Жизнь американцев

При президенте Теодоре Рузвельте впервые было обращено внимание на безжалостную эксплуатацию почвы и принят закон о сохранении почвы, к сожалению, не примененный на практике. Огромный ущерб почве наносила эрозия, особенно на Юге, из-за выращивания хлопка. Гумус был необратимо уничтожен. В 1929 году в штате Оклахома из 16 миллионов акров (это примерно 7 миллионов гектаров), занятых под хлопок, 13 миллионов пострадали от эрозии, а 6 миллионов оказались на стадии вымывания почвы. В течение последнего десятилетия 80 процентов заброшенных земель подверглись такой сильной эрозии, что их пришлось покинуть. Достаточно было продолжительной засухи, непрерывного ветра с пылью, нашествия саранчи, чтобы наступила нищета на несколько лет.

Вспомним описание Оклахомы в начале романа «Гроздья гнева» Джона Стейнбека: «В канавах, размытых водой, земля превратилась в пыль и струилась мелкими сухими ручейками. Полевые мыши и муравьиные львы вызывали новые крошечные лавины пыли. И так как яркое солнце палило без устали, листья молодой кукурузы теряли свою упругость и уже не были прямыми как стрела, а согнулись и поникли…. На дорогах, где проезжали повозки, корка подсохшей земли под колесами и копытами лошадей превратилась в пыль. Все, что двигалось по дороге, поднимало облако пыли: пешеход шел по пояс в пыли, повозка взметала ее на высоту изгороди, а за автомобилем она клубилась густым облаком. Пыль еще долго стояла в воздухе, прежде чем снова осесть на дорогу».

Другая серьезная угроза — уничтожение лесов. Территория США, за исключением Великих Равнин, была покрыта лесами. Но леса непрерывно отступали под натиском поселенцев, строящих дома, железнодорожных компаний, изготавливающих из дерева шпалы, наконец, фермеров, выкорчевывающих леса с целью культивирования новых земель и разведения скота.

В 1926 году один из экспертов забил тревогу, призывая остановить уничтожение лесов.[36] Свою статью он назвал: «Угроза Америке без деревьев». Вскоре, утверждал он, несколько уцелевших деревьев будут классифицированы как общественные монументы. Не нужно иметь богатого воображения, чтобы представить себе день, когда учитель будет показывать ученикам «последнего монарха расы, царившей прежде на огромных пространствах». Монарх будет окружен металлическим барьером с табличкой: «Это дерево». Особенно впечатляли цифры, приведенные экспертом. Сто двадцать миллионов гектаров леса были превращены в пахотные земли. Невозможно вообразить восстановление лесов. А потребности железных дорог, прессы, алчность лесопильных заводов вносили и продолжают вносить свой вклад в сокращение лесных богатств страны. Американцы не думают о лесе или деревьях, писал он, они мечтают только о бревнах или новых землях, которые начнут эксплуатировать.

Был ли услышан этот призыв к благоразумию и умеренности, по крайней мере, фермерами, которые станут одними из первых жертв бездумного уничтожения лесов? Маловероятно. В 1931 году, по данным Министерства сельского хозяйства, треть поверхности почв подверглась эрозии на четверти культивируемых площадей США. Это много. А на другой четверти эрозия уже началась, и можно было ожидать худшего. Но у большинства американцев той эпохи это не вызывало серьезной озабоченности. Они считали, будто естественные богатства их страны настолько велики, что эрозия не помешает производству необходимой сельскохозяйственной продукции. 120 миллионов гектаров были покрыты травой и ожидали того момента, когда их начнут возделывать. Даже на Юге 40 миллионов гектаров могли быть распаханы и, благодаря химическим удобрениям, способны были дать богатый урожай. В сущности, несомненно одно: фермеры работали по-новому и производили больше, несмотря на бездумное разбазаривание ресурсов. Их цель — не экономить, а продать. Избыток сельскохозяйственной продукции позволял закрывать глаза на настоящие проблемы.

