Заговор Средневековья

Рассказ о битве на Неве, который знает средний советский человек — студент, читатель популярной литературы, журнальных статей и т.д. — состоит как бы из четырех слоев: из самого исторического факта; из того, что содержит сообщение о нем в Новгородской I летописи старшего извода; из того, что прибавляет подробное описание его в Житии Александра Невского; наконец, из ряда легенд, появившихся уже в значительно более поздней панегирической, патриотической и сверхпатриотической литературе. При этом среднему студенту или читателю, как правило, неведомо, что ни в одном западном, в том числе шведском, историческом источнике нет ни единого малейшего намека на это событие. Чтобы добраться до подлинных фактов, необходимо поэтому последовательно снимать все то, что в трех «верхних» слоях популярного рассказа этим фактам не соответствует.

Проще всего здесь  дело обстоит с позднейшими легендами. Для того, чтобы придать сражению особый вес и особую красочность, присяжные популяризаторы уверяют, будто шведская высадка в устье Невы происходила под руководством знаменитого впоследствии государственного деятеля, королевского зятя ярла Биргера. Серьезные исследователи, в том числе советские, давно сходятся на том, что он не мог участвовать в этом предприятии, а тем более руководить им, да и ярлом (высшая должность при шведском дворе) он стал лишь через много лет. Но это известие и не содержится ни в одном из первоисточников, оно впервые появляется лишь 200 лет спустя после битвы, в XV веке. Так как, однако, все же очень привлекательно видеть во главе разбитого вражеского отряда столь высокопоставленное лицо, как ярл, то некоторые современные авторы, признав невероятность участия Биргера в походе, ничтоже сумняшеся стали заменять его Ульфом Фаси, который действительно в те годы был шведским ярлом и мог, рассуждая совершенно отвлеченно, стоять во главе экспедиции, но который и вовсе ни в одном из источников не упоминается. Но пальма первенства по части исторической фантазии безусловно принадлежит автору книги об Александре Невском в серии «Жизнь замечательных людей», который заставляет командовать шведским войском одновременно и Биргера, и Ульфа Фаси! Вот до каких чудес может дойти «патриотизм» в науке!

Другая расхожая легенда, не опирающаяся ни на какие свидетельства  первоисточников, но зато придающая событию одновременно и какое-то всемирно-историческое измерение, и острую обще-антизападную направленность, гласит, что будто бы шведское выступление было результатом прямого подстрекательства к «крестовому походу» на Русь, содержавшегося в папских буллах. Все папские буллы тщательнейшим образом сохраняются в ватиканском архиве, но, увы, среди них так и не удалось обнаружить «ту самую». Так как подобной буллы явно не существовало, то многие советские историки, желая во что бы то ни стало сохранить жизнь блекнущей легенде, ссылаются то на буллу 1237 года, призывающую к крестовому походу против тавастов (народа, жившего на севере Финляндии), но отнюдь не против русских, то на ряд булл 1221—1232 годов (последняя из них отослана за 8 лет до Невской битвы!), в которых запрещалась торговля «с язычниками». При этом натяжки бросаются в глаза — запрет торговли приравнивается к военному кличу, а папам, в том числе такому теологу, как Григорий IX, приписывается незнание того факта, что русские — как-никак христиане. Как бы то ни было, не по папскому призыву шведы высадились в устье Невы, и общеевропейского измерения это происшествие не имело.

Если подобные легенды  уже потому не вызывают доверия, что  появились через столетия после  самого события, когда уже никто не мог его помнить, то не так просто дело обстоит с обоими первоисточниками, из которых один (летописная запись) по всей видимости восходит к прямому современнику, а другой (Житие) к монаху, в свое время лично знавшему Александра Невского.

Большинство историков подчеркивает неравноценность этих двух источников. И действительно, если Житие крайне напыщенно восславляет своего героя, не считается ни с психологической вероятностью, ни с физической возможностью описываемых событий, сплошь и рядом объясняет тот или иной поворот прямым вмешательством высших сил, святых и ангелов, то летописная заметка привлекательна своей деловитостью, свежестью, дыханием жизни. Но было бы, как мы увидим ниже, совершенно неправильно механически противопоставлять оба памятника, а в тех случаях, где они противоречат друг другу, безусловно отдавать предпочтение летописи.

