В.Г.Короленко и Л.Н.Толстой против смертной казни (Ст. «Бытовое явление» и «Не могу молчать»)

Свою статью о смертных казнях Толстой писал больше месяца – с 13 мая по 15 июня 1908 года. О том, в какой состоянии он находился в эти дни, рассказывает в своем дневнике Н. Гусев, на глазах у которого проходила работа. Вначале Толстой был крайне подвален услышанным: страшные известия повергли его в глубокое уныние. Но с того дня, как он начал писать статью, настроение его резко повысилось.

    «Помню, – свидетельствует Гусев, – с каким радостным выражением лица, едва сдерживая слезы, он в тот день, когда начал эту статью, молча показал мне исписанные его размашистым почерком листки бумаги и, когда я спросил: «Это новое?», он с тем же значительным и радостным выражением лица и с теми же слезами на глазах, молча, кивнул головой. Как только Лев Николаевич начал писать эту статью, с первого же дня то безнадежное, подавленное состояние, в котором он находился до этого, сменилось бодрым, уверенным. Помню, как через несколько дней за завтраком, на слова Софьи Андреевны о том, что ничем нельзя помочь тому, чтобы казни прекратились, он твердым и уверенным голосом возразил: «Как нельзя? Очень можно»11.

    В эти дни перед нами уже не слабый, подавленный человек, а страстный бой, ринувшийся в бой против ненавистного врага. Толстой снова уверовал в силу своего слова. Он предвидит, какой большой резонанс его статья получит в России и во всем мире. Он верит: слово правды дойдет до людей, остановит руку палача. И это морально воскрешает его.

    Статья «Не могу молчать» поражает заключенной в ней силой факта, мысли и чувства. Пожалуй, ни в одной из предыдущих статей писателя накал обличения и протеста не достигал такой высоты, как в этой. Она как бы вобрала в себя всю десятилетиями накопленную страсть души Толстого, весь жар его сердца.

    Статья начинается с нарочито нейтральных информационных сообщений о казнях: «Семь смертных приговоров; два в Петербурге, один в Москве, два в Пензе, два в Риге. Четыре жизни: две в Херсоне, одна в Вильне, одна в Одессе». И это в каждой газете. И это продолжается не неделю, не месяц, не год, а годы. И происходит это в России, в той России, в которой народ считает всякого преступника несчастным, и в которой до самого последнего времени по закону не было смертной казни. Помню, как гордился я этим когда-то перед европейцами, и вот второй, третий год не перестающие казни, казни, казни.

    Беру нынешнюю газету.

Нынче, 9 мая, что-то ужасное. В газете стоят короткие слова: «Сегодня в Херсоне на Стрельбищенском поле казнены через повешение двадцать крестьян за разбойное нападение на усадьбу землевладельца в Елисаветградском уезде» (В газетах появились потом опровержения известия о казни двадцати крестьян. Могу только радоваться этой ошибке: как тому, что задавлено на восемь человек меньше, чем было в первом известии, так и тому, что эта ужасная цифра заставила меня выразить в этих страницах то чувство, которое давно уже мучает меня, и потому только, заменяя слово двадцать словом двенадцать, оставляю без перемены все то, что сказано здесь, так как сказанное относится не к одним двенадцати казненным, а ко всем тысячам, в последнее время убитым и задавленным людям»12.

    Обращает на себя авторская ремарка, когда Толстой сознательно признается в допущенной в газете ошибке, именно для того, чтобы подчеркнуть (акцентировать) внимание не к цифрам, а сути творящегося произвола.

    Далее Лев Толстой переходит к торжественному спокойному эпическому и страшно реалистическому описанию процедуры смерти: «Двенадцать человек из тех самых людей, трудами которых мы живем, тех самых, которых мы всеми силами развращали и развращаем, начиная от яда водки и до той ужасной лжи веры, в которую мы не верим, но которую стараемся всеми силами внушить им, – двенадцать таких людей задушены веревками теми самыми людьми, которых они кормят, и одевают, и обстраивают и которые развращали и развращают их. Двенадцать мужей, отцов, сыновей, тех людей, на доброте, трудолюбии, простоте которых только и держится русская жизнь, схватили, посадили в тюрьмы, заковали в ножные кандалы. Потом связали им за спиной руки, чтобы они не могли хвататься за веревку, на которой их будут вешать, и привели под виселицы. Несколько таких же крестьян, как и те, которых будут вешать, только вооруженные и одетые в хорошие сапоги и чистые мундиры, с ружьями в руках, сопровождают приговоренных. Рядом с приговоренными, в парчовой ризе и в эпитрахили, с крестом в руке идет человек с длинными волосами. Шествие останавливается. Руководитель всего дела говорит что-то, секретарь читает бумагу, и когда бумага прочтена, человек, с длинными волосами, обращаясь к тем людям, которых другие люди собираются удушить веревками, говорит что-то о боге и Христе. Тотчас же после этих слов палачи, – их несколько, один не может управиться с таким сложным делом, – разведя мыло и намылив петли веревок, чтобы лучше затягивались, берутся за закованных, надевают на них саваны, взводят на помост с виселицами и накладывают на шеи веревочные петли.