Конец процветания

Война породила процветание, одновременно реальное и иллюзорное. Реальное потому, что европейские воюющие державы требовали во что бы то ни стало пшеницу, хлопок, кукурузу, продукты животноводства, а США были единственной страной, способной обеспечить их этим. Дефицит морского транспорта сделал недоступными рынки Австралии и Аргентины. Американское правительство призывало фермеров увеличивать продукцию, расширять посевные площади, что, в конце концов, позволило им разбогатеть. Прозвучал лозунг «Война будет выиграна продуктами питания». И это действительно так — продукты питания были одним из факторов победы союзников.

Результаты были показательны. Если принять индекс цен на сельскохозяйственную продукцию в 1914 году за 100, то он начал возрастать с 1916 года, достигнув 208 в 1918 году и 221 в 1919-м. Доходы сельского хозяйства США увеличились с 7,5 миллиарда в год в 1910–1914 годах до 16,2 миллиарда в 1918 году и 17,7 миллиарда в 1919-м. Наибольшую прибыль получили производители зерна и свиноводы. В штате Айова акр (две пятых гектара), стоивший в начале XX века 82 доллара, поднялся в цене до 200 долларов. Примерно на столько же возросла цена на землю в штатах Иллинойс и Индиана, где выращивали кукурузу. В штатах, где культивировали яровую пшеницу, цены на землю поднимались не столь резко, хотя и были довольно высокими. В Миннесоте, например, стоимость акра возросла с 36 до 91 доллара; в Южной Дакоте — с 34 до 64 долларов. Примерно такая же прогрессия цен наблюдалась в Калифорнии, Колорадо, Айдахо, Монтане, Юте, Вайоминге, где ирригация позволила поднять урожайность злаков. На Западе и Юге страны решили привлекать ветеранов, желающих заняться сельским хозяйством. А фермеры стремились модернизировать хозяйство и улучшать жилищные условия. Деньги на это можно было легко взять в кредит. Они были уверены, что вернут кредит, получив высокие доходы от следующего урожая. Улучшались дороги, школы, церкви, медицинское обслуживание и публичные библиотеки. Будущее было обнадеживающим. Кто не воспользовался бы подобной ситуацией?

И вдруг, совершенно неожиданно, к концу 1920 года на сельское хозяйство обрушился кризис. Этот кризис затянулся и принял драматический оборот. В 1921 году фермеры Дакоты и Небраски жгли свою кукурузу, единственное, что они могли использовать в качестве топлива. Те, кто разводил овец, обменивали шерсть на рубашки и носки. Экспорт пшеницы рухнул. Эксперты считали, что начавшийся застой, вне сомнения, временный: нужно набраться терпения, и все восстановится. Фермеры расходовали то, что сэкономили прежде, но как только запас был исчерпан — наступило разорение. Все это усиливало тяжесть кризиса. Американцы, например, стали менять режим питания. Теперь они ели меньше хлеба, больше овощей, фруктов и молочных продуктов. Фермеры старались адаптироваться к новым потребностям. На тихоокеанском побережье становилось все более прибыльным пчеловодство. На атлантическом побережье в штате Мэн начали выращивать большое количество голубики, а также разводить пушных зверей, так как значительно выросли цены ца меха.

Те же фермеры, кто по-прежнему занимался традиционными культурами, терпели крах. В штате Айдахо картофель продавался по цене 1,51 доллара за 100 фунтов в 1919 году и всего за 31 цент — в 1922. Буасо[37] кукурузы в том же штате стоило вместо 1,65 доллара — 50 центов, а в Иллинойсе — вместо 1,30 доллара — 38 центов. Производители хлопка, в свою очередь, стали жертвами новой моды, рекламирующей взамен одежды из натуральных тканей новый текстиль. Прогрессивная замена тяглового скота техникой делала ненужным выращивание культур, используемых в качестве корма. Продуктивность сельского хозяйства росла быстрее, чем переселение части сельского населения в города. Многие сельскохозяйственные рабочие, хозяева и арендаторы оказывались без работы, предварительно не подготовившись ни переселиться в город, ни найти место работы в промышленности или торговле.

