В.Г.Короленко и Л.Н.Толстой против смертной казни (Ст. «Бытовое явление» и «Не могу молчать»)

    Чеченец Юсупов за  грабеж был приговорен к смертной  казни. Короленко ходатайствовал  перед главным военным прокурором  генералом Н.Н.Масловым, который  приостановил исполнение приговора. В результате административного расследования и выявления лжесвидетельствования смертный приговор был отменен.

    Дело по обвинению Глускера в убийстве еврейской семьи Быховских получило широкую известность. Хотя у Глускера было алиби, суд приговорил его к смертной казни. Глускера повесили, а вскоре были выявлены настоящие убийцы. Хотя Короленко и не сумел помочь невинно осужденному, он придал этому делу гластность («Черты военного правосудия») и назвал циничным заявление одной из газет, что суд не мог доверять свидетелям-евреям, «которые тысячелетиями всегда лгут и которых их закон вменяет в обязательность лгать».

    В 1911 году Короленко хлопотал  о Лагунове, стрелявшим в Чите  в начальника тюрьмы (смертная  казнь была отменена), а в 1912 году – о приговоренном на Кавказе к смертной казни Ирлине, который был казнен («Крест и полумесяц»).

    В первом письме к  А.В.Луначарскому Короленко писал: «При царской власти я много писал о смертной казни  даже отвоевал себе право говорить о ней много больше, чем это вообще было дозволенно цензурой».6 Писатель подчеркивает, что даже в царской казни без суда в административном порядке были величайшей редкостью (например, расстрел без суда Варшавским генерал-губернатором Скаюном двух юношей). Эти факты вызвали всеобщее осуждение и негодование. Далее Короленко отмечает, что слова «смертная казнь» в большевистском лексиконе не существует, оно заменяется термином «высшая мера наказания», но «никогда не было смертных казней, как теперь». В условиях чрезвычайщины и «чрезвычаек», красного и белого террора «пропало всякое уважение к жизни человеческой».

    Короленко клеймит репрессии  чрезвычайных следственных комиссий, выносящих в административном  порядке смертные приговоры, осуществляющие  административные, в том числе коллективные, расстрелы. Он приводит случаи расстрелов невиновных людей (расстрел Аронова и Минкина за хлебную спекуляцию, хотя было известно, что власти не усмотрели с их стороны нарушение декретов). «Я никогда не думал, - отмечает Короленко в третьем письме А.В.Луночарскому, - что мои протесты против смертной казни, начавшиеся с «Бытового явления» еще при царской власти, как-нибудь сведутся на скромные протесты против казней бессудных или против детоубийства». Но в этих случаях Короленко не может отступить, не может молчать: «Настолько мой слабый голос будет в силах, я до последнего дыхания не перестану протестовать против бессудных расстрелов и детоубийства».

    Наблюдая те ужасы, страшные  преступления, которые приобрели  массовый характер, Короленко более осторожен при решении вопроса о существовании такой меры наказания, как смертная казнь. Имея в виду свои предыдущие выступления по этому вопросу, он заметил: «Я писал больше об ошибках нашей юстиции, чем против самой смертной казни, о неправильностях правосудия». В дневнике Короленко от 10 апреля 1914 года есть запись о страшном злодеянии: «Вырезали семью еврея, его жену и дочь. Преступники, зарезав еврея, кутили и насиловали жену и дочь до утра, которых зарезали после изнасилования». Запись заканчивается мыслью писателя: «…и против смертной казни таких зверей – даже не возражаю, раз они пойманы, что бывает редко». Эту мысль Короленко подтверждает: «Умел делать мерзости хуже убийства, имей силу и поплатиться за это смертью».

    Не возражая против смертной казни как исключительной меры наказания с учетом состояния и характера преступности в обществе, Короленко считает недопустимые, бессудные смертные казни. Он неустанно повторяет, что действие следствия должно проверяться судом, при участии защиты, что недопустимо соединение функций обвинения и суда в одном административном органе, «и бандитов нельзя расстреливать так, без суда».

    В решении вопросов  человеческой жизни, по мнению  Короленко, всего важнее является  гласность. «Здесь каждый шаг  должен быть освещен, - обращается Короленко к А.В.Луначарскому, -все имеют право знать, кто лишен жизни, если это уж признано необходимым, за что именно, по чьему приговору».

    Смертная казнь, как институт  уголовного права и фактор  уголовной политики, остается злободневным  вопросом и активно обсуждается  в обновляющемся ныне российском  обществе. Как известно, согласно  статье 20(часть 2) Конституции РФ7, смертная казнь впредь до ее отмены может устанавливаться федеральным законом в качестве исключительной меры наказания за особо тяжкие преступления против жизни при предоставлении обвиняемому права на рассмотрение его дела судом с участием присяжных заседателей.

