История и культура

Актуальность настоящей  работы в том, что предначертанная  культуре задача -- связывать людей в единое человечество -- находит выражение в ряде ее конкретных общественных функций. Культура, общество и история - неотделимы друг от друга.

Цель работы: изучить принципы взаимосвязи истории и культуры в развитии общества. Определить, роль культуры в обществе.

Задачи: рассмотреть в  работе культуру как общечеловеческое достояние и как историческую категорию, сущность культуры, анализ взаимосвязи истории и культуры.

1. Теоретические аспекты  взаимосвязи истории и культуры  в развитии общества

1.1 Культура как историческая  категория

Постепенное осмысление понятия  «культура» в его современном  значении позволяет говорить об особом качестве человеческого существа, несводимом к чисто физиологической жизни, а порой и чуждом ей, которое, не будучи свойственно остальной природе, как ореол исключительности сопровождало человечество на всем протяжении его  существования. История социально-экономического развития общества и история культуры, как всадник и его тень, практически  неотделимы, но отнюдь не тождественны. Первая связана с материальным производством  и совершенствованием труда, вторая -- с «духовным производством» и внутренним совершенствованием самого человека. При этом «тень» далеко не всегда соответствует пропорциям «всадника», иногда бежит впереди него, иногда -- позади, а при слишком крутых поворотах вообще исчезает. Так и культура совсем не обязательно расцветает там, где преобладает материальное производство.

Если посмотреть на мировую  историю под углом зрения научно-технического прогресса, то каждому ясно, что это  неуклонный процесс по восходящей, от менее к более сложному, от низшего к высшему, от примитивного к совершенному, от каменного топора к новейшему компьютеру и искусственному интеллекту. Казалось бы, и вся культура, неотъемлемой, но отнюдь не определяющей частью которой являются наука и техника, должна развиваться также непрерывно по восходящей стремясь к слиянию с «мировым разумом», по терминологии Гегеля, или воплотившись в некоем совершенном коммунистическом обществе, как учит марксизм-ленинизм. Однако некоторые весьма авторитетные ученые-культурологи не без оснований сомневались в абсолютном поступательном движении культуры (О. Шпенглер, А. Вебер) или выдвигали теорию его цикличности (А. Тойнби, П. Сорокин и др.), проводя различие между общественно-экономическими и собственно культурными процессами. Да и сам Маркс в разгар промышленной революции, весьма высоко оценивая достижения античной культуры, считал, что они продолжают служить «нормой и недосягаемым образцом». Нельзя отрицать, что и в наше время люди отчетливо ощущают: научно-технический прогресс словно обгоняет духовную культуру, которая развивается скачками, с необычайными взлетами и падениями, не связанными с уровнем материального производства. В качестве одного из классических примеров несоответствия между собственно культурным и общественно-экономическим (по А. Веберу, «цивилизационным») процессами обычно приводят золотой век русской культуры, протекавший в условиях социальной и промышленной отсталости России XX столетия.

Если взять такие важные составные части культуры, как  нравственность и искусство, т.е. этическую  и эстетическую ее стороны, то наши предки, пожалуй, не додумались бы до такой  тотальной бесчеловечности, как  Хиросима, Майданек или ГУЛАГ, а великие  ваятели и художники прошлого посчитали бы сумасшествием некоторые  современные «скульптуры» и бессодержательные  полотна, считающиеся последним  криком моды [2; c.66]. Неверие в прогресс искусства распространено достаточно широко, и один из основателей русского футуризма, поэт и художник Д. Бурлюк, выразил его, например, так: «История искусства -- не есть что-то внешнее, от чего можно отвернуться». Похожие взгляды были у Н.А. Бердяева и на революцию, которая в целом представлялась ему, как и многом прогрессивно мыслящим русским людям, «искуплением» и «очищением». «Всякая революция, -- писал он, -- есть реакция на реакцию, после которой наступает реакция на революцию». Похожих взглядов придерживался П.А. Сорокин. В своем известном труде «Социология революции» (1925) он рассматривает ее как своего рода «провал» в нормальном функционировании общества, причем если первый этап революции действительно обновляют, то за ним с неотвратимой необходимостью наступает второй этап -- контрреволюционный. Диктатуры Кромвеля, Робеспьера, Ленина, по мысли Сорокина, показывают неизбежность перерастания революций в свою противоположность. Следует, видимо, согласиться, что в доатомную эпоху войны и революции (т.е. «внутренние» войны) способствовали объединению людей, своеобразному обновлению общества, его «омоложению», созданию новых, более совершенных социальных и экономических структур (послевоенный расцвет Германии и Японии).