Но и это еще не все. Взятые ранее кредиты подлежали выплате, а иногда фермер брал очень крупные займы, чтобы покупать все более дорогую землю. Местные налоги возрастали — как же иначе строить дороги, столь необходимые теперь для машин и грузовиков, или школы? Так как цены на продукцию стремительно снижались, приходилось увольнять наемных рабочих, хотя сначала и пытались удержать их на более низкой зарплате.

Фермеры сталкивались с поразительными фактами. В то время бытовала история о том, как молодой человек, продавший в городе большую корзину яблок, на вырученные деньги мог купить в своей бакалейной лавке всего лишь фунт яблок. Один сенатор рассказывал, что фермер вынужден платить за пару сапог из телячьей кожи больше, чем он получает, продав всего теленка. А техасец продавал свою капусту по 6 долларов за тонну, тогда как в больших городах покупатели платили цену, соответствующую 200 долларам за тонну.

И в промышленности, как мог заметить фермер, дела шли не лучше, чем в сельском хозяйстве. Кризис охватил все сферы экономики. Было ли повинно в этом федеральное правительство, ограничивавшее кредиты и не желавшее вмешиваться в экономику несмотря ни на что? Не завоевали ли вновь Европа и нынешний Советский Союз позицию, утраченную во время войны? Не страдали ли США от перепроизводства и снижения покупательной способности? Или это был эффект законов экономического развития, как с покорностью судьбе предполагали консерваторы? Ни один из ответов не был достаточно убедительным.

Комиссия Конгресса учредила в 1921 году программу изучения причин кризиса в сельском хозяйстве, что свидетельствовало об озабоченности и замешательстве и желании разобраться в причинах… Идеи фермеров были более элементарны: они хотели решений, которые заставили бы поднять цены на их продукцию. Но как? По правде сказать, когда буасо кукурузы стоит 2 доллара, фермеры — консерваторы. При цене в 1,5 доллара — они прогрессисты. А при цене в 1 доллар они становятся откровенными радикалами. Но радикализм — это социализм. Это требование увеличения кредитов, гарантии защиты от железнодорожных компаний, банков, советов, призывающих избежать истощения почв. Андре Зигфрид справедливо отмечает: «Когда дела идут хорошо, Запад политически погружается в спячку; но стоит процветанию пойти на спад или исчезнуть, как фермер замечает, что находится в руках более могущественных, чем он, и начинает протестовать».[38]

Хуже того, в 1922 году промышленность начинает оживать, получая выгодные заказы из-за рубежа и внутри страны. Новые потребности и кредиты способствовали развитию промышленности. Операции на бирже привлекали внимание и порождали зависть. Снова начиналось процветание. Это ощущалось в городах. Но процветание не возвращалось в сельскую местность.

Таблица индексов цен довольно красноречива; напомним, за 100 принят индекс цен в 1910–1914 годах.    

Как свидетельствует таблица, наиболее удовлетворительная ситуация была в годы войны и даже в 1919 году. Фермеры зарабатывали больше, чем тратили, так как производимая ими продукция стоила дороже, чем те товары, которые они приобретали. Затем наблюдается кризис, продолжавшийся до 1923 года. Начиная с этой даты цены на сельскохозяйственную продукцию слегка повышаются, тогда как цены на продукты питания и промышленную продукцию останавливаются на более высоком уровне. Следовательно, покупательная способность селян заметно снижается. Тем не менее это еще не продолжительный кризис. В 1923 году индекс цен на сельскохозяйственную продукцию соответствует 94 процентам индекса цен на индустриальные товары.