Что же знает сегодняшний  читатель из того, что излагается в  Житии? Прежде всего, весь ход сражения — ибо в летописи об этом ни слова  не сказано. Но вот как раз конкретные детали, которые здесь приводятся, так и пестрят несуразицами, внутренними противоречиями, явными преувеличениями. Вот пролог битвы. Некий Пелгусий, крещеный староста из языческого племени ижорцев, которому поручена была «стража ночная морская», увидел на рассвете приближающийся отряд шведских кораблей, ставших у впадения Ижоры в Неву, и лодку с святыми Борисом и Глебом. Он спешно разведал силы шведов и помчался с этим известием в Новгород к князю, а Александр тут же собрал свою дружину и без промедления пустился в путь, чтобы ударить на пришельцев внезапно, пока те еще стоят лагерем. Рассказ, казалось бы, довольно правдоподобный. Но одновременно мы узнаем, что предводитель шведов (он здесь назван даже королем!) тем временем успел послать Александру грубый вызов с надменной угрозой покорить всю его страну. Вот это уже некстати! К чему же тогда бдительность Пелгусия и решительность Александра? Откуда тогда внезапность? Противоречие самое нелепое, и историки, конечно, давно его разрешили в том смысле, что вся история с угрозой и посланием «короля» — сплошной литературный прием, чистый домысел. Но примечательно, что те же советские историки, единодушно придерживаясь этого мнения, в популярных своих книгах все-таки обязательно приводят этот красочный эпизод как сущую правду, ничуть не смущаясь бросающимся в глаза несоответствием.

Дружина Александра и, как  считают исследователи Жития, пешее  ополчение под командованием  некоего Миши нападают на шведский лагерь. У читателя сразу же возникает  недоуменный вопрос: как же это всадники и пехота, проделав двухсоткилометровый путь, прибыли на место одновременно? Услужливые историки отвечают: вероятно, пехоту посадили на корабли, а может быть, и все войско двинулось водным путем. Эта версия опять вызывает скептические вопросы: тогда дорога удлинялась до 350 километров, а в смысле потребного времени более чем удваивалась — не было ли это безумным риском, ведь шведы могли тем временем пойти прямым путем на Новгород, который был лишен защиты княжеской дружины? К тому же, шведы легко обнаружили бы на широких просторах Невы приближающиеся корабли и не могли бы быть застигнуты врасплох? На эти напрашивающиеся сомнения историки в течение нескольких столетий отвечали фактически только пожатием плеч — пока в 1970 году один из них не придумал для Александра весьма хитроумный путь по реке Тосне, но увы, войско в этом случае все же должно было преодолеть последние 12-15 км по суше, а ведь пешие никак не могли даже на таком относительно небольшом отрезке поспеть за всадниками…

Далее повествование касается отдельных моментов сечи. Среди воинов Александра рассказчик выделяет «шесть храбрых мужей», и некоторые из них поистине совершают чудеса: Гаврило Олексич, преследуя «королевича», въезжает на один из шведских кораблей, но его сбрасывают вместе с конем в Неву, однако, он тут же «божьею милостью» выбирается из потока и с ходу налетает на шведского «воеводу», окруженного своим полком; Збыслав Якунович многократно нападает на полк шведов с единым топором, но, несмотря на столь малоэффективное для всадника оружие, убивает нескольких врагов (при этом не объясняется, почему у него, собственно, нет другого оружия); Миша с пешей дружиной взбирается на корабли и уничтожает целых три из них. Но самое большое чудо происходит без участия и шестерки, и вообще русских воинов: на другом берегу реки Ижоры, где «непроходно полку Александрову», тоже полегло много шведов — от рук «божьих ангелов».

