Влияние географических, исторических факторов на формирование народного костюма

Обязательным головным убором бояр была высокая, похожая на трубу горлатная шапка. Она целиком изготовлялась из пушистого меха. Только круглое донышко было из дорогой ткани. Её надевали в особо тожественных случаях.

Крестьяне и городская  беднота носили треухи, или грешневики, сделанные из грубых материалов – войлока, кожи, - окрашенные в разные цвета в основном растительными красками.

Женские головные уборы были скромны по форме, но разнообразны. Существовали различия между головными уборами жителей разных областей, а также замужних женщин и девушек.

Головным убором царицы для торжественных случаев был венец с одним или несколькими зубцами. Обычно его надевали на тонкий головной платок. По краям венец украшался поднизями из речного жемчуга, расшивался золотыми нитями, драгоценными камнями. Он напоминал венцы византийских императоров, но был значительно ниже.

Нарядными головными уборами были кокошники, в своей классической, традиционной форме напоминавшие луковицу. Делались они из плотной ткани – парчи, шелка, атласа, натянутого на твердую основу. Кокошник расшивался узорами, в которых проявлялось фантазия и мастерство исполнителя. Край кокошника обрамляли поднизи в виде сеточки или бахромы, иногда опускали рясна. Украшали кокошники жемчугом.

Одним из нарядных головных уборов считали кику. Форма её зависела от местности. Например, на территории Тульской области носили кику «рогатую». Замужние женщины надевали под головные уборы повойники, которые по форме напоминали маленькие шапочки или чепчики, полностью закрывавшие волосы. Повойники делались из тонких простых тканей – льна, полотна.

Носили урбус – тяжелый верхний головной платок. Зимой боярыни надевали поверх платков маленькие меховые шапочки. В непогоду, осенью, носили шляпы с большими полями, шерстяные платки, расшитые узорной каймой, с кистями или узорной каймой, с кистями или бахромой по краям. [9]

К XVI-XVII вв. особое значение в создании выразительного внешнего облика московитки стали играть не только сложные и яркие головные уборы, но и косметика. Представления о красоте ассоциировались поначалу прежде всего со здоровьем. Худоба и бледность считались проявлениями болезненности, «худого поведения» — «нехороших излишеств» и даже разврата. В некоторых церковных текстах «бледная» и «блядная» (развратная) использовались как однокоренные. Так что женщины, опасаясь худой молвы, мечтали иметь яркий румянец во всю щеку («как маков цвет»), белую кожу («как бы белый снег»), «ясные очи» с поволокой (с блеском, «как у сокола»), черные брови («как собольи хвосты»).

В русском фольклоре того времени бытовало понятие «писаной красоты» — т. е. как бы рукотворной, созданной мастерством художника. Это определение становится понятным, если принять во внимание исключительное пристрастие московских красавиц XVI-XVII вв. к макияжу. Правда, с точки зрения европейцев, он был «неумел», «неискусен», «груб» и в конечном счете нарочит. Однако сами московитки думали иначе. Традиция требовала тогда от каждой женщины краситься заметно и броско. «И как бы красива она не была (а красивые женщины у русских есть)», — писал немецкий путешественник Г. Шлейссинигер, побывавший в России в самом конце XVII в., — все равно она должна краситься, ибо таков обычай в стране; и обычай этот так укоренился, что, когда жених посылает невесте свой первый подарок, то в этом подарке обязательно должна быть коробочка румян и белил».

Другой иностранец, Адам Олеарий, рассказывает об одном случае, когда «жены боярские» буквально заставили княгиню Черкасскую — «женщину прекрасной наружности», краситься так же грубо, как они, упрекая ее, «что в своем стремлении к естественности она презрела обычаи своей земли и стремится опорочить прочих», которые внешне не были столь привлекательны. В итоге же, отмечал Олеарий, эта «прекрасная женщина должна была уподобиться свечке, зажженной при светлом солнечном сиянии».

«Мода» московской знати XVI-XVII вв. вынуждала прятать естественную красоту и быть, «как все»: заметно белиться, ярко румяниться (иногда — свеклой), чернить сурьмой брови и ресницы, синить и подводить веки почти до виска и даже закапывать в глаза различные составы, чтобы расширить зрачки и придать им большую «глубину». Использование столичными модницами некоторых из этих средств пагубно сказывалось на здоровье. Об этом писал придворный медик самодержца Самуил Коллинз (конец XVII в.), перечисливший в «Письме к другу, живущему в Лондоне» вредные добавки в составе макияжа русских женщин.