Эта тенденция подтверждается чистыми доходами в земледелии и скотоводстве: 10 миллиардов долларов в 1919 году, что соответствует 16 процентам национального дохода; 9 миллиардов в 1920-м; 4,2 миллиарда в 1921-м; 5 миллиардов в 1922-м; от 6 до 7 миллиардов с 1923 по 1928 год, что составляет 8,8 процента национального дохода. Этого слабого экономического подъема, полностью исчезнувшего в годы Великой депрессии, добивались с трудом. Все увеличивался процент сельского населения, отправлявшегося в город в поисках работы в перерабатывающей промышленности или в сфере обслуживания. Неудивительно, что в подобных условиях 5 миллионов гектаров земли были заброшены и начали зарастать кустарником. Другое характерное явление: число арендаторов возрастало по сравнению с числом владельцев земли: в 1920 году их 38 процентов, в 1930-м — 42 процента. В Дакоте число арендаторов возросло до 50 процентов. В штатах Луизиана, Арканзас, Оклахома и Техас две трети землевладельцев — арендаторы.

И все же ситуация менялась от региона к региону, от одного сектора к другому. Больше других пострадали производители пшеницы и в значительной степени — производители хлопка. В Новой Англии, Нью-Джерси, Калифорнии, Флориде фермеры оказались более удачливыми: или срочно занялись нововведениями, чему способствовал благоприятный климат, или начинали производить молочные продукты, овощи, которые поставляли в соседние крупные города в большом количестве. По существу, очень сложно объяснить модернизацию сельского хозяйства, его приобщение, пусть неравномерное и неполное, но реальное, к обществу потребления в обстановке глубокого, нескончаемого кризиса. Более того, земледельцы воспользовались трудностями в области животноводства. На востоке от Скалистых гор ранчо продавались по низкой цене после 1921 года, земли обрабатывались и засевались с помощью техники. Владелец или арендатор даже не жил там. Он приезжал несколько раз в год, чтобы обеспечить необходимые работы. Такой тип эксплуатации земли не требовал большого числа рабочих рук: за пятнадцать дней два работника собирали урожай со 100–200 гектаров.

АМЕРИКАНКИ

Поразительно, насколько сильное впечатление производили американки на европейцев. Токвиль, посетивший Соединенные Штаты в середине XIX века, представил увлекательный отчет о жизни молодой республики. Несколько глав он посвятил юным американкам и замужним женщинам.

То, что поразило его больше всего, — это независимость молодых девушек, добровольно взваливающих на себя бремя брака: «Американка никогда не попадает в брачные сети словно в западню. Ей заранее разъясняют всё, чего ждут от нее как от жены, и она самостоятельно и добровольно взваливает на себя это ярмо. Она мужественно мирится с новыми трудностями, так как именно она сделала этот выбор…. Американки выходят замуж только тогда, когда осознают, что созрели для этого шага; в то же время в других странах большинство женщин обычно начинают набираться опыта и осознавать всю меру ответственности уже в ходе брачной жизни»*.

По этому поводу можно было бы привести еще много аналогичных высказываний. Восемьдесят лет спустя после Токвиля, например, Андре Тардье пишет в том же духе: «Ощущение равенства полов проявляется в США гораздо ярче, чем где бы то ни было…. В Америке… молодая девушка выходит замуж в силу традиции. Но она не ощущает себя, будучи замужем, ущемленной в правах, попавшей в зависимость. Она сохраняет себя как личность, отстаивает собственные идеи, интересы. Она сама по себе представляет социальную ценность, к которой замужество ничего не добавляет, а иной раз — даже несколько отнимает».[39]

Словом, американка уже до 1914 года считалась символом свободы. По сравнению с женщинами Европы она была эмансипированной, равной мужчине. Тогда возникают два вопроса. Зачем говорить об освобождении женщин в двадцатые годы, если они были свободны гораздо раньше? Действительно ли условия, в которых находились американки в эпоху процветания, заслуживают такого восторженного отношения или их просто представляют в слишком розовом свете? Откровенно говоря, этот миф расставляет нам сети на каждом шагу.