Заговор Средневековья

На этом фоне проясняются  и причины самого темного, казалось бы, эпизода тех лет — смерти Ярослава и всего того, что с нею было связано. Совершенно очевидно, что Батый, основав Золотую Орду, был вполне удовлетворен сложившейся системой своего неограниченного владычества над обширными территориями Азии и крайнего европейского Востока, как и системой своей доминации над Русью, которую он беспощадно, но все же по определенным установкам и условиям, эксплуатировал через посредство князей-коллаборационистов — и в первую очередь своего преданного добровольного агента на великокняжеском столе во Владимире. Ярослав же в свою очередь видел в этой установившейся форме монгольского господства залог окончательного подчинения и подавления русского народа, стабилизации и внутренней абсолютизации великокняжеской власти. Иначе, однако, думали в далеком Каракоруме. Ханша Туракина и вновь «избранный» великий хан Гуюк отнюдь не считали, что время завоеваний прошло и надо заняться систематическим, упорядоченным извлечением богатств из подвластных стран. Гуюк собирался в большой поход на Запад, он мечтал о покорении мира — об этом он заявлял во всеуслышание, к этому он делал открытые приготовления. Как один из приготовительных шагов напрашивалась замена русского великого князя, столь безоговорочно включившегося в политический механизм Золотой Орды и поэтому мало склонного к новым рискованным авантюрам, другим лицом, более агрессивным, более резким в своих антизападных устремлениях, готовым дойти в своей службе монгольским интересам и великоханским планам до последней черты. Вот как, вероятнее всего, возник подспудный, но вылившийся в убийство конфликт между Батыем и Ярославом, с одной стороны, и каракорумским двором и Александром, с другой.

Можно, естественно, только гадать о том, от кого из партнеров  исходила инициатива в союзе Гуюк — Александр, кто из них «нашел»  другого. Одно ясно: они были нужны  друг другу. Они дополняли друг друга  исторически и идеологически. Что  же касается чисто личностного момента, то исключительная активность и динамичность Александра не вызывает сомнения — хотя надо признать, что это еще ничего не доказывает.

Наивной, однако, является мысль, что интрига эта не могла  исходить от Александра ввиду кровных  уз и родства душ, связывавших его с отцом. Для русских князей тех времен родственных чувств просто не существовало: отец шел войной на сына, сын легко предавал отца, брат не задумываясь убивал брата. Когда два брата всю жизнь дружили, как Даниил Галицкий и Василько, то это отмечалось в летописях и исторических сочинениях, как нечто удивительное и трогательное.

Основные усилия «Невского» в качестве великого князя всегда были направлены на подавление новгородско-псковского узла сопротивления. И это тем более естественно, что здесь речь шла ведь не столько о приведении русских городов к покорности завоевателям-варварам, сколько о заложении той системы варварского деспотизма на самой Руси, ради которой все и было затеяно еще отцом его.

Если традиционная историография старательно искажает суть внешней политики Александра и по мере возможности замалчивает творившиеся им в чужих краях жестокости, то зверские его расправы с северорусским, особенно же новогородским населением, как это ни удивительно, не скрываются и никогда не скрывались даже в популярной литературе — но что уже совсем, казалось бы, поразительно, так это то, что все эти преступления против русского же народа те же русские историки, да и большинство их читателей готовы без всякой ненужной сентиментальности простить «национальному герою», как будто все это никак не характеризует его личность и историческую роль — времена-де были такие. А действительно ли были такие? Что касается тех же набегов на земли западных соседей (которые сопровождались поистине бесчеловечным обращением с местным населением), то все это и впрямь было вполне в духе века. Но вот действия Александра по отношению к русскому населению, не желавшему принять иго, в крайности своей не соответствовали ни духу, ни обычаям, ни морали даже того наиболее жестокого периода Средневековья. В них раскрывается не столько человеческая, сколько именно историческая сущность этой фигуры. Подчеркнуть «оригинальность» этой главной части его политического дела тем важнее, что усилиями пропаганды, выпячивающей на передний план тот самый пролог его жизни с двумя многовоспетыми битвами, в сознании наших современников вся «зрелая» деятельность Александра оттеснена в глубокую тень, как нечто малозначительное, никак не выделяющее его из тьмы других князей, не представляющее особого интереса. Но Александр Невский без его борьбы с Новгородом — это чистый миф.

Старшего сына, Василия, Александр посадил княжить в  Новгороде, как только сам завладел владимирским великокняжеским столом. Это была особого рода провокация: насколько можно судить, он назначил его в этот вольнолюбивый город не только без приглашения, но и без предварительного согласия горожан Вскоре новгородцы, естественно, возмутились против великокняжеского произвола, изгнали князя-ставленника и, пользуясь традиционным правом тогдашних русских городов, пригласили вместо него Ярослава, того самого Ярослава, брата Александра, которого тот совсем недавно за антимонгольскую крамолу лишил тверского княжества, того самого Ярослава, жену которого монголы растерзали до того, как она смогла бежать за мужем в Псков. Со стороны Новгорода это было важным актом самоутверждения, вызовом, брошенным в лицо не только Александру, но и всему тому, что за ним стояло, всему, что за ним чувствовалось и предчувствовалось. Именно здесь должна была произойти первая проба сил между старой свободой и новым деспотизмом, между старой идеей народного многоцветия и новой идеей государственной централизации, между волей к самобытному существованию европейского народа и волей к утверждению азиатского владычества.