Заслуживает внимания точка  зрения на войну и таких выдающихся мыслителей XX в., как 3. Фрейд и А. Эйнштейн. В письме «Неизбежна ли война?» Фрейд  в 1932 г. писал великому физику: «Вы  удивляетесь тому, насколько легко  людей охватывает военная истерия, и полагаете, что в людях есть некий инстинкт ненависти и уничтожения, который подталкивает их к войне. И опять я должен полностью  согласиться с вами... Желание  лишить человека его агрессивных  наклонностей практически неосуществимо... Ведь война как будто вытекает из самой природы вещей, имеет  под собой твердую биологическую  основу, и на практике ее едва ли можно  изменить» [7; c.101].

Однако, если задать себе вопрос, какую роль играют войны и революции в развитии культуры, то ответ, думается, будет один: исключительно отрицательную. Ведь любые междоусобицы отвлекают огромные массы людей от созидательного творческого труда. Как известно, разрушать всегда легче, чем строить, и во времена сражений и гражданских смут человек впадает в соблазн морального «расслабления» и, ссылаясь на ложные «идеалы» -- не важно какие, национальные или классовые, -- снимает с себя чувство личной ответственности за творимое им зло. В нем как бы временно пробуждается уснувший под благотворным воздействием культуры звероподобный пращур. «В революционные эпохи, -- писал Бердяев, -- обыкновенно правит кучка демагогов, которая ловко пользуется инстинктами масс». Пафос связан с отрицательным отношением к прошлому. Следовательно, с презрением к «родному пепелищу» и «отеческим гробам». Революционные перехлесты ведут не только к уничтожению огромных материальных и духовных ценностей, накопленных предыдущими поколениями, но и к изгнанию, физическому истреблению и вымиранию человеческого «культурного слоя», «духовной элиты», или, проще говоря, интеллигенции, если, конечно, под этим широким термином не понимать пресловутые «левые силы». Именно деятельность этих последних в прямом и переносном смысле слова превращается в кровавые сабельные удары «революционных конников» по живому телу культуры, отбрасывая ее на целые десятилетия и даже столетия и приводя к гибели некогда цветущие цивилизации.

Лучшие умы человечества мечтали о том времени, когда  в мире не будет войн и революций. Для их изжития предлагались разные варианты, и не в последнюю очередь  насильственное уничтожение неравенства  между людьми, обычно выливавшееся в физическое, истребление сословий и классов. Но исторический опыт показывает: против войн и революций как разгула  в человеке его первобытного «звериного»  начала есть лишь одно-единственное лекарство -- высокий уровень национальной культуры того или иного народа, его гуманистический потенциал. И не случайно, конечно, никто ныне не ждет революции или неспровоцированной извне войны в Швеции, Швейцарии или любой другой процветающей стране Европы, Азии или Америки. Кровь во имя ложно понятых национальных или классовых интересов льется главным образом на голодной и обездоленной «периферии», где для развития материальной и духовной культуры порой просто не хватает средств.

У культуры как исторической категории есть и еще одно очень  важное свойство -- быть своеобразным барометром надвигающихся социальных потрясений. По мнению Н.А. Бердяева, например, вся русская литература XIX в. свидетельствовала о надвигавшейся революции, а русские писатели, особенно поэты, были полны «жутких предчувствий» грядущей катастрофы.

