились  рецензии.

Одним из первых на “Вечерний альбом”  откликнулся Валерий Брюсов. Он писал: “Стихи Марины Цветаевой… всегда отправляются от какого-то реального факта, от чего-нибудь действительно пережитого”. Еще  более решительно приветствовал  появление цветаевской книги поэт, критик и тонкий эссеист Максимилиан Волошин, живший в то время в Москве. Он даже счел необходимым посетить Цветаеву у нее дома. Непринужденная и содержательная беседа о поэзии положила начало их дружбе, – несмотря на большую разницу в возрасте.

За “Вечерним альбомом” последовали  еще два сборника: “Волшебный фонарь” (1912) и “Из двух книг” (1913), изданные при содействии друга юности Цветаевой  Сергея Эфрона, за которого она вышла  замуж в 1912 году.

Сила цветаевскких стихов поражала тем больше, что их сюжеты были не только традиционны для женской лирики, но в какой-то степени даже обыденны. Но если раньше о любви рассказывал Он или от Его имени, то теперь голосом Цветаевой, о любви— как равная из равных —рассказывает Она, женщина. В первом альбоме Цветаевой встречаются стихи в форме сонета, что предполагает высокое мастерство, умение в четырнадцати строках сказать многое. Внимание к сонету требовало не только высокой стиховой культуры, но и емкость образа, четкость мысли. Стихи ранней Цветаевой звучали жизнеутверждающе, мажорно. Но уже в первых ее стихах была неизвестная прежде в русской поэзии жесткость, резкость, редкая даже среди поэтов-мужчин. В стихах Марины Цветаевой есть и твердость духа и сила мастера: 
 
    Я знаю, что Венера — дело рук, 
    Ремесленных, — и знаю ремесло.

Откроешь любую страницу, и сразу  погружаешься в ее стихию —в атмосферу  душевного горения, безмерности  чувств, острейших драматических  конфликтов с окружающим поэта миром. В поэзии Цветаевой нет и следа  покоя, умиротворенности, созерцательности. Она вся в буре, в действии и  поступке. Слово Цветаевой всегда свежее, прямое, конкретное, значит только то, что значит: вещи, значения, понятия. Но у нее есть своя особенность—это  слово-жест, передающее некое действие, своего рода речевой эквивалент душевного  жеста. Такое слово сильно повышает накал и драматическое напряжение речи: 
 
    Нате! Рвите! Глядите! Течет, не там же? 
    Заготавливайте чан! 
    Я державную рану отдам до капли! 
    Зритель — бел, занавес — рдян.

И даже музыкальность, передавшаяся ей от матери сказывалась своеобразно  —не в певучести и мелодичности. Наоборот ее стихи резки, порывисты, дисгармоничны. Она не столько писала стихи в обычном смысле, сколько  их записывала—на слух и по слуху. Они возникали из звукового хаоса, из сумятицы чувств, похожей на шум  ветра или воды. Музыкальность  Цветаевой не похожа на символическую  звукопись, она дожидалась, когда  поэтическое слово само появится из звуковой влаги—из моря или речевой  реки. Звук, музыка были в ее сознании лоном стиха и прародителем поэтического образа. Повинуясь музыкальной интонации  Цветаева безжалостно рвет строку на отдельные слова и даже слоги, подобно музыканту, изнемогающему  в море звуков. Бродский в одной  из своих статей говорил даже о "фортепианном" характере цветаевских произведений. "Музыка" Цветаевой развивалась контрастно. 
 
    И что тому — костер остылый, 
    Кому разлука — ремесло! 
    Одной волною накатило, 
    Другой волною унесло.

Две последующие ее дореволюционные  книги по сути своей продолжают и  развивают мотивы камерной лирики. И вместе с тем в них уже  заложены основы будущего умения искусно  пользоваться широкой эмоциональной  гаммой родной стихотворной речи. Это  была несомненная заявка на поэтическую  зрелость.

Цветаева была романтиком-максималистом, человеком крайностей, художником исключительно  напряженной эмоциональной жизни, личностью, постоянно "перевозбужденной" в своих "безмерных" стремлениях, —она никогда не могла остановиться на "золотой середине", соблюсти размеренности глагола или выдержать  паузу. Правда, нередко это ей удавалось, но все же, как правило, ценою каких  то потерь в краске, в звуке, в  просторности регистра. Эту особенность, которою она дорожила, хотя и усмиряла, имела она ввиду в стихотворении "Поэт": 
 
    Поэт — издалека заводит речь, 
    Поэта — далеко заводит речь....

Это двустишие можно поставить  эпиграфом ко всему, что Цветаева сделала в поэзии. Счеты с поэзией  у нее не легки. Она постоянно  видела перед собой дорогу, которая  шла "издалека" и уводила "далеко". 
 
    Мне и тогда на земле 
    Не было места, 
    Мне и тогда на земле 
    Всюду был дом.

На этой формуле противоречий строится все ее дальнейшее творчество. Цветаева любит антитезу, ее стиль исключительно  ярок и динамичен, он как бы рассчитан  на сильнейшее гипнотическое воздействие, на "чару". Антонимы Цветаевой  употребляются для характеристики субъективных переживаний героини, явлений природы, каких-либо действий и признаков предмета: вдох - выдох, родная чужая, первый - последний, начал - кончил, близь - даль, родилась - умру, тошно - сладко, любить - ненавидеть и  т. д. Главная функция антонимов  в поэтическом творчестве Цветаевой—контраст. Здесь опять вспоминаются лучшие образцы женской поэзии, использующие этот художественный прием, с помощью  которого более ярко передаются чувства, эмоции, переживания, отношение к  миру и людям (подобное встречам и  в поэзии Гиппиус). Неуемная фантазия Цветаевой позволяет ей находить новые индивидуальные контрасты. Иногда она совмещает, казалось бы, несовместимые  понятия (оксюморон): 
 
    Ледяной костер — огневой фонтан! 
    Высоко несу свой высокий стан....