В ответ на смещение Василия  Александр не просто потребовал, чтобы  сына приняли обратно на княжение (что уже само по себе было нарушением исконных и закрепленных как юридически, так и обычаем новгородских прав), он поставил неслыханный ультиматум: чтобы ему выдали его врагов, иначе он пойдет на город войной — в подтверждение чего вступил с большими силами в новгородскую область. Можно представить себе бурю негодования, которая должна была охватить новгородский народ. Александр Невский сделал этот шаг, очевидно, с совершенно ясно осознанной целью создать прецедент, более того, ввести новое правило, новый механизм взаимоотношения между князем и народом, ввести собственно монархическое и деспотическое начало. Но волю Новгорода к сопротивлению ему так просто не удалось сломить. Все вооружились и в течение многих дней ждали боя. И вот перед лицом несгибаемости народа Александр постепенно стал терять свою самоуверенность, стал шаг за шагом отступать от своих первоначальных громких требований, затаив в душе, как показали дальнейшие события, свирепую жажду мести. Если сперва он был полон решимости расправиться со всей новгородской патриотической партией, то, убедившись в твердом намерении города постоять за себя, он вскоре сбавил тон. Апологеты Александра среди русских историков иногда пытаются изобразить дело так, будто, мол, их герой проявил мудрость, решил-де не казнить, а миловать новгородцев потому, что это был свой, русский город — или даже потому, что вообще худой мир лучше доброй ссоры. Насколько далеки подобные «мотивировки» были от действительной умонаправленности и характера Александра, наглядно видно хотя бы по тому, как он отомстил непокорным за это унижение. Как только он мог быть уверен в немедленной поддержке монгольских войск, он, ни минуты на колеблясь и не думая ни о каких мирных путях или компромиссах, обрушил на «свой, русский» город такие жестокости, каких не применял даже, судя по сохранившимся сведениям, по отношению к мирному населению западных соседей.

Для оценки всей деятельности Александра Невского, с какой точки зрения ее ни рассматривать, решающим является вопрос: а существовала ли вообще при его жизни реальная возможность избавления русского народа от монгольского верховенства? Ответ может быть только один: существовала. Чрезвычайно трудно, как известно, показать реальность исторических шансов, которые на самом деле не были использованы. Но в данном случае все же с достаточной убедительностью можно выделить три момента, когда предотвращение или устранение ига действительно стояло на исторической повестке дня, но так и не имело места, и не в последнюю очередь из-за действий Александра: 1242 год (отход потрепанных полчищ Батыя из Венгрии на Волгу через всю южную Русь), 1252 год (усилия Даниила Галицкого, сопротивление Новгорода и Пскова, попытки Андрея и Ярослава Ярославовичей, папские буллы всем католическим силам восточной и средней Европы — достаточные предпосылки для большой антимонгольской коалиции, одновременно победа династии Толуя в Каракоруме, концентрация всех ее интересов на Китае и других южных странах, и начало внутренней борьбы в самой Золотой Орде) и, наконец, 1262 год (большой разброд в монгольской империи, военная слабость Орды, победоносное и безнаказанное восстание восточнорусских городов).

При всех обстоятельствах, Александр Невский мог бы действительно правомерно быть возведен в «национальные герои» только теми историками, которые положительно оценивают монгольское господство над Русью, считают его существенным, даже «прогрессивным» этапом в развитии русского народа. Но даже перед ними стоит моральный вопрос: годится ли на роль национального идола человек, ради какой бы то ни было цели выдавший свой народ чужеземным завоевателям? Отвлечемся здесь от того, что в данном конкретном случае это было сделано ради упрочения и усиления деспотической великокняжеской власти в ущерб естественному и свободному развитию народной жизни. Отвлечемся и от того, что в данном случае народ, стоявший на явно более высокой ступени культуры и цивилизации, был отдан в рабство пришельцам-варварам. Вопрос надо ставить и шире в общенравственном плане, ибо в общенравственном плане Александр Невский вне всякого сомнения был национальным изменником.

В русской исторической и политической мысли искони противостоят друг другу  два лагеря: лагерь тех, кто считает русских народом европейским, и тех, кто считает Русь и Запад, Русь и Европу природными и непримиримыми антиподами. В борьбе этих лагерей образ Александра Невского мог и должен был стать предметом споров — аргументированного осуждения с одной стороны, попыток реабилитации с другой. Но этого не произошло.

Позор русского исторического сознания, русской исторической памяти в том, что Александр Невский стал непререкаемым  понятием национальной гордости, стал фетишем, стал знаменем не секты или  партии, а того самого народа, чью историческую судьбу он жестоко исковеркал.