    И вот, один за другим, живые люди сталкиваются с выдернутых из-под их ног скамеек и своею тяжестью сразу затягивают на своей шее петли и мучительно задыхаются. За минуту еще перед этим живые люди превращаются в висящие на веревках мертвые тела, которые сначала медленно покачиваются, потом замирают в неподвижности <...> Врач обходит тела, ощупывает и докладывает начальству, что дело совершено, как должно: все двенадцать человек несомненно мертвы. И начальство удаляется к своим обычным занятиям с сознанием добросовестно исполненного, хотя и тяжелого, но необходимого дела. Застывшие тела снимают и зарывают».

     Писатель сознательно приводит малейшие подробности убийства человека буднично, лаконично и жестко обозначая всех участников:

1. Двенадцать мужей, отцов, сыновей, тех людей, на доброте, трудолюбии, простоте которых только и держится русская жизни;

2. Несколько таких же крестьян, как и те, которых будут вешать, только вооруженные и одетые  в хорошие сапоги и чистые  мундиры, с ружьями в руках;

3. В парчовой ризе и в епитрахили, с крестом в руке … человек  с длинными волосами;

4. Руководитель всего дела…  секретарь, читает бумагу;

5. Палачи, их несколько, так как  один не может управиться с  таким сложным делом;

6. Врач.

     Описание прерывает крик автора, взрывающих оцепенение повседневного абсурда: «Ведь это ужасно!». Примечательно, что слова «ужас», «ужасный» используются Толстым в небольшом по объему материале 30 раз» И этот ужас передается, почти навязывается читателю. И обосновывается в каждом абзаце текста: «Возмутительно, когда один человек может отнять у другого его труд, деньги, корову, лошадь, может отнять даже его сына, дочь, – это возмутительно, но насколько возмутительнее то, что может отнять один человек у другого его душу, может заставить его сделать то, что губит его духовное «я», лишает его духовного блага. А это самое делают те люди, которые устраивают всё это и спокойно, ради блага людей, заставляют людей, от судьи до палача, подкупами, угрозами, обманами совершать эти дела, наверное лишающие их истинного блага.

    И в то время как всё это делается годами по всей России, главные виновники этих дел, те, по распоряжению которых это делается, те, кто мог бы остановить эти дела, – главные виновники этих дел в полной уверенности того, что эти дела – дела полезные и даже необходимые, – или придумывают и говорят речи о том, как надо мешать финляндцам жить так, как хотят этого финляндцы, а непременно заставить их жить так, как хотят этого несколько человек русских, или издают приказы о том, как в «армейских гусарских полках обшлага рукавов и воротники доломанов должны быть по цвету последних, а ментики, кому таковые присвоены, без выпушки вокруг рукавов над мехом».

Да, это ужасно!»

    Вторая глава статьи посвящена теме о развращающем влиянии казней на простых людей. Здесь автор, отложив перо публициста, принимается за кисть художника. В качестве иллюстраций к тому, как люди, постепенно развращаясь, берутся за профессию палача, гоняясь за платой «с головы», Толстой приводит два выразительных факта. Орловский палач, «срядившись с заведующим правительственными убийствами за 50 руб.  с человека», узнав, что в других местах платят дороже, остановился во время совершения казни и заявил: «Прибавьте, ваше превосходительство, четвертной билет, а то не стану». Другой человек, соблазнившись легким доходом палача, пришел к распорядителю казней и предложил: «Надысь какой-то с вас три четвертных взял за одного. Нынче, слышно, пятеро назначены. Прикажите всех за мной оставить, я по пятнадцати целковых возьму и, будьте покойны, сделаю как должно». Потрясающая обыденность, звучащая в «деловых» репликах палачей, в торгашеских интонациях их речи, с необыкновенной силой подтверждает мысль, заключающую главу: «Да, как ни ужасны самые дела, нравственное, духовное, невидимое зло, производимое ими, без сравнения еще ужаснее».

    Последующие главы посвящены полемике с теми, кто оправдывает злодеяния царизма «интересами народа». «Вы говорите, что вы совершаете все эти ужасы для того, чтобы водворить спокойствие, порядок.

Вы водворяете спокойствие и порядок!

    Чем же вы его водворяете? Тем, что вы, представители христианской власти, руководители, наставники, одобряемые и поощряемые церковными служителями, разрушаете в людях последние остатки веры и нравственности, совершая величайшие преступления: ложь, предательство, всякого рода мучительство и – последнее самое ужасное преступление, самое противное всякому не вполне развращенному сердцу человеческому: не убийство, не одно убийство, а убийства, бесконечные убийства, которые вы думаете оправдать разными глупыми ссылками на такие-то статьи, написанные вами же в ваших глупых и лживых книгах, кощунственно называемые вами законами.