Поэзия Цветаевой, чуткая на звуки  различала голоса бесчисленных дорог, уходящих в разные концы света, но одинаково обрывающихся в пучине войны: "Мировое началось во мгле кочевье.... " В канун революции  Цветаева вслушивается в "новое звучание воздуха". Родина, Россия входила  в ее душу широким полем и высоким  небом. Она жадно пьет из народного  источника, словно предчувствуя, что  надо напиться в запас—перед безводьем  эмиграции. Печаль переполняет ее сердце. В то время как, по словам Маяковского "уничтожились все середины", и "земной шар самый на две раскололся полушарий половины"— красную  и белую. Цветаева равно готова была осудить и тех и других —  за кровопролитие: Все рядком лежат, — 
 
    Не развесть межой. 
    Поглядеть: солдат! 
    Где свой, где чужой?

Октябрьскую революцию Цветаева не поняла и не приняла. Лишь много позднее, уже в эмиграции, смогла она писать слова, прозвучавшие как горькое  осуждение самой же себя: “Признай, минуй, отвергни Революция– все равно  она уже в тебе –и извечно.... Ни одного крупного русского поэта современности, у которого после Революции не дрогнул и не вырос голос, - нет”. Но пришла она к этому сознанию непросто.

Лирика Цветаевой в годы революции  и гражданской войны, когда она  вся была поглощена ожиданием  вести от мужа, который был в  рядах белой армии, проникнута печалью  и надеждой. Она пишет книгу  стихов "Лебединый стан", где  прославляет белую армию. Но, правда, прославляет ее исключительно песней глубочайшей скорби и траура, где  перекликаются многие мотивы женской  поэзии XIX века. В 1922 году Марине было разрешено  выехать за границу к мужу. Эмиграция  окончательно запутала и без того сложные отношения поэта с  миром, со временем. Она и эмиграции  не вписывалась в общепринятые рамки. Марина любила, как утешительное заклинание, повторять: "Всякий поэт, по существу, эмигрант.... Эмигрант из Бессмертия во Время, невозвращенец в свое время! " В статье "Поэт и время" Цветаева писала: "Есть такая страна—  Бог. Россия граничит с ней, —так сказал Рильке, сам тосковавший по России всю жизнь". Тоскуя на чужбине  по родине и даже пытаясь издеваться над этой тоской, Цветаева прохрипит  как "раненое животное, кем-то раненое  в живот": 
 
    Тоска по родине! Давно 
    Разоблаченная морока! 
    Мне совершенно все равно 
    Где совершенно одиноко.

Она даже с рычанием оскалит зубы на свой родной язык, который так  обожала, который так умела нежно  и яростно жать своими рабочими руками, руками гончара слово: 
 
    Не обольщусь и языком 
    Родным, его призывом млечным. 
    Мне безразлично — на каком 
    Не понимаемой быть встречным! 
    Далее "домоненавистнические" слова: 
    Всяк дом мне чужд, всяк храм мне пуст.... 
    Затем следует еще более отчужденное, надменное: 
    И все — равно, и все — едино....

И вдруг попытка издевательства над тоской по родине беспомощно обрывается, заканчиваясь гениальным по своей глубине  выдохом, переворачивающим весь смысл  стихотворения в душераздирающую  трагедию любви к родине: 
 
    Но если по дороге — куст 
    Встает, особенно — рябина....

И все. Только три точки. Но в этих точках —мощное, бесконечно продолжающееся во времени, немое признание в  такой сильной любви, на какую  неспособны тысячи вместе взятых стихотворцев, пишущих не этими великими точками, каждая из которых как капля крови.

В своих письмах Цветаева пишет: "Всякая жизнь в пространстве — самом просторном! — и во времени — самом свободном! —тесна.... В жизни ничего нельзя.... Поэтому  искусство ("во сне все возможно"). Из этого— искусство —моя жизнь.... Других путей нет". Действительно, других путей, кроме ухода в собственный  мир, у Цветаевой не было в эмиграции. В этот период для ее лирики характерным  стало погружение в мифотворчество.

Еще в 1921 году в творчестве Марины Цветаевой обнаруживается явный  перелом. Она все чаще изменяет широкой  и свободной напевности ради медленного и торжественного "большого стиля". От чисто лирических форм она все  более охотно обращается к сложным  лирико-эпическим конструкциям к  поэме, к стихотворной трагедии. И  сама лирика ее становится монументальной: отдельные стихотворения сочетаются по принципу лирической сюжетности в циклы, подчиненные особым законам композиции. Главенствующая форма речи в лирике Цветаевой—монолог, но очень часто обращенный к некому собеседнику, которого убеждают или оспаривают. Стих Цветаевой с течением времени как бы отвердевает, утрачивает свою летучесть. Уже в циклах "Ученик" и "Отрок" он становится торжественно величавым, приобретая черты одического "высокого слога". 
 
    И колос взрос, и час веселый пробил, 
    И жерновов возжаждало зерно....

Высокий слог в зрелых стихах Цветаевой  перемешан с просторечиями, книжная  архаика—с разговорным жаргоном. Это было обдуманным приемом, и на свободном сочетании высокопарности с просторечием был основан особый эффект цветаевского стиля—та "высокая простота", когда слово самое обиходное, подчас даже вульгарное, обретает ударное звучание в ряду слов иного лексического слоя и в соответственном интонационном ключе. 
 
    Словоискатель, словесный хахаль, 
    Слов неприкрытый кран, 
    Эх, слуханул бы разок — как ахал 
    В ночь половецкий стан!