К ним он отнес ртутные препараты, охру, испанские белила (висмут), металлическую сажу, которая разводилась водкой и часто использовалась московитками для подкрашивания бровей и ресниц. Ужасавший многих европейцев московский «обычай» чернить зубы, заморский медик верно истолковал как «превращение необходимости в украшение». Зубы у русских, как это нередко бывает у северных народов, не получающих в достаточном количестве витаминов и кальция, не отличались белизной. Чтобы исправить природную огрешность, знатные женщины в Московии использовали ртутные белила, после чистки которыми зубы мгновенно становились белыми, но длительное применение такого способа очистки зубной эмали приводило к разрушению сначала зубов, а затем к отравлению женского организма в целом.

Чтобы испорченные зубы не отличались от здоровых, женщины мазали их специальным черным составом, что и ужасало иностранцев. Бледные, набеленные лица женщин с красными щеками и черными зубами выглядели отталкивающе. Европейцы справедливо упрекали русских в «варварстве» и «почитании красотою сущего безобразия». К счастью, мода на черные зубы, равно как и на использование ртутных белил, существовала всего полстолетия, и больше никогда не возвращалась.

В то же время, народные знахари и особенно знахарки, не знакомые с городской модой, располагали таким огромным «каталогом» средств красоты и знанием особенностей такого количества различных мазей, масок и притираний, способствующих сохранению молодой и оживлению увядающей кожи, что им могли бы позавидовать исследовательские группы современных косметических фирм. Они и сейчас могут найти немало ценного в русских «Лечебниках» XVI-XVII вв., сохранивших описания этих составов. Под интригующими заголовками, типа «превратить старуху в молодую» в них описываются несложные способы ухода за кожей с помощью умываний и ароматов (духов), описания омолаживающих составов из овсяной муки, меда, кислого молока, растительных масел и смол, рассказы о чудодейственных свойствах трав, способных «выводить из лица морщины», разглаживать уродливые складки.

Даже в деревенской среде женщины задумывались о том, как стереть следы времени на лице. Все, от мала до велика, «на люди» и на праздник, пудрились мукой, румянились естественными румянами, вызывавшими прилив крови к коже (листья росянки), наводили брови жженой пробкой, усиливая таким образом естественные краски своих по-северному неярких лиц. Выразительность и пестрота головных уборов и косметики служила общей цели «придать большую цветность и возвысить красоту». Тонкий светлый убрус, особенно в нарядном варианте с жемчугом и серебряной нитью, оттенял белоснежностью щеки, красный цвет в кике или венце гармонировал с румянцем. Той же цели служили в убранстве женской головки и фигуры украшения с яркими камнями или их имитацией.

Разнообразие украшений древнерусских женщин и жительниц Московии XVI-XVII вв. очаровывает всякого, кто видит их в современных музеях. Есть среди них гривны и мониста, цепи сложнейших плетений, в том числе с медальонами и ожерелья, шейные подвески и кресты, образки и длинные серьги, браслеты всех мыслимых форм, тонкие и широкие, пластинчатые, с удивительными камнями, привезенными с Урала, и сверх того — перстни, запоны (заменявшие пуговицы), пряжки, бляшки, крючки... Некоторые из украшений поначалу, в X-XIII вв., являлись амулетами, обеспечивающими защиту от «сглаза». Поэтому среди них часто встречаются «шумящие подвески» (по поверью, отгонявшие все «злое»), солярные знаки, пристежки с изображением птицы-сирина (символа домашнего благополучия), конька с длинными ушами и хвостом-колечком (символа добра, верности, дружбы). Со временем амулетное значение украшений стерлось, забылось, но традиционные формы и способы изготовления остались.

Ювелиры нашего времени, оценив сложность исполнительной техники XI-XVII вв., бывают, как правило, вынуждены признать, что теперь такое мастерство им уже не под силу. Да и в те времена многие из украшений были созданы по индивидуальному заказу, согреты вдохновением и потому неповторимы. Украшения из золота и серебра, осыпанные драгоценными и полудрагоценными камнями, жили в княжеских семьях столетиями, переходя от матери к дочери, от нее к внучкам и далее по женской линии. В каждом княжеском завещании XIV-XV вв. значительное место уделялось их подробному описанию, поразительно скрупулезно учитывающему все дефекты и повреждения, трещины, выпавшие «камушки», следы ремонта и починки фамильных сокровищ. Однако от XVI-XVII вв. до нас дошли лишь немногие образцы мастерства русских ювелиров: масса дорогих вещиц, любовно передававшихся ранее из поколения в поколение, в начале XVIII в. пошла в переделку и переплавку по новым образцам моды.

И если в X-XIV вв. искусные мастера обслуживали по большей части потребности великоняжеского двора и столичной знати, то к XVII вв. к ним обращались уже нередко и просто зажиточные горожане и даже селяне, у которых появлялись «лишние» деньги — на приданое дочери, на подарок «внуке». За всякой богатой невестой везли на новоселье после свадьбы не только огромные сундуки с нарядами, но и лари с украшениями, а также до пуда ссыпного жемчуга, необходимого для «поправки» платьев. Платье боярской дочери Натальи Кирилловны Нарышкиной, которое на нее надели после наречения царицей, было так тяжело от вышивок и каменьев, на груди и шее девушки было «уложено» такое множество украшений, — что у нее, по ее признанию, заболели ноги.