   Толстой отрицает верховенство Закона, оправдывающего ложь и убийство, тем самым, не смотря на жесточайшую критику Церкви, здесь Лев Николаевич практически выступает с позиций святого Иллариона, создавшего великий памятник духовной литературы «О Законе и Благодати», в котором Благодать Совесть Бог ставятся выше Закона, придуманного грешными людьми.

    Толстой беспощаден к организаторам и вдохновителям казней: «Все те казни, которые вы делаете – вы делаете для себя, для своих корыстных, честолюбивых, тщеславных, мстительных, личных целей, для того, чтобы самим пожить еще немножко в том развращении, в котором вы живете и которое вам кажется благом».

Статья заканчивается пророческим призывом: «Люди-братья! Опомнитесь, одумайтесь, поймите, что вы делаете. Вспомните, кто вы.

    Ведь вы прежде, чем быть палачами, генералами, прокурорами, судьями, премьерами, царями, прежде всего вы люди. Нынче выглянули на свет божий, завтра вас не будет. (Вам-то, палачам всякого разряда, вызывавшим и вызывающим к себе особенную ненависть, вам-то особенно надо помнить это.) Неужели вам, выглянувшим на этот один короткий миг на свет божий – ведь смерть, если вас и не убьют, всегда у всех нас за плечами, – неужели вам не видно в ваши светлые минуты, что ваше призвание в жизни не может быть в том, чтобы мучить, убивать людей, самим дрожать от страха быть убитыми, и лгать перед собою, перед людьми и перед богом, уверяя себя и людей, что, принимая участие в этих делах, вы делаете важное, великое дело для блага миллионов? Неужели вы сами не знаете, – когда не опьянены обстановкой, лестью и привычными софизмами, – что всё это – слова, придуманные только для того, чтобы, делая самые дурные дела, можно было бы считать себя хорошим человеком? Вы не можете не знать того, что у вас, так же как у каждого из нас, есть только одно настоящее дело, включающее в себя все остальные дела, – то, чтобы прожить этот короткий промежуток данного нам времени в согласии с той волей, которая послала нас в этот мир, и в согласии с ней уйти из него. Воля же эта хочет только одного: любви людей к людям».

    Любви людей к людям не получилось и смерть, мучительная и бессмысленная продолжила свой кровавый пир в России, захватывая в свои жернова: «палачей, генералов, прокуроров, судей, премьеров, царей».

    Следует отметить, что в первом варианте статьи Лев Толстой называл их поименно: «Вы говорите, что революционеры начали, что злодейства революционеров могут быть подавлены только теми же мерами. Но как ни ужасны дела революционеров: все эти бомбы, и Плеве, и Сергей Александрович, и те несчастные, неумышленно убитые революционерами, дела их по количеству убийств и по мотивам их едва ли не в сотни раз меньше и числом, и, главное, менее нравственно дурны, чем ваши злодейства.

     В большинстве случаев в делах революционеров есть, хоть и часто ребяческое, необдуманное, желание служения народу и самопожертвование, главное же, есть риск, опасность, оправдывающая в их глазах, глазах увлекающейся молодежи, оправдывающая их злодеяния. Не то у вас: вы, начиная с палачей и до Петра Столыпина и Николая Романова, руководимы только самыми подлыми чувствами: властолюбия, тщеславия, корысти, ненависти, мести».

    Исключение персоналий из окончательного варианта является еще одним очевидным свидетельством огромной внутренней работы писателя, который, зная поименно адресатов своей статьи, сознательно отказывает им в упоминании. Зло – это понятие, явление, а носители зла, по убеждению Льва Николаевича, также являются его жертвами.

    По печальной многовековой традиции, чтобы быть услышанным в России – надо выступить за границей. Лев Толстой с самого начала знал, что в условиях жесткой цензуры его статья едва ли может быть напечатана на Родине, и разместил «Не могу молчать» на Западе. Тем не менее, отрывки и сокращенные варианты статьи были опубликованы в газетах «Русские ведомости», «Слово», «Речь» и ряде других. Все они были за это оштрафованы, а издатель в Севастополе, расклеивший ее по городу, был арестован. После этого статья в царской России печаталась только нелегально и, чаще всего, распространялась в рукописных и гектографированных списках. «Самиздат» в нашей стране имеет не только советскую историю. Московский градоначальник Адрианов разослал во все столичные редакции предостережение против любого упоминания о статье «Не могу молчать». В противном случае, пригрозил он, номера газет будут конфискованы, а издатели оштрафованы на 3 000 руб13.

    Удивительно другое. Статью, которой официально как бы не было, стали неистово обсуждать как охранительная печать, так и либеральная. Черносотенная газета «Колокол» обозвала Толстого лжецом, изменником, позером. В этом же тоне выступили и «Русское знамя», «Московские ведомости», «Вече» и др. От столичных газет не отстали и погромные листки провинции. Екатеринославская «Русская правда» опубликовала статью некоего Ф. Чеботарева под заголовком «Ложь великого старца», в которой содержалась неприкрытая угроза всероссийского погрома. «Если разбойников14 свободно пустят разгуливать по стране <...> то страна тоже молчать не станет, и ее голос не будет так лжив, как лжив голос яснополянского отшельника».