Резкие перемены в духовной культуре общества становятся как бы прологом революционной бури. Так  было накануне 1789 г. во Франции, накануне и в годы Первой мировой войны  в России, когда в декабре 1908 г. А. Блок писал: «Так или иначе, мы переживаем страшный кризис. Мы еще не знаем  в точности, каких нам ждать  событий, но в сердце нашем уже  отклонилась стрелка сейсмографа. Мы видим себя уже как бы на фоне зарева...». А вот еще одно красноречивое  свидетельство пророческой функции  культуры: еще в 1903 г. великий А.П: Чехов Предсказывал: «Года через два, может, три... настанут в России такие события, которые все перевернут вверх дном. Мы переживем такое же время, которое переживали наши отцы накануне Крымской кампании. Только нас ожидает еще худшее испытание. Я это знаю наверняка». Нечто подобное происходит и в наши дни. И люди не должны позволить втянуть себя в очередную оргию насилия, ибо, как говорил Бисмарк: «Революции чаще всего готовят утописты, осуществляют фанатики, а их плодами пользуются негодяи» [3; c.146].

Противостояние господствующей культуре, рождение новых ценностных и практических установок можно  рассматривать как процесс, постоянно  воспроизводящий себя в мировой  культуре. Рождение христианства есть, по сути своей, контркультурный феномен. Историк Иосиф Флавий рассказывает о многочисленных народных движениях, когда появлялись люди, свидетельствовавшие  о том, что через них Бог  будет говорить в мир. Первые ученики  Христа были простыми людьми. Можно  даже сказать, что они принадлежали к низшим слоям общества. «Когда император Константин сделал христианство государственной религией, -- отмечал А. Мень, -- принимать христианство было выгодно, ибо его исповедовали сам император и придворные. А Господь Иисус пришел из маленького, никому не известного городка, не был Он поддержан ни школами авторитетных учителей духовных, не имел Он никаких влиятельных лиц в своем окружении. Он был просто учителем из Назарета, и надо было услышать Его слова, понять их вечный священный смысл, принять Его сначала как учителя, и тогда открывалась Его Божественная тайна. Недаром ученикам ее открыл нескоро, и далее не открыл, а она сама открылась в них, и это было при обстоятельствах удивительных».

Первое столкновение молодой, нарождающейся христианской Церкви с мощной, властной Римской империей породило в последней множество  драматических ситуаций. И это не было случайностью. «Нерон устроил ночное освещение в парках, на гуляньях народных: вдоль аллей, по которым прогуливалась отдыхающая публика, многие христиане были привязаны к столбам, облиты горючим веществом и подожжены. Эти живые факелы освещали аллеи, а по аллеям ездил на колеснице в костюме жокея император и любовался агонией людей. Иных зашивали в звериные шкуры, бросали на растерзание львам и огромным псам на арене цирка, чтобы зрители -- а у римлян был кровожадный обычай наблюдать за смертью гладиаторов -- смотрели, как умирают христиане» [2; c.71].

Таким образом, двухтысячелетняя история христианства в Европе началась с противостояния господствующей культуре, с провозглашения новых святынь  и жизненных установлений. Подъем соединенных народных сил в борьбе с персами вызвал второй, еще более богатый расцвет духовного творчества христиан, а завоевания Александра Македонского (IV в. до н.э.), бросив эти созревшие семена эллинизма на древнюю почву культуры Азии и Египта, произвели тот великий эллино-восточный синтез религиозно-философских идей, который, вместе с последующим римским государственным объединением, составляет необходимое историческое условие для распространения христианства.

Христианская культура -- это цельная, могучая культура, которая не раз переживала довольно тяжелые испытания, кризисы и внешние давления. Но она выстояла даже в тяжелые годы монголо-татарского нашествия. Первоначальное христианство пришло без внешних атрибутов: без икон и колоколов, без музыки и искусства. Из битвы с язычеством она вышла победителем. Римские императоры вынуждены были признать эту религию, к тому времени уже ставшую самой распространенной в данном регионе мира.