В простонародье же девочки, девушки и женщины носили расшитые наряды и украшения, куда более легкие и скромные. Вместо золота и серебра в них использовалась медь и ее сплавы. По словам А. Олеария, еще в XVII в. сохранялся обычай прокалывать девочке уши, как только она начнет ходить. Сережки носили все маленькие девочки — это отличало их от мальчишек, одетых и постриженных точно, как они. По тонкости работы простонародные украшения зачастую не уступали «господским», а уж по прочности явно превосходили их.

Важную роль в древнерусском и московском женском костюме — как декоративную (украшение и зачастую дорогое!), так и функциональную имели поясные кошельки. Поскольку карманов в одежде допетровского времени не было, мешочки-калиты имелись буквально у всех. Они украшались вышивкой, подвесками, бубенчиками, хитроумными замочками, особенно, если были «скаными», плетеными из тонкой металлической нити. Немаловажным аксессуаром древнерусского женского костюма, в том числе парадного, были также застежки. Среди них встречаются изделия редкостного совершенства, простые и законченные по форме. Особое значение застежки (так называемые фибулы) имели в домосковское время, когда с их помощью женщины и девушки застегивали сорочку у ворота и прикрепляли подвески к платью и к поясу, в том числе хозяйственные предметы: ключи, кресала, ножички и ножницы, а также амулеты. Позже булавки и застежки утратили функциональное значение, оставшись лишь видом украшений — одежды и обуви.

Последняя гармонично дополняла женский костюм. В деревнях она была сравнительно проста: все носили лапти, плетеные из внутренней части коры лиственных деревьев. Полоски размоченной в специальном составе коры сплетали с покромками ткани. Для получения одной пары лаптей на небольшую женскую ножку нужно было погубить три-четыре молодые липки, а носились такие лапти от силы неделю... Плели лапти и из грубой кожи, но они были много дороже лыковых и не всем были по карману.

В городе женщине ходить в лаптях было зазорно. Все горожанки имели кожаную обувь. Ее делали из шкур лошадей, быков, свиней, а самые зажиточные могли позволить себе обувь из нежной и мягкой козлиной кожи. Чтобы сшить яркие саможки или полусапожки, в которых не стыдно было показаться не только на пыльных улицах, но и на большом пиру, устроенном великим князем, русские горожанки за много месяцев до «события» оставляли заказ обувщику. Он снимал мерку с ноги. После того шкуру освежеванного животного несколько недель квасили в хлебном квасе, затем дубили корой ивы, ольхи, дуба, скоблили, растягивали, жировали, разминали и окрашивали в нужный цвет, зачастую очень яркий. Форму сапожку придавали жесткие прокладки из бересты.

Голенища нарядных сапог украшались вышивкой, кожаным плетением, прорезями, металлическими пластинками. Зажиточные горожанки в XVI-XVII вв. предпочитали лишь головку сапогов и башмаков делать кожаной, а голенище шить из дорогой ткани, бархата или парчи. Целиком бархатной или парчевой (и, следовательно, очень неноской) была обувь российских цариц, неизменно расшивавшаяся золотым «узорочьем», орнаментированная кожаными и металлическими ажурами и аппликациями. Украшенные жемчугом полусапожки были частью свадебного одеяния богатых московиток. На праздник они предпочитали надевать обувь на высоком (5-6 см.), наборном, устойчивом каблуке. Носок по «древнерусской моде» делался приподнятым: сапожки должны были обращать на себя внимание из-под длинного платья.

Простые горожанки носили ежедневно куда более неказистую обувь. По форме она напоминала современные детские пинетки и называлась поршни. Кожу для поршней не дубили (это была долгая и дорогостоящая процедура), а только разминали и пропитывали жиром. Швов на этих своеобразных «туфельках» не было: из кожи вырезался овал, по краям пропускался ремешок, который завязывали на подъеме. Подошву для прочности дублировали берестой в несколько слоев. Поршни были ноской обувью, только быстро намокали в дождь.

Если они пронашивались — на дырку ставили заплатку из кожи, часто декоративную. И вообще, несмотря на повседневность и обычность поршней как вида обуви, даже самые скромные из них все-таки были украшены вышивкой, прорезями, бусинами, т. е. «индивидуализированы» их хозяйками. Впрочем, в крупных торговых городах типа Новгорода и Пскова дешевая готовая обувь с XIV вв. начала вытеснять ее домашний пошив, позволявший учитывать индивидуальность заказчиц. Крупные ремесленные мастерские наводнили рынки своего рода «унифицированной» и примитивной по крою и отделке обувью. Желание быть, «как все» превратилось к концу XVII столетия в необходимость быть, «как все».