Многие исследователи  подчеркивают — и тут они совершенно правы, — что Житие в первую очередь является произведением поэтическим, а к поэме нельзя предъявлять претензии по части фактической достоверности. Но тогда ведь не следовало бы принимать на веру и те эпизоды и детали повествования, которые здравому смыслу и физической возможности не противоречат — а ведь именно это делает русская историография вот уже столько веков. Поэт, а тем более поэт панегирический, имеет по внутренним законам своего искусства полное право на неограниченный полет фантазии (а Житие представляет собой, если позволительно применить здесь более поздний термин, прекрасный образец романтической поэзии), и это относится отнюдь не только к области сверхъестественного — он вправе свободно изобретать также вполне реалистические или как бы реально-романтические ходы сюжета. Но автор Жития, к тому же, не только талантливый поэт — он идеолог. Его произведение с самого начала сознательно поставлено на службу делу Александра Невского. Все свои сведения автор почерпнул из уст самого Александра или ближайших к нему дружинников (он сам был домочадцем, а вероятнее всего, своего рода секретарем князя). Житие создано фактически под влиянием, по внушению, под диктовку самого святого, который преследовал при этом чисто светские цели — самопрославление, посмертную героизацию Но побудительным мотивом к созданию такого произведения нельзя считать лишь тщеславие Александра, его бросающуюся в глаза склонность к саморекламе — здесь очевиден расчет на длительное идеологическое воздействие, которое должно было служить и сыновьям, и внукам Александра, всему его роду, в их свободоненавистнической, про-монгольской и антизападной политике, в осуществлении целей того самого исторического заговора Ярослава.

Для наших современников  слава Александра Невского в неменьшей  мере основана на его победе над  рыцарями Тевтонского ордена — на «Ледовом побоище» 1242 года. И здесь известия разных исторических источников порождают множество сомнений и недоуменных вопросов, и здесь совершенно ясно, что один из эпизодов многовекового соперничества произвольно выбран для безудержного восхваления и поэтому донельзя раздут. В частности, бросается в глаза огромная разница между числом убитых и плененных немцев в Новгородской летописи, с одной стороны, и в Ливонской хронике, с другой: там 400 и 50, здесь соответственно 20 и 6. Правда, советские историки разъясняют, что летопись говорит о всех немцах, погибших или попавших в плен на Чудском озере, а Хроника лишь о членах Ордена, о рыцарях в собственном смысле. Эта версия, пожалуй, убедительна, но ведь она не только не подтверждает, а скорее опровергает главную мысль «патриотической» историографии, мысль о том, что Ледовое побоище явилось поворотным, если не решающим моментом в исторических судьбах средневековой Прибалтики — ведь достаточно напомнить, что за шесть лет до этого, в Шяуляйском сражении 1236 года, литовцам удалось уничтожить не 20, а 48 полноправных рыцарей (не говоря уже о 180 русских, псковичах, сражавшихся в рядах Ордена), или что при попытке вновь овладеть Изборском в 1240 году псковичи потеряли 600 (по Псковской летописи) или 800 (по Хронике) человек. На фоне таких цифр сильно тускнеет блеск знаменитого побоища, хотя летопись и сообщает, что кроме немцев было перебито бесчисленное множество чуди — людей из местных, прибалтийских племен, поднявшихся на отчаянную борьбу против кровавых набегов Александра, но не обладавших ни достаточным военным опытом, ни полноценным оружием, и обратившихся поэтому в беспорядочное бегство, как только стала вырисовываться победа русских.

Во всяком случае, каковы бы ни были наши сомнения в достоверности  отдельных исторических известий, как бы мы ни оценивали историческое значение того, что произошло на апрельском льду Чудского озера, одно очевидно — в этом сражении участвовали несравненно большие массы людей, чем за два года до этого в Невской битве. И хотя нанесенные противнику потери были, как мы видели, не такими уж страшными по сравнению с числом жертв в других эпизодах прибалтийских войн Средневековья, они все же (вспомним перебитых «без числа» воинов из чуди!) явно, и значительно, превосходили тогдашний урон шведов. Это очень важно подчеркнуть. Ибо вот что примечательно.