    Положение Уголовного  Кодекса РФ, предусматривает смертную  казнь в качестве уголовного  наказания за совершение конкретных  преступлений, не могут применяться судами в настоящее время. К этому есть достаточные правовые основания: подписанной РФ протокол №6 к Конвенции о защите прав человека и основных свобод и постановление Конституционного Суда РФ от 2 февраля 1999 года, согласно которой введен запрет на применение смертной казни вплоть до того момента, когда на всей территории РФ лицами, обвиненными в совершении преступлений, за которые уголовным законом предусмотрено наказание в виде смертной казни, будет обеспечено право на рассмотрение их дела судом присяжных. Дискуссия между противниками смертной казни и сторонниками ее применения далека от завершения.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

2.2 «Не могу молчать».

 

    Предчувствие катастрофы витало в российском обществе, которое жестко и необратимо раскололось на два лагеря: «охранителей» и «ниспровергателей» существующего режима власти. В свою очередь внутри этих лагерей шла беспощадная борьба друг с другом консерваторов и либералов, революционеров и конституционалистов, черносотенцев и анархистов, всех против всех. 
    И был Лев Толстой. «Матерый человечище», который не примыкал ни к одному политическому лагерю, но чей голос был слышен всеми и повсюду.

В годы первой русской революции критика самодержавия стала преобладающей темой в публицистике писателя. Известны те суровые слова, которыми Толстой в 1905 году в статье «Об общественном движении в России» осудил расстрел рабочих у Зимнего дворца. Памятны и его отклики на произвол властей, которые запечатлены в таких статьях, как «Единое на потребу», «Конец века», «Обращение к русским людям» и др.

  Цензура дошла до нелепостей запрещений, которых не было даже во время 40–х гг. Религиозные гонения никогда не были столь часты и жестоки. В городах и фабричных центрах сосредоточены войска, которые высылаются с боевыми патронами против народа. Во многих местах уже были братоубийственные кровопролития.

     И причина всего этого, по мнению Толстого, до очевидности, одна: та, что помощники Императора уверяли его, что, останавливая всякое движение жизни в народе, они этим обеспечивают благоденствие этого народа и императорское спокойствие и безопасность. Но ведь скорее можно остановить течение реки, чем установленное Богом всегдашнее движение человечества вперед.

Еще в 1908 году Толстой задумывает произведение о современности, в котором предполагает изобразить сцены расправы царизма с революционерами. Для этого он читает газеты, накапливает материал. Русская действительность того времени – увы! – богата фактами этого рода, и замысел писателя, обогащаясь ими, все более вызревает.

10 марта 1908 года Толстой записывает  в Дневнике: «Читаю газету «Русь». Ужасаюсь на казни». Через неделю в доме писателя зашел разговор о волне преступности, которая захлестывает страну. «Говорили, – вспоминает секретарь Толстого Н. Гусев, – о часто происходящих теперь убийствах из-за нескольких рублей».

    «Я, – сказал Лев Николаевич, – прямо приписываю это действиям правительства. Как же, каждый день 5-6 смертных приговоров». 27 марта в Ясную Поляну приехала монахиня «матушка Анна» с целью обратить Толстого в официальную веру. Ее миссия, разумеется, успеха не имела, и она спокойно уехала бы восвояси, если бы не резкое столкновение, которое произошло между нею и Толстым по вопросу о смертных казнях. «Матушка», позабыв о своей христианской миссии, принялась ругать революционеров, оправдывать правительство. И тогда Толстой, выйдя из себя, взволнованно вскрикнул: «Каждый день десятки казней!... И все это сделала церковь!».8

    8 апреля Лев Толстой обратился к своим помощникам с просьбой собрать литературу по вопросу смертной казни. Гусев записал в Дневнике: «Сегодня после обеда Лев Николаевич сказал: Русь мне дала несколько материала; а я бы еще хотел таких сведений. –  О чем, Лев Николаевич? – О казнях, – с каким-то ужасом выговаривая это слово, ответил Лев Николаевич.

   Одновременно Толстой направил Н. Гусева за материалом в Москву. Работа началась.

    22 апреля Гусев вернулся и привез Льву Николаевичу ценнейшие сведения. «Я привез, – записал он в Дневнике, – все книги о смертной казни, какие я мог достать в Москве в магазинах и у знакомых. Когда Лев Николаевич вернулся с прогулки, я рассказал ему то, что нашим друзьям удалось узнать о смертных казнях в Москве. Место, где казнят, находится в Хамовнических казармах. Это что-то вроде каретного сарая. Дверь этого помещения выходит в Несвижский переулок. Она выделяется в старом пожелтевшем каменном здании своей недавней светло-серой окраской. У двери нет никаких скобок или ручек, видны только большие петли. Заметны следы какой-то сделанной мелом и потом стертой надписи; ниже – другая надпись, так же стертая, от которой уцелели только три буквы: ве а (вешалка). Эту надпись сделал, вероятно, кто-нибудь из обывателей, знающих о назначении этого помещения.