О том, что христианство было тогда контркультурным феноменом, свидетельствует и тот факт, что  против него выступали древние писатели, философы, армия, мощное огромное государство. Тем не менее христианство тогда не только выстояло, но и победило. В той же мере отход от христианской культуры предполагает вначале смену ценностных установок. «Европейская культура XIX в., -- отмечает И.А. Ильин, -- есть, по существу, уже светская, секуляризованная культура: светская наука, светское искусство, светское правосознание, светски осмысливаемое хозяйство, светское восприятие мира и объяснение мироздания. Культура нашего времени все более обособляется от христианства, но не только от него -- она вообще утрачивает религиозный дух, и смысл, и дар» [5; c.82].

При своем рождении не только религиозная, но и светская культура, как правило, исповедует отречение  от официальных канонов, идет ли речь о мировоззренческих, этических  или эстетических установках. «Оттого  античная культура, -- отмечает О. Шпенглер, -- и начинается с грандиозного отказа от уже наличествующего богатого живописного, почти перезрелого искусства, которое не могло быть выражением ее новой души».

В известном смысле можно  сказать, что всякая новая культура, культура конкретной эпохи рождается  как осознание кризиса предшествующей духовной ситуации. С этой точки  зрения «первое осевое время», о  котором пишет К. Ясперс, есть своеобразный выход из кризиса культуры эпохи  возникновения мировых религий. Христианство тоже возникло как разрыв в языческом сознании античности. Контркультурным было движение киников  в античности. Средневековье есть ренессанс древнего гнозиса (тайного знания) в той же мере, в какой Возрождение можно считать возвратом к античной культуре.

В Европе в конце эпохи  Просвещения появились странные молодые люди. Они выглядели весьма экзотично. Многие из них носили плащи  и кинжалы. Эти люди отвергали  такие очевидные ценности эпохи, как материальное благополучие, размеренность  и благоденствие жизни, прозаический расчет и здравый смысл. Напротив, они за прозой реальности видели совсем иной мир -- призрачный, радостный, неизмеримый и спиритуальный. Многие люди отказывались жить по заветам отцов. Они подвергали сомнению и даже осмеянию их традиции и законы. Мало кто догадывался в ту пору, что Европа стоит на пороге новой культурной эпохи -- романтизма. Как заметил А. Доброхотов, «немецкие романтики, пожалуй, острее других своих современников ощутили, что все происходящее -- это отнюдь не временное отклонение от идеалов Просвещения, а какой-то естественный и глубинный результат их развития».

Э. Тирьякян еще в середине 70-х годов признал контркультурные феномены мощными катализаторами культурно-исторического творчества. «Глубокое изучение эзотерической культуры, -- писал он, -- считающейся архаикой западной культуры, по нашему мнению, проливает свет на главные источники изменений в структуре современного общества, которые определяют коллективные представления 6 природной и социальной реальности». Мысль Тирьякяна сводится к тому, что «оккультные» и «эзотерические» контркультурные феномены представляют собой определенное звено между патриархальной и современной культурами.

В работах зарубежных исследователей, таких, в частности, как у. Бейнбридж, М. Гарднер, М. Дилингер, Б. Рассел, Р. Старк, М. Фергюсон, высказывается мысль о том, что в современном западном мире происходит «революция сознания». Она знаменует собой рождение новой культуры. Авторы отмечают и важнейшие признаки новой духовности: формирование установки на личный опыт в противовес схоластическому интеллектуализму и законнической морали господствующих церквей; рост интереса к явлениям экстрасенсорного восприятия и парапсихологии; широкое увлечение разнообразными техниками саморазвития; распространение моды на магию и астрологию, все глубже проникающих в массовую культуру; значительная популярность древних и новых восточных религиозных учений.