Если в Житии Александра Невского столь короткому сражению 1240 года посвящены многие страницы, полные пространных описаний невероятнейших подвигов, восхвалений божественных чудес, восторгов по поводу деяний святого князя, то Ледовое побоище освещено там сравнительно кратко и сдержанно — оно фактически лишь случай, чтобы лишний раз показать, что Александр неизменно пользовался покровительством небесных сил. Но такое странное искажение действительного размаха двух событий отнюдь не было просто плодом поэтического каприза автора Жития. Во всей многовековой пропаганде того же направления, для которой идеализация и мифологизация деяний Александра была одной из краеугольных основ, наблюдался тот же постоянный акцент на той самой стычке со шведами, опять-таки нередко в ущерб воспоминаниям о втором «бессмертном подвиге». И вовсе не случайно впоследствии церковные слуги заговора, идеологи подчинения страны московскому дому потомков Александра, стремясь к причислению своего героя к лику святых, придумали для него звонкое прозвание Невский — хотя, казалось бы, ничуть не хуже звучало и Чудский, которое к тому же ассоциировалось бы со словом «чудо»! Чем же объяснить такое настойчивое предпочтение первой, и явно меньшей, из двух побед Александра? Некоторые возможные объяснения лежат на поверхности.

Как же, разве не достойна большей славы победа, одержанная малыми силами в неравном бою, по сравнению  с победой пусть над противником  куда более грозным, но одержанной превосходящими силами? Но все дело в том, что громадное — возможно, трех- или даже четырехкратное — численное преимущество русских войск на льду Чудского озера всегда стыдливо затушевывалось славопевцами Александра, ибо не только роняло бы его чисто полководческий престиж, не только уменьшало бы пропагандистскую притягательность самого события, но и делало бы, собственно, излишним главное — божественную поддержку, небесное покровительство святому.

Тем более никакого значения в этом смысле не могли иметь соображения морального порядка (агрессия Александра против чуди, выдача обезоруженного русского народа монгольским завоевателям и т.д.), ибо такой угол зрения даже в голову не мог прийти идеологам того времени, не говоря уже о том, что и эти факты, разумеется, последовательно игнорировались, утаивались и извращались.

Объяснить это загадочное явление можно лишь, если исходить не только из конкретных обстоятельств, касающихся этих двух событий, но прежде всего из общей исторической сущности, общих политических планов и целей Александра Невского.

Надо понять глубочайшую, стержневую направленность всей его  деятельности, всех его стремлений: она заключалась в том, чтобы  превратить Русь в плацдарм, а русский  народ в один из отрядов великого азиатского нашествия на Запад. Именно в этом смысле он был крайним, самым радикальным выразителем и носителем того исторического заговора. Если учитывать этот решающий факт, то все загадки, сомнительные эпизоды и кажущиеся непоследовательности его жизни, все особенности и странности его прижизненной саморекламы и посмертного восславления тут же находят полное объяснение, все сразу же становится на свои места.

Вот откуда идут в Житии  и «римляне» вместо шведов («свеев»  летописи) — воины, высадившиеся в  устье Невы, уже не представители особой национальности, они носители католической идеи как таковой, более того, так как они не «латиняне» (обычное обозначение католиков), а именно «римляне», то они вместе с тем и наследники Рима как мировой державы, как гегемона и вершителя судеб Европы — в восприятии тогдашнего русского человека здесь неизбежно ассоциировались совершенно разные, религиозные и светские понятия, но все это сливалось в единый образ, в образ воинства, пришедшего от всего враждебного Запада.

Вот откуда идет в Житии  и последующей апологетике Александра и выпячивание Невской битвы по сравнению с Ледовым побоищем — в ХШ-ХVI веках на Руси слишком хорошо знали, что такое Тевтонский орден, и орденских рыцарей никакими художественно-пропагандистскими ухищрениями невозможно было возвести в ранг неких полумифических существ, представляющих «римский» мир как таковой. Лихой налет на зазевавшийся лагерь лишь потому мог быть изображен как роковое столкновение двух частей света, двух вероисповеданий, двух непримиримых цивилизаций, что противник был для этого достаточно абстрактен.