    Лев Николаевич слушал меня молча, смотря на меня с выражением ужаса на лице и барабаня пальцами по столу».

    Весьма ценные материалы прислал Толстому из Москвы его друг художник Н. Б. Орлов, автор любимых писателем картин «Недоимка», «Освящение монополии», «Переселенцы» и др. Узнав, что Толстой нуждается в описании внешности и быта «настоящего» палача, Орлов под выдуманным предлогом проник в квартиру к некоему дворнику Игнату, выполнявшему тайно обязанности палача, и подробно описал свою встречу с ним.

    «Он, – писал Н. Орлов о палаче, – не высокого, а среднего роста, вершков шесть, особенно ничего не представляет, плотный, держится сурово, вошел он с опущенной головой, тон его разговора властный, а по отношению ко мне даже дерзко-властный. Встретиться с таким человеком запросто я бы не желал… Общий вид его лица на меня произвел впечатление человека озабоченного, недовольного, и я уверен, что его страшно мучает такое занятие. Это же впечатление дает и его жена, и гостья, может быть даже родственница. Они, вероятно, чувствуют это и как-то хоронятся, боятся людей»9.

    Этим детальным описанием жилья и быта палача, чертами его внешнего и внутреннего облика впоследствии Толстой воспользовался, создавая статью «Не могу молчать».

Тем временем подготовительная деятельность шла полным ходом. Толстой изучал все новые и новые материалы. Но непредвиденное обстоятельство круто изменило его планы. Вместо художественного произведения он, неожиданно для самого себя, но с огромным увлечением, начал писать публицистический манифест, воззвание к общественному мнению. Это и была потрясшая вскоре весь мир статья «Не могу молчать».

10 мая 1908 года Толстой прочитал  в «Русских ведомостях» следующую  заметку:

    «Херсон (8 мая). Сегодня на Стрельбищенском поле казнены через повешение двадцать крестьян, осужденных военно-окружным судом за разбойное нападение на усадьбу землевладельца Лубенко в Елизаветградском уезде» (Позднее выяснилось, что казнено не двадцать, а двенадцать крестьян).

    Сообщение произвело на Толстого удручающее впечатление. Н. Гусев записал в этот день: «Вот оно, – сказал мне Лев Николаевич, прочитав вслух это известие. – Да, хорошо устроили жизнь… Я убежден, что нет в России такого жестокого человека, который бы убил 20 человек. А здесь это делается незаметно: один подписывает, другой читает, этот несчастный палач вешает».

    В это же утро Толстой, волнуясь, глотая слезы, подошел к фонографу и произнес следующие слова, которые били им почти дословно повторены в статье «Не могу молчать»: «Нет, это невозможно!.. Нельзя так жить!.. Нельзя так жить!.. Нельзя и нельзя. Каждый день столько смертных приговоров, столько казней. Нынче 5, завтра 7, нынче двадцать мужиков повешено, двадцать смертей <...> А в Думе продолжаются разговоры о Финляндии, о приезде королей, и всем кажется, что это так и должно быть»10.

    День 11 мая был для Толстого тяжелым. В дневниковой записи следующего дня: «Вчера мне было особенно мучительно тяжело от известия о 20 повешенных крестьянах. Я начал диктовать в фонограф, но не мог продолжать».

    О тяжком настроении писателя сообщает и Н. Гусев: «Вчера Лев Николаевич был в подавленном состоянии, удрученный прочитанным в газетах известием <...> Кажется, никогда еще я не видел его таким добрым, кротким, участливым, смиренным. Видно, что ему хочется умереть».

    На следующий день в Ясную Поляну приезжал известный московский адвокат Н. К. Муравьев, многократно выступавший в качестве защитника на политических процессах. Он много рассказывал о судебных делах и произволе царских властей. После одного из рассказов Толстой с горячей убежденностью сказал: «Признаюсь, мне раньше были противны эти легкомысленные революционеры, устраивающие убийства, но теперь я вижу, что они святые в сравнении с теми».

    Об обстоятельствах, приведших Толстого к началу работы над статьей, красочно рассказал Д. П. Маковицкий: «Лев Николаевич после вчерашнего впечатления от рассказов Муравьева о смертных приговорах и казнях написал статейку в 10 ремингтонных страниц. Это вроде открытого письма, горячий, сам собой вырвавшийся у него выстраданный вопль против смертных казней. Он резко нападает на Щегловитова (министра юстиции), П. Л. Столыпина и Николая Романова. Не могу себе представить, как они отнесутся к Льву Николаевичу за такое уличение в бесчеловечности и глупости. Думаю, что, по крайней мере, сделают обыск и